Два романа о выборе

№ 2014 / 17, 23.02.2015

Лет тридцать назад, когда собирались мы всей семьёй по праздникам, после обеда, после обсуждения семейных дел, быта и текущей жизни вообще по интеллигентской тогдашней привычке

Лет тридцать назад, когда собирались мы всей семьёй по праздникам, после обеда, после обсуждения семейных дел, быта и текущей жизни вообще по интеллигентской тогдашней привычке, заходил разговор о высоком, о прочитанном, о литературе, конечно. Не знаю почему, но из всех разговоров тех литературных в памяти у меня застряло обсуждение книг Юрия Бондарева «Игры», «Берега», «Выбора».

Много воды с тех лет утекло в нашей литературе, порою, кажется, утекла и сама литература, а вот тема выбора осталась. Да и куда от неё денешься, если выбор и жизнь понятия тождественные, и если жить человеком – значит, прежде всего, выбирать.

2013-й год, на мой взгляд, подарил нам две особенно ценные в отношении понимания эволюции этой темы книги – романы Дениса Гуцко «Бета-самец» и Сергея Шаргунова «1993: Семейный портрет на фоне горящего дома».

В первой из них тема выбора, правильного выбора, поставлена в полный рост, отчётливо, сознательно, нарочито, исследована досконально, с погружением в «историю болезни» главного героя, оказавшегося на развилке жизненного выбора, осознавшего вдруг, что к нерадостному итогу подвели его предыдущие решения, те самые, что казались когда-то единственно верными и правильными.

Роман Гуцко намеренно задуман как погружение в исследование психологии и логики выбора ложного и подлинного, выбора в пользу человека или, напротив, в пользу самца. Но это индивидуалистический вариант решения темы, скрупулёзное, на грани самокопания и самоистязания, рассмотрение того, когда, в какой момент (в детстве, в первом увлечении, в армии, в лихие 90-е) была совершена ошибка.

У Шаргунова темы выбора, собственно говоря, вроде бы и нет. Так, живут люди от позднего застоя и брежневской олимпиады до танков на улице и первых бандитских разборок. Выбор настолько незаметен, обыден в своей внезапности и естественности, что в конечном итоге, закрывая книгу, приходишь к выводу, что именно эта незаметность и делает историю убедительной. Там, где Гуцко тщательно режиссирует ситуацию выбора, заботливо подготавливая читателя, у Шаргунова он – бах, и случается, естественно и легко, как в жизни. Вот Таня, сама того не зная, решается ехать на пляж с отцом своего будущего ребёнка, вот Елена уступает случайному попутчику в поезде, а Виктор Брянцев неожиданно для самого себя идёт подземными коридорами в осаждённый Белый дом.

Выбор, который у Гуцко накручен, который имеет от начала и до конца головной характер, у Шаргунова совершается вскользь и помимо головы. А последствия его эпохальны, онтологичны – семья, ребёнок, свобода, любовь, смерть.

У Гуцко всё неестественно, всё ненатурально. Должны быть психология, глубины, а их нет. Герой ходит по чужому дому в чужой одежде, и это его «чужое лицо» должно говорить читателю о том, что он попадает в классическую экзистенциалистскую ситуацию абсурда. И читатель это понимает, но не верит художественной убедительности, логике самой этой нарочито демонстрируемой хлестаковщине главного героя, которая обещает нам предсказуемое «перерождение».

Путь, которым идёт герой Гуцко – Александр Топилин, почти всегда искусственный, надуманный. Он вытекает из своеволия автора-создателя, намеревающегося сконструировать произведение-поучение, а не просто рассказать историю.

Собственно, и исходный посыл сюжета, заставляющий героя пересмотреть свою жизнь, выглядит также слишком нарочито. Сбили пешехода, тяжело, но ведь не по своей вине. Здесь мучений-то по нынешним временам, да для таких зубров местного бизнеса, каковыми являются главные герои книги Гуцко на один вечер с водкой.

Замечу, жизненного материала в романе Гуцко в избытке. Но автор проскакивает мимо богатых жизненных развилок, жёстко встраивая события в свою заданную схему. Подлинные ситуации выбора проносятся мимо искусственно сконструированных решений героя, навязываемых читателю как естественные и неизбежные.

При этом все воспоминания, раздумия центрального персонажа книги Гуцко Александра Топилина о том, когда и где он повернул не туда, не имеют большого значения. Потому что эта ретроспекция знаменует собой скорее обращённость героя в прошлое. Он мечтает найти, обрести своё потерянное Я, чистое, молодое, открытое, несамцовое.

Герои Шаргунова, напротив, избавлены от излишней рефлексии. Поэтому, они не столько заняты осознанием своего собственного Я, как чего-то данного и готового, сколько устремлены к его строительству. В этом смысле их выбор всегда обращён в будущее, он всегда делается в пользу своей необретённости, свободно творимой экзистенции, подлинного человеческого существования, а не в пользу мифической, изначально заданной сущности.

В этом смысле последний выбор героя Гуцко, когда Топилин берёт на себя чужую вину, оказывается ещё одним самообманом, ещё одним движением, исполненным кармической неизбежности. Герой не выбирает и не творит себя, он самоуспокаивает себя, создавая в собственных глазах иллюзию выбора. Или, вернее сказать, автор самодостраивает собственную натужную концепцию выбора, сводя концы с концами.

В свете этого, смерть Виктора Брянцева в книге Шаргунова оказывается тем, чего так тщетно пытался добиться слишком рациональный Александр Топилин. Момент сердечного удара, настигающего Брянцева на улицах беспокойной Москвы 93-го – это момент прояснения всего предшествующего его существования, в котором сходится вся та длинная череда его выборов, сделанных на протяжении жизни. Смерть Брянцева в полном смысле этого слова становится его смертью, высшей точкой выражения его Я, в то время как кончина старой жизни героя Гуцко не вытекает из жизни самого Топилина, а становится приговором, который автор выносит ему в силу своего произвола и по праву демиурга художественного мира.

Мы делаем выбор тогда, когда не замечаем его. Когда с замиранием сердца заходим домой к одной знакомой девчонке, когда, опьянённые бесшабашностью и молодостью, отправляемся с другом искать приключений на свою голову, когда поддаёмся влечению, эмоции, охваченные гневом от совершённой несправедливости. Именно эта целостная картина выбора, происходящего незаметно, непреднамеренно, сама собой и сообщает убедительность книге Шаргунова. В этом бессознательном переплетении выборов гораздо больше правды жизни, чем в рационально выхватываемой и подгоняемой под ответ полосе развилок романа Гуцко.

Можно упрекать «1993» за детали, перегрузку текста приметами времени, затянутое и невнятное начало (первые сто страниц приходится просто преодолевать невероятным усилием воли), но невозможно не отметить безошибочное чутьё к музыке выбора, которая звучит естественно и непринуждённо. Блок в своё время заповедал слушать музыку революции. Каждый маленький, бытовой выбор оказывается в романе Шаргунова нотой в общей симфонии революции, в преображении мира и личности к добру, к злу, когда как придётся (впрочем, некоторые музыкальные критики ухитрились её не расслышать).

Всё пройдёт, и события 93-го года сотрутся из памяти. Останутся сухие факты с выветрившимися и выдохшимися эмоциями. Этой стороной книга Шаргунова мало будет отличаться от тех, что писались с историческим антуражем и раньше. Невыдуманный 93-й неизбежно будет восприниматься нашими потомками, как плод авторского воображения, подобно тому, как это произошло с толстовским хмурым утром 18-го, с Киевом Булгакова и Тихим Доном Шолохова. Для будущего читателя все эти исторические реалии останутся подмостками, на которых будет разыгрываться жизненная драма семьи Брянцевых, также как разыгрывались на них до этого судьбы Мелеховых, Турбинных, Рощиных и Телегиных.

Да, в романе Шаргунова всё это принижено, всё не так эпохально, эпично и размашисто. Но так и время другое, время не колоколов, а колокольчиков.

«1993» встаёт в этот ряд уже тем, что в нём звучит один из тех предельных и вечных русских вопросов о том, что важнее: политика или быт, страна или семья, идеологические баталии или проводка в доме, тёмный, потухший Белый дом или тёплый животик жены. Звучит как в нынешней, волнующей нас, современников, огласовке, с отсылками к незажившим ранам наших собственных решений, так и в вечном измерении.

Тема выбора в книге Шаргунова – это не тема выбора политической стороны, как можно было бы подумать из многочисленных рецензий на сам роман.

Это самый поверхностный, неглубокий, и, слава Богу, не самый разработанный слой романа. Реклама романа, выпущенного в двадцатую годовщину октябрьских событий 93-го, слишком упростила содержание книги, сведя всё к схематичной формуле «что же ты, политика проклятая, наделала». Книга, незамысловатая на вид, на поверку оказывается глубже, поскольку жизненное и политическое оказывается в ней не столько противопоставленным, сколько взаимосвязанным. Политика оборачивается жизнью, а жизнь политикой. Расстроенная семья выглядит не только жертвой, но и виновницей того шального пути, по которому не разбирая дороги, не помня себя по сию пору несётся Россия.

И жизненный путь Елены и путь Виктора оказываются не просто двумя вариантами выбора, противопоставленными друг другу, а двумя путями, подобными путям Насти и Митраши из хрестоматийной «Кладовой солнца», ведущими к одному итогу. Первый путь бабьей, набитой, исхоженной тропы уюта и быта, второй – тропы своей, «северной», мужской, к бессмертию, к дерзаниям и открытиям.

И от внука Брянцевых, от молодёжи, от их решения зависит, окажутся ли эти тропы путями к одному обрыву, или дорогами к заветной палестинке.

Последние два с лишним года мы только и слышали, что о честных выборах. Мне кажется, что книга Шаргунова подводит итог этим разговорам и этой борьбе. Она наглядно показывает, что самым честным и чистым оказывается не столько тот выбор, который ты делаешь раз в 4, 5, 6 лет, а тот, который ты делаешь ежедневно и ежечасно, независимо от того, где он совершается.

Разве не этому нас должна учить настоящая литература?

Сергей МОРОЗОВ