АНЕКДОТЫ ПЕРЕВОДЧИЦЫ

№ 2006 / 12, 23.02.2015

Любая книга, которую автор выстраивает, как строят завод или корабль, обрастает своей историей, своими легендами и анекдотами. Если ещё добавить сюда издательскую и читательскую судьбу книги, то об этом можно написать ещё одну, отдельную книгу.
Я перевела с немецкого два романа Эльфриды Елинек, нобелевской лауреатки 2004 года: «Алчность» (издательство «Амфора», 2005) и «Дети мёртвых» («Амфора», 2006). Сама история этого перевода началась с анекдота. Меня попросили зайти к одному известному и очень хорошему переводчику, взять у него книгу Елинек и посмотреть, не возьмусь ли я её перевести: он отказался, как и многие другие. Я пришла к своему коллеге, за чаем он мне признался, что согласился бы перевести эту книгу только при ставке гонорара 200 евро за авторский лист. К сожалению, при двух-трёхтысячных тиражах так называемой интеллектуальной литературы для высоколобых бюджет книги не выдерживает такого гонорара, я знала это точно как бывшая сотрудница издательства «Лимбус Пресс». Я взяла книгу, дома полистала её, и она произвела на меня безрадостное впечатление. Позвонила своему коллеге: «Пожалуй, я откажусь от этой книги. Из неё как будто зелёный гной сочится. Не хочу отравлять себе несколько месяцев жизни». Он огорчился: «М-да-а… Боюсь, что эта книга вернётся ко мне по 200 евро за лист». Но это пока только пол-анекдота.
Переведя уже треть книги – а это была «Алчность», – я написала в издательство: давайте забудем про эту затею, как будто ничего не было. Это никому не нужно, за этим ничего не стоит.
Они подумали немного и говорят: «Вадим Борисович велят идти до конца».
Ну, воля ваша. Вадим Борисович Назаров, арт-директор «Амфоры», на мой взгляд (как бы не обидеть кого), один из двух-трёх лучших в стране знатоков книги как явления духа и культуры. Вот если рассматривать книгу как товар, как предмет, который берёшь в руки и уже не можешь выпустить, – тут нет знатока круче Александра Иосифовича Гантмана. А насчёт идей формирования издательской программы – это к Назарову. Я тяжко вздохнула и пошла до конца.
А теперь анекдот: мой гонорар за эту книгу как раз и составил те пресловутые 200 евро за лист, потому что с июля 2005 года книга постоянно переиздаётся.
Её успех оказался для меня загадкой. Конечно, Герти, героиня романа «Алчность», может встать в ряд наших русских неповторимых литературных героев: например, Кириллов у Достоевского культивирует идею свободы выбора между жизнью и смертью: умереть не тогда, когда тебе невыносимо жить, а когда ты принимаешь независимое волевое решение. Или у Платонова герой топится – из любопытства: что же там, в смерти? У Елинек Герти, когда понимает, что её возлюбленному нужна не она, а её дом, пишет на него завещание и принимает яд, как бы говоря: ты хотел мой дом? – возьми его.
Этот ход и эта степень морального превосходства женщины заслуживает отдельного рассмотрения, но ведь в тексте до него не докопаешься, нужно пробираться сквозь дебри разодранных и заново соединённых смыслов.
Тем не менее молодые книгу читают, и я задумалась, в чём дело? А они открывают для себя новую функцию языка – помимо коммуникативной и информативной, язык может быть энергоносителем. Они этого не знали, они уже привыкли пользоваться упрощённым, не намного превосходящим язык жестов, компьютерным воляпюком. Для них это революция.
Елинек овладела термоядерной плазмой языка, она ведьма, она варит это непитательное варево, и оно околдовывает. Она рвёт привычные связи смыслов, и из процесса расщепления выделяется атомная энергия. Не могу сказать, что эта радиоактивность полезна, но она способствует мутациям, в том числе и оздоровительным: молодёжи прививается вкус к языку.
Когда я переводила «Детей мёртвых», я два месяца работала в Европейской коллегии переводчиков в Германии. Одновременно со мной там работал словенский переводчик Славо Серч, он тоже переводил Елинек – «Любовницы», и мы с ним, встречаясь на кухне, обменивались её перлами.
В моём немецком экземпляре книги было ни много ни мало – 666 страниц, мистическое число зверя. Я жалуюсь Славо: «На последней странице у неё: зекс-зекс-зекс!» Славо мне с пониманием отвечает: «У неё не только на последней, у неё на каждой странице секс!»
Славо мне жалуется: «Gott ist GEMEIN, aber er hat’s nicht so GEMEINT» – обычная для Елинек игра словами, рифмовка смыслов. Фраза означает примерно: «Бог подлец, но он не нарочно».
Эти эксперименты с языком нельзя рассматривать как богохульство: вряд ли Бог нуждается в том, чтобы мы защищали его от Елинек. Например, она пишет: герой «вложил свои персты, неверующий, как десять апостолов, которые знали Иисуса лично и никак не могли представить, что он станет таким знаменитым». Ведь это камешек не в огород Бога, а в наш: это мы идём на поводу у чужой славы, не владея другими критериями.
В простоте у Елинек мало о чём говорится, всегда с каким-нибудь двойным смыслом, но до него не сразу доходишь. Например, «никакой бог не поможет ему носить штаны в гору». Я спрашивала у немецких коллег, что означает идиоматически «носить штаны в гору». Они сбились с ног, рылись в словарях – есть у них типа нашего Даля словарь братьев Гримм. Ну нет такой пословицы.
Потом я сама догадываюсь: можно помочь человеку носить в гору кирпичи, но носить в гору штаны ему не поможет никто. И кирпичи, и штаны он носит – хоть и по-разному, но одним и тем же глаголом.
В тексте Елинек много скрытых цитат. И как приятно наткнуться на такую фразу о женщинах: «Превратившиеся в мумии, едва успев стать матерями; их дети разбили их, как яичную скорлупу, в войну и мир, в преступление и наказание». Словно тебе с другого берега культуры по-родственному помахали рукой.
Она любительница парадоксов: «Даже если нас иногда тянет на любовь, любовь к нам никогда не тянет».
Она любит выворачивать пословицы наизнанку. К сожалению, не для всех есть русский аналог, но действует она примерно так: «Не было бы несчастья, да счастье привалило камнем».
Отдельная тема: использование Эльфридой Елинек просторечных и грубых слов. Тот же Славо Серч переводил её на свой язык с применением обсценной лексики. Я принципиально против того, чтобы загаживать литературный язык матом. Мне вспоминается, как года два назад по Москве висели щиты с афишей Хулио Иглезиаса. Его фамилия на этих щитах была написана по-русски, а имя – латиницей, чтобы максимально отдалить начертание его имени от нашего сакраментального слова. Не то чтобы русскому водителю неведомо это слово, но он может зазеваться и упасть с Крымского моста, если вдруг заметит его НЕ НА СВОЁМ МЕСТЕ. Всё хорошо именно на своём месте: мат на заборе, а в книгах – литературный язык.
Я приведу маленький образец перетекания смыслов из одного в другой у Елинек, чтобы было понятно, в чём состоит её колдовство, её ворожба:
«Кольцевая дорога валится, как вязкий лавовый ток под нагрузкой нескольких трамвайных линий и, под напором противоречивых течений нескольких тысяч машин, всё же с наслаждением переворачивается и подставляет брюхо первому мая, чтобы почесало, потрепало по старой традиции. Можно пройтись или проехаться и по бокам. Эти минимальные условия описания и обихода я создаю себе лишь для того, чтобы обратить ваше внимание, что мы приближаемся к пункту, к которому мы точно так же могли подойти и пешком, если бы не жили так далеко. Наша порода выведена специально для прямохождения, поскольку из нас хотели произвести что-то получше, чем скотина. Но грацию из нас всё же изгнали, зато чувства гоняют теперь в наших душах беспрепятственно куда хотят, играючи, клыками рвут, мотая головой, последние остатки сострадания, вытягивая их из живота, куда мы отдали в раскройку наши мысли; они резвятся, как охотничьи собаки, эти чувства, которые иногда, ночами, нас терзают, потому что мы тайком подглядывали за богиней (по прозванью: Истина) во время купания и ничего не увидали, потому что чечевицы наших контактных линз пустили на похлёбку. Мёртвые подставляют под наши подошвы усталые спины и в последний раз напрягают плечи, чтобы мы могли прочнее встать на них. Иначе как нам вкрутить в стены нашей горы все крюки, чтобы повесить на них людей? Пока мёртвые, развешанные, наконец, не будут расфасованы для потребления, и мы не примемся за их потроха».
Конечно, такого рода тексты требуют долгой шлифовки, и жаль, что на переводы даётся мало времени, читатели её уже ждали, и надо было торопиться.
Но самый большой анекдот этой работы состоит в том, что моё изначальное отвращение к прозе Елинек в конце концов превратилось в горячую приверженность её стилю, и я то и дело сбиваюсь на этот стиль в частной переписке.Татьяна НАБАТНИКОВА