Одними словами о звёздах и триппере: Исаак Бабель

№ 2014 / 48, 23.02.2015

Илья Эренбург, знавший Исаака Бабеля с 1926 года, в 1957 году утверждал, что Бабель «писал очень медленно, был чрезвычайно строг к себе

Илья Эренбург, знавший Исаака Бабеля с 1926 года, в 1957 году утверждал, что Бабель «писал очень медленно, был чрезвычайно строг к себе; оставил он три тоненькие книги рассказов и две пьесы. За малым исключением его книги показывают два мира, его поразившие, – дореволюционную Одессу и поход «Первой Конной, участником которого он был». Я цитирую Эренбурга по однотомнику Бабеля «Избранное», выпущенному в 1957 году. Правда, в ЦК КПСС предисловие Эренбурга вызывало гнев. Там посчитали, что Эренбург сильно преувеличил значение Бабеля. Хотя если чему и следовало удивляться, это тому, почему Эренбург ни слова не сказал о цинизме и двуличии Бабеля. Он даже не упомянул о том, как писатель в 1939 году дал чекистам на него показания. Неужели Эренбург всё простил и забыл?

Исаак Эммануилович Бабель родился 30 июня (по новому стилю 12 июля) 1894 года в Одессе в семье торговца-еврея. «По настоянию отца, – писал он позднее в своей автобиографии, – изучал до шестнадцати лет еврейский язык, библию, талмуд. Дома жилось трудно, потому что с утра до ночи заставляли заниматься множеством наук. Отдыхал я в школе. Школа моя называлась Одесское коммерческое имени императора Николая I училище. Там обучались сыновья иностранных купцов, дети еврейских маклеров, сановитые поляки, старообрядцы и много великовозрастных биллиардистов. На переменах мы уходили, бывало, в порт на эстакаду или в греческие кофейни играть на биллиарде, или на Молдаванку пить в погребах дешёвое бессарабское вино. Школа эта незабываема для меня ещё и потому, что учителем французского языка был там m-r Вадон. Он был бретонец и обладал литературным дарованием, как все французы. Он обучил меня своему языку, я затвердил с ним французских классиков, сошёлся близко с французской колонией в Одессе и с пятнадцати лет начал писать рассказы на французском языке. Я писал их два года, но потом бросил; пейзане и всякие авторские размышления выходили у меня бесцветно, только диалог удавался мне».

Окончив в 1912 году училище, Бабель хотел продолжить учёбу в Одесском университете, но ему в этом желании отказали. Он вынужден был отправиться в Киев, поступив там в коммерческий институт. Но коммерсанта из него так и не получилось. Однажды он вместо того, чтобы по просьбе отца закупить у богатого промышленника Гронфельда сельхозмашины, засмотреля на дочь продавца – гимназистку Женю, и сделка сорвалась. Бабель потом хотел у Гронфельда попросить руки его наследницы, но натолкнулся на резкое неприятие. Ему бы попытаться найти другие ходы в дом промышленника, но Бабель оказался чересчур горд. Он предпочёл любимую девушку взять да украсть. В ответ старик Гронфельд проклял весь род Бабелей вплоть до десятого колена.

Кстати, первые рассказы молодого одессита тоже пришлись не ко двору. Его дебютные вещи отвергли почти все столичные издания. Редакторы (в частности, Измайлов и Поссе) считали, что писателя всё равно из Бабеля не выйдет, и настойчиво советовали ему вернуться в коммерцию и прибиться к какой-нибудь лавке.

Первым в талант одессита поверил Максим Горький. Благодаря ему в ноябре 1916 года рассказ Бабеля «Элья Исаакович и Маргарита Прокофьевна» попал в «Летопись». Правда, полиция тут же пыталась привлечь юного сочинителя к уголовной ответственности по статье 1001. Тогдашних правоохранителей возмутила уже сама тема рассказа – целомудренная дружба проститутки и пожилого коммерсанта. Что же касается формы, то в этом плане в дебютном сочинении Бабеля всё было плохо. «Свой художественный «нерв» Бабель нашёл, – писал впоследствии исследователь одесской литературной школы Олег Михайлов, – соединив под одною оболочкой отвлечённо-книжный романтизм с описанием первичных инстинктов <…> Здесь собственно бабелевский стиль, как бабочка в коконе, плотно укутан литературными реминисценциями; здесь откровенно натуралистические детали призваны оттенить грустную беспросветность жизни» (О.Михайлов. Верность. М., 1974). Однако Горькому эта ставка на грубый натурализм очень даже понравилась.

Как потом утверждал Бабель, Горький научил его необыкновенно важным вещам. «Когда выяснилось, – вспоминал писатель, – что два-три сносных моих юношеских опыта были всего только случайной удачей, и что с литературой у меня ничего не выходит, и что я пишу удивительно плохо, – Алексей Максимович отправил меня в люди. И я на семь лет – с 1917 по 1924 год – ушёл в люди. За это время я был солдатом на румынском фронте, потом служил в Чека, в Наркомпросе, в продовольственных экспедициях 1918 г., в Северной армии против Юденича, в Первой Конной армии, в Одесском губкоме, был выпускающим в 7-й советской типографии в Одессе, был репортёром в Петербурге и в Тифлисе и проч. И только в 1923 г. я научился выражать мои мысли ясно и не очень длинно. Тогда я вновь принялся сочинять».

Что к этому добавить? 9 августа 1919 года Бабель венчался в синагоге с дочерью киевского производителя сельхозтехники Евгенией Гронфельд.

Одно время Бабель рассчитывал на помощь Михаила Кольцова и Зозули. Оба эти литератора поверили в его талант и всячески опекали своего нового приятеля, деля с ним последний кусок хлеба. А он оказался единоличником и лгуном. Уже осенью 1928 года Кольцов рассказал Корнею Чуковскому, что из себя представлял Бабель в начале 20-х годов. «Потом заговорили о Бабеле, – отметил Чуковский в своём дневнике 16 сентября 1928 года. – Кольцов: – Я помню его в ту пору, когда он только что приехал в Питер и привёз три рассказа, которые и прочитал Зозуле. – Можно это напечатать? – Можно! – сказал Зозуля. – Где? – Где угодно. – Он отнёс их к Горькому. Мы стали жить втроём, как братья. В то время был голод. Мы ели гузинаки и запивали чаем. Иногда нам перепадала коробка сардин. Бабель делил с нами нашу трапезу братски. Но однажды Зозуля сказал: – Поди посмотри в щёлку, как Бабель один ест хлеб. – Я глянул: стоит и жуёт. Потом вышел и говорит: – Ах, молодость, молодость! Вот третий день не видал ни крошки хлеба – и проч.»

Кстати, в какой-то момент Бабель очаровал уже Сергея Есенина. Два писателя вместе в мае 1924 года обратились в ЦК ВКП(б) с жалобой на литераторов, которые группировались вокруг журнала «На посту». Они оба письменно выступили в защиту свободы творчества.

Проанализировав раннюю прозу писателя, Олег Михайлов уже в начале 70-х годов пришёл к выводу: «Бабель превосходный стилизатор, который с одинаковым успехом, вкусом к пересмешничеству имитирует и местечковый жаргон, и корявую речь красноармейца, и «свободную с длинным дыханием страсти» фразу Мопассана. Подобно Диделю-Птицелову из стихотворения Багрицкого, Бабель легко подражает любому голосу, будь то соловей, синица или зяблик». Но после гражданской войны эта туманность и цветистость бабелевской прозы продолжала волновать уже не только одного Горького. Она произвела впечатление даже на Владимира Маяковского. С лёгкой руки глашатая революции бывший одессит в 4-й книжке журнала «Леф» за 1924 год напечатал несколько коротких рассказов о гражданской войне. Чуть позже из них сложилась целая книга «Конармия».

Эта книга произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Бывший командарм Первой конной Семён Будённый назвал рассказы клеветническими домыслами, окрестил их стиль бабизмом и грозился лично зарубить писателя шашкой. Гнев героя гражданской войны полностью разделила главная газета страны – «Правда». От писателя отшатнулись даже некоторые его коллеги из одесской литературной школы. Причём первым его предал самый талантливый поэт этой школы Семён Кирсанов. Торопясь примкнуть к ЛЕФу, Кирсанов специально в одном из своих стихотворений столкнул двух политруков гражданской войны – Фурманова и Бабеля. Он писал:

– Сказать по правде, Бабель мне Почти что незнаком, я восхищался в тишине Цветистым языком. Но я читал и ваш «Мятеж», Читал и ликовал… Но посмотрите: темы – те ж, А пропасть какова! …Вы – защищали жизнь мою, Он – издали следил, И рану павшего в бою Строкою золотил.

Понял Бабеля, кажется, только лишь Виктор Шкловский, который похвалил его за находку одними словами сказать о звёздах и триппере. Но власть, естественно, такие оценки не приняла. В 1933 году цензура даже попыталась запретить «Конармию». «Конармейцы, – доложил в ЦК ВКП(б) начальник Главлита, – выведены автором грабителями, мародёрами и насильниками («Посадили девушек в вагон и ночью изнасиловали их»). Многие бойцы настроены упаднически и не верят в победу. Книга не представляет художественной ценности».

Перед правителями Бабеля защитили прежде всего Горький и Ромен Роллан. Во многом благодаря двум этим классикам «Конармия» за короткий срок была переведена на двадцать языков.

Как утверждал Эренбург, в «Конармии» «нет адвокатской защиты революции, да революция в таковой и не нуждалась. Герои «Конармии» подчас жестоки, порой смешны; в них много бурного, весеннего разлива. Однако правотой дела, за которое они сражаются и умирают, проникнута вся книга, хотя ни автор, ни герои об этом не говорят. Для Бабеля бойцы «Конармии» были не теми схематическими героями, которых мы встречали в нашей литературе, а живыми людьми, с достоинствами и пороками. Если в прошлом веке некоторые писатели из-за деревьев не видели леса, то мы знавали советских писателей, которым лес мешал разглядеть деревья. В «Конармии» есть поток, лавина, буря, и в ней у каждого человека свой облик, свои чувства, свой язык. Горький писал, что Бабель «украсил» своих героев «лучше, правдивее, чем Гоголь запорожцев», и действительно трудно без душевного волнения читать «Соль» или «Смерть Долгушова». О той любви, которую старые католики называли «плотской», а современные пуритане именуют «животной», Бабель писал откровенно, без лицемерной стыдливости. «Угрюмый тусклый огонь желанья», о котором говорил Тютчев, привлекал к себе Бабеля, потому что этот огонь всегда освещал не маску человека, а его лицо».

Но с Эренбургом категорически не согласился Олег Михайлов. Он считал, что у Бабеля «действительность разъединена на категории отвлечённого, прекрасного и – конкретного, низменного. Бабелевский интеллигент тоскует по «сладкой» революции и несбыточному Интернационалу, где каждой душе уготовлен «паёк по первой категории». Это романтизм, только совершенно особенного толка, где центр тяжести переносится писателем из плана этического в эстетический». Не случайно у Бабеля, как заметил Михайлов, отсутствовало традиционно-романтическое, возвышенное отношение к женщине. «Идеализация уступила место плотоядности, неудовлетворённому инстинкту, откровенному физическому важделению».

Последний прижизненный портрет

Каким Бабель был в жизни? Эренбург утверждал, что «он был невысокого роста, коренаст, носил всегда очки, под которыми то лукаво, то печально светились очень выразительные глаза». К Бабелю всегда тянулись женщины. Они-то во многом его и погубили. Первая жена писателя – Евгения в 1925 году навсегда уехала в Париж. Бабель по этому поводу не расстроился. Он очень скоро закрутил роман с артисткой театра Мейерхольда Тамарой Кашириной. У них даже в 1927 году родился сын, которого сначала назвали Эммануилом, а потом Михаилом. Но и Кашириной Бабель хранить верность не собирался. Роман двух творческих людей кончился тем, что Каширина в итоге ушла к Всеволоду Иванову, которого она до этого за писателя ни в какую не признавала.

В 1927 году Бабель выехал в Европу. В Берлине он возобновил знакомство с Суламифь Фейгенберг. Эта роковая женщина, ставшая Евгенией, в 1921 году вышла замуж за Лазаря Хаютина, работала машинисткой в редакции одного из журналов. Но с Хаютиным жизнь у неё не сложилась. Она потом развелась и во второй раз вышла замуж за руководителя издательства «Экономическая жизнь» Алексея Гладуна, которого в 1927 году направили в Европу на дипломатическую работу. В Берлине Евгения Хаютина работала машинимсткой в советском полпредстве.

Когда Бабелю роман с Хаютиной надоел, он собрался в Париж мириться с первой женой. В Москву писатель возвратился только в октябре 1928 года. А в июле следующего года у него родилась дочь Наташа.

В феврале 1930 года Бабель отправился на Украину. Ему захотелось лично посмотреть, как в украинских сёлах проходила коллективизация. Крестьяне не хотели идти в колхозы. За это их расстреливали. А писатель воспринял это как норму. «Поверите ли, Эдуард Григорьевич, – сказал он по приезду Багрицкому, – я теперь научился спокойно смотреть на то, как расстреливают людей». Цинизму писателя не было предела.

А как обстояли дела Бабеля на литературном фронте? Никак. «Он, – писал в 1931 году главный редактор журнала «Новый мир» Вячеслав Полонский, – не печатает новых вещей более семи лет. Всё это время живёт на проценты с напечатанного. Искусство его вымогать авансы изумительно. У кого только не брал, кому он не должен – всё под написанные, готовые для печати новые рассказы и повести. В «Звезде» даже был в проспекте года три назад напечатан отрывок из рукописи, «уже имеющейся в портфеле редакции», как объявлялось в проспекте. Получив в журнале деньги, Бабель забежал в редакцию на минутку, попросил рукопись «вставить слово», повертел её в руках – и, сказав, что пришлёт завтра, унёс домой. И вот четвёртый год рукописи «Звезда» не видит в глаза. У меня взял аванс по договору около двух с половиною тысяч. Несколько раз я перечёркивал договор, переписывал заново, – он уверял, что рукописи готовы, лежат на столе, завтра пришлёт, дайте только деньги. Он в 1927 году, перед отъездом за границу, дал мне даже название рассказа, который пришлёт ровно 15 августа. Я рассказ анонсировал – и его нет по сие время. Под эти рассказы он взял деньги – много тысяч у меня, в «Красной нови», в «Октябре», везде и ещё в разных местах… Везде должен, многие имеют исполнительные листы, но адрес его неизвестен, он живёт не в Москве, где-то в разъездах, в провинции под Москвой, имущества у него нет – он неуловим и неуязвим, как дyx. Конечно, мы виноваты перед ним. Такого писателя надо было поддерживать деньгами. Дрянь, паразиты – выстроили домишки. Он, как ОД. рассказывал: «Получал я исполнительные листы и один на другой складывал в кучку. Но я крепкий. Другой бы сломался, а я нет, я многих переживу…» Пришёл вечером, маленький, кругленький, в рубашке какой-то сатиновой серо-синеватого цвета, – гимназистик с остреньким носиком, с лукавыми блестящими глазками, в круглых очках. Улыбающийся, весёлый, с виду простоватый. Только изредка, когда он перестаёт прикидываться весельчаком, его взгляд становится глубоким и тёмным, меняется и лицо: появляется другой человек с какими-то тёмными тайнами в душе… Равнодушен к славе. Ему хотелось бы, чтобы его забыли. Жалуется на большое количество иждивенцев, кабы не они, было бы легче».

В 1931 году Бабель вновь стал встречаться в Хаютиной, которая ещё в ноябре 1927 года сблизилась с видным партийным работником Николаем Ежовым. «С того времени, – вспоминал второй муж Хаютиной Гладун, – Ежов стал бывать у нас почти ежедневно, иногда не только вечером, но и днём. Для лучшей конспирации наших сборищ Ионов (брат жены Г.Е. Зиновьева. – Ред.) посоветовал их называть «литературными вечерами», благо нашу квартиру стал посещать писатель Бабель, который часто читал свои неопубликованные рассказы… Ежов сошёлся с моей женой, они стали открыто афишировать эту свою связь. На этой почве у меня с женой произошли раздоры. Она доказывала мне, что Ежов восходящая звезда и что ей выгодно быть с ним, а не со мной» (Соколов Б.В. Наркомы страха. М., 2001. С. 89).

Летом 1932 года Бабель подал секретарю ЦК ВКП(б) Лазарю Кагановичу прошение отпустить его во Францию к первой жене. В своём письме Бабель подчёркивал: «Через несколько дней моей жене должны сделать в Париже операцию частичного удаления щитовидной железы. Выехала она за границу, принуждённая к этому тяжело сложившимися семейными нашими обстоятельствами; теперь острота этих обстоятельств миновала. Мой долг – присутствовать при её операции и затем увезти её и ребёнка (трёхлетняя дочь, которую я ещё не видел) в Москву. Я чувствую себя ответственным за две жизни. Постоянная душевная тревога, в которой я нахожусь, привела меня к состоянию, граничащему с отчаянием. Я не могу работать, не могу привести к окончанию начатые работы (в их числе – пьеса, которую надо сдать в театре не позже августа, роман о петлюровщине и др.), труд нескольких лет находится под угрозой. Я прошу вас помочь мне в скорейшем получении заграничного паспорта». Каганович тут же подготовил проект постановления о разрешении выезда Бабеля во Францию. Но вдруг категорически против выступил Сталин, которого поддержал Постышев. Возможно, вождь испугался, что писатель в Россию больше не вернётся, останется с семьёй и превратится в яростного критика советской власти.

Однако тогда слово Сталина ещё не имело силы закона, и Бабеля всё-таки из России выпустили. В Париже писатель встретил художника Юрия Анненкова. Он ему честно признался: «У меня – семья: жена, дочь, я люблю их и должен кормить их. Но я не хочу ни в каком случае, чтобы они вернулись в советчину. Они должны жить здесь на свободе. А я? Остаться тоже здесь и стать шофёром такси, как героический Гайто Газданов? Но ведь у него нет детей! Возвращаться в нашу пролетарскую революцию? Революция! Ищи-свищи её! Пролетариат? Пролетариат пролетел, как дырявая пролётка, поломав колёса! И остался без колёс. Теперь, братец, напирают Центральные Комитеты, которые будут почище: им колёса не нужны, у них колёса заменены пулемётами! Всё остальное ясно и не требует комментариев, как говорится в хорошем обществе…»

Бабель сделал свой выбор и в августе 1933 года вернулся в Россию. Против ожиданий он не замолчал, а только усилил свою критику в адрес властей и различного литературного начальства. В частности, ему очень не понравился первый писательский форум. В сводку секретно-политического отдела главного управления госбезопасности НКВД попал его отзыв, произнесённый в беседе с украинскими коллегами: «Съезд проходит мёртво, как царский парад». Но что интересно: когда Бабель получил на съезде слово, он заливался прямо-таки соловьём, превознося Сталина до неба. Двуличие давно стало неотъемлемой чертой писателя.

До поры до времени вся эта критика сходила Бабелю с рук. Ведь за ним стояла жена всесильного Ежова – Евгения Хаютина. Близкие отношения писателя с этой роковой женщиной не были для спецслужб каким-то секретом. Однако для конспирации Бабель в 1934 году закрутил ещё один роман, уже с молоденькой красавицей из Томска Антониной Пирожковой, которую в начале 30-х годов как талантливого конструктора позвали на работу в «Метропроект». Впервые Бабель увидел её в сентябре 1932 года на обеде у приятелей. Но в какой-то момент автор «Конармии» почувствовал, что простая интрижка переросла в нечто большее.

Хаютиной новый роман Бабеля не понравился. Она попыталась скомпрометировать писателя. Это с её подачи на Запад вскоре просочились слухи, будто Бабеля арестовали. Но в реальности в планы Кремля это никак не входило. Власть очень хотела, чтобы писатель продолжал для европейской интеллигенции олицетворять романтику революции. Именно поэтому он и Пастернак летом 1935 года по настоянию Ильи Эренбурга в последний момент были срочно включены в состав советской делегации, отправленной в Париж на Международный конгресс защиты культуры. Правда, против кандидатуры Бабеля на заседании политбюро ЦК ВКП(б) попробовал что-то возразить Ворошилов. Но кровожадного сподвижника Будённого тут же одёрнул лично Сталин.

Вождь не сомневался в том, что Бабель обязательно захочет повидать во Франции свою первую семью. Но, как тонкий психолог, он всё рассчитал. Во-первых, с годами у писателя чувства к старой жене во многом охладели. Остались обязанности, но исчезла привязанность. Во-вторых, Бабелю чётко намекнули, что в Москве у него по-прежнему не будет проблем с финансами. Иное дело Париж, где русская эмиграция, даже классики, бедствовала, если не сказать хуже – нищенствовала. И в-третьих, в Москве у Бабеля оставались заложники – Хаютина и Пирожкова. Сталин был уверен, что Бабель, взвесив все за и против, предпочтёт свободной Европе и первой семье несвободную Россию, но зато с большими деньгами и разрешёнными только ему вольными нравами.

Так оно и оказалось.

Вернувшись в Москву, Бабель тут же оказался под плотным контролем спецслужб. Уже 5 июля 1936 года помощник начальника 1-го отделения секретно-политического отдела главного управления госбезопасности Боген доложил руководству, что Бабель и его жена – инженер Метропроекта Пирожкова были просто поражены масштабам арестов. «У Пирожковой, – сообщил Боген, – сложилось такое впечатление, что арестовывают поголовно всех, и она даже забеспокоилась за себя и Бабеля». Бабель, по словам чекиста, заявил одному из информаторов: «Если надо заселять Колыму, то можно было просто предложить ехать им туда на работу в такой форме, чтобы они не могли отказаться».

Макет памятника Бабелю в Одессе

Через два с половиной месяца, 22 сентября начальник Богена – В.Берман вынужден был сделать специальную сводку о настроениях Бабеля в связи с завершением процесса по «Антисоветскому объединённому троцкистско-зиновьевскому центру». В этом документе подчёркивалось, что Бабель встретил итоги суда в штыки. Встретившись в Одессе с кинорежиссёром Эйзенштейном, писатель, по информации одного из источников Бермана, говорил: «Вы не представляете себе и не даёте себе отчёта в том, какого масштаба люди погибли и какое это имеет значение для истории. Это страшное дело. Мы с вами, конечно, ничего не знаем, шла и идёт борьба с «хозяином» из-за личных отношений ряда людей к нему. Кто делал революцию? Кто был в Политбюро первого состава?» Бабель взял при этом лист бумаги и стал выписывать имена членов ЦК ВКП(б) и Политбюро первых лет революции. Затем стал постепенно вычёркивать имена умерших, выбывших и, наконец, тех, кто прошёл по последнему процессу. После этого Бабель разорвал листок со своими записями и сказал: «Вы понимаете, кто сейчас расстрелян или находится накануне этого: Сокольникова очень любил Ленин, ибо это умнейший человек. Сокольников, правда, «большой скептик» и кабинетный человек, буквально ненавидящий массовую работу. Для Сокольникова мог существовать только авторитет Ленина и вся борьба его – это борьба против влияния Сталина. Вот почему и сложились такие отношения между Сокольниковым и Сталиным. А возьмите Троцкого. Нельзя себе представить обаяние и силу влияния его на людей, которые с ним сталкиваются. Троцкий, бесспорно, будет продолжать борьбу и его многие поддержат. Из расстрелянных одна из самых замечательных фигур – это Мрачковский. Он сам рабочий, был организатором партизанского движения в Сибири; исключительной силы воли человек. Мне говорили, что незадолго до ареста он имел 11-тичасовую беседу со Сталиным. Мне очень жаль расстрелянных потому, что это были настоящие люди. Каменев, например, после Белинского – самый блестящий знаток русского языка и литературы. Я считаю, что это не борьба контрреволюционеров, а борьба со Сталиным на основе личных отношений. Представляете ли вы себе, что делается в Европе и как теперь к нам будут относиться. Мне известно, что Гитлер после расстрела Каменева, Зиновьева и др. заявил: «Теперь я расстреляю Тельмана».

Но и тогда эти откровения, зафиксированные спецслужбами, для Бабеля никаких серьёзных последствий не имели. Ангелом-хранителем писателя по-прежнему оставалась жена Ежова – Хаютина. В общем, игра в кошки-мышки продолжалась ещё три года.

В 1936 году Бабель стал с Пирожковой вести совместное хозяйство. В феврале 1937 года у них родилась дочь Лида.

Ещё летом 1936 года Бабелю выделили дачу в создававшемся под Москвой писательском дачном городе Переделкино. «В течение июня, – сообщил писатель в Бельгию матери и сестре, – я стану домо- и землевладельцем. В тридцати километрах от Москвы, в густом сосновом лесу выстроен комфортабельнейший дачный посёлок – для меня там строится двухэтажный дом…» Окончательно писатель перебрался в этот дом весной 1938 года.

Однако как писатель Бабель уже увядал. Многие читатели новыми его публикациями были разочарованы. «Тов. Бабель! – писал ему один из одесситов Юрий Борик. – В последнем номере «Огонька» вы поместили рассказ «Ди Грассо». Что дали вы читателю этим рассказом? В нём снова те же «маслины», «греки» и т.д. и т.д. – всё перепетое, старое, ушедшее в область предания. Когда-то вас, тов. Бабель, сравнивали с Мопассаном, с Чеховым. Это высокая честь. Что вы сделали, чтобы утвердить за собой это сравнение? Можно десятки раз перечитывать новеллы Чехова, Мопассана, а ваши рассказы не хочется читать вторично. Ваш ажурный язык подобен проглатыванию шпаг факиром. Сперва это поражает, а присмотришься, вникнешь в суть этого фокуса и удивляешься – как же это могло тебя увлечь?»

Бабель большие надежды возлагал на свой роман о чекистах. Но в глубине души он понимал, что шедевр вряд ли получится. «Не знаю, – писал Бабель о своих сомнениях, – справлюсь ли, очень уж я однообразно думаю о ЧК. И это оттого, что чекисты, которых знаю… просто светлые люди. И опасаюсь, не получилось бы приторно. А другой стороны не знаю. Да и не знаю вовсе настроений тех, которые населяли камеры, – это меня как-то даже и не интересует». Врать самому себе Бабелю было куда проще и легче.

Новый звоночек для Бабеля прозвучал 31 января 1939 года. На него пожаловались финансисты из нескольких киностудий. Писатель поназаключил договора на создание киносценарием, но никаких рукописей никому не представил. В прокуратуре решили описать имущество писателя. В качестве практиканта к этой процедуре был привлечён начинающий поэт Борис Слуцкий. Он потом вспоминал: «Осенью 1938 года я был студентом второго курса Московского юридического института. На втором курсе у юристов первая практика, ознакомительная. Нас рассовали по районным прокуратурам. На протяжении месяца пришлось поприсутствовать и в суде, и на следствии, и в нотариальной конторе, и у адвоката – всё это в первый раз в жизни. В самом конце месяца мы – трое или четверо студентов – достались судебному исполнителю, старичку лет пятидесяти. Утром он сказал:

– Сегодня иду описывать имущество жулика. Выдаёт себя за писателя. Заключил договоры со всеми киностудиями, а сценариев не пишет. Кто хочет пойти со мной?

– Как фамилия жулика? – спросил я.

Исполнитель полез в портфель, покопался в бумажках и сказал:

– Бабель, Исаак Эммануилович.

Мы вдвоём пошли описывать жулика» (Б.Слуцкий. О других и о себе. М., 2005. С. 173).

Но прокурор тогда ничего серьёзного у Бабеля не нашёл. «В комнатах, – рассказывал Слуцкий, – было чисто и так пусто, как будто всё имущество, кроме не подлежащего описи, вывезли накануне».

Другой неприятностью для Бабеля стал подписанный 31 января 1939 года указ о награждении большой группы литераторов орденами и медалями. Бабель в него не попал. Как потом выяснилось, его имя вместе с некоторыми другими неблагонадёжными литераторами предложил вычеркнуть из списка награждаемых Берия. Но если кое-кого из проштрафившихся перед властью писателей Сталин потом заново вставил в указ, то Бабеля вождь в число орденоносцев не вернул. Однако писатель никаких выводов из этой истории делать не стал. Он вовсю писал новый роман о чекистах и, видимо, думал, что этот факт защитит его от всех неприятностей. Однако в этот раз художник сильно просчитался.

Арестовали Бабеля в Переделкине вечером 15 мая 1939 года. Его обвинили в шпионской связи с женой бывшего наркома НКВД Ежова – Евгенией Хаютиной и бросили в Сухановскую тюрьму. Но писатель пытался доказать, что встречи с женой Ежова ему были нужны для нового романа о чекистах, черновой вариант которого был написан к моменту ареста. Кстати, при задержании у Бабеля были изъяты 15 папок с рукописями, 11 записных книжек и 7 блокнотов с записями. Куда они делись, до сих пор неизвестно.

За арестом Бабеля пристально наблюдал литературовед Я.Эльсберг. Но он своих воспоминаний об этой трагедии не оставил. Зато сохранились другие свидетельства. Некоторые из них в 2009 году привёл в своей книге «Причуды моей памяти» Даниил Гранин. Он писал: «Григорий Борисович Марьямов, оргсекретарь Союза кинематографистов СССР, рассказывал мне в 1981 году, что он присутствовал при аресте Бабеля, было это на даче Бабеля под Москвой. Дача маленькая, они приехали туда вдвоём с режиссёром Марком Донским, Бабель писал в это время сценарий для фильма по Горькому «В людях». Дача была окружена, их заставили пройти в боковую комнату. «Сидите здесь», – сказали; долго шёл обыск, в простыни сваливали книги и рукописи. Потом, это они видели в окно, вывели Бабеля, посадили в машину, им же сказали: «Сидите здесь ещё тридцать минут, потом можете уезжать». Ещё он рассказал, как на пересыльной тюрьме Остап Вишня встретил Бабеля, и они вдвоём провели ночь. Бабеля везли в Москву, требовали от него признание, он не соглашался. Жить, считал он, оставалось немного, и не стоило марать своего имени».

Во время следствия Бабель дал показания на Илью Эренбурга, Всеволода Иванова, Юрия Олешу и ряд других писателей. Так, на одном из допросов он заявил: «Не желая ничего больше скрывать от следствия, я хочу правдиво показать о своих шпионских связях, установленных мною через советского писателя И.Эренбурга с французским писателем Андре Мальро».

Потом, правда, Бабель опомнился и от своих признаний отрёкся. Уже 10 октября 1939 года он заявил, что «солгал следствию по своему малодушию». «Показания мои в отношении Эйзенштейна С.М. и Михоэлса С.М., – уверял писатель, – мною вымышлены». 2 января 1940 года Бабель в письме прокурору добавил, что им «были приписаны антисоветские действия и антисоветские тенденции писателю И.Эренбургу, Г.Коновалову, М.Фейерович, Л.Тумерману, О.Бродской и группе журналистов – Е.Кригеру, Е.Вермонту, Т.Тэсс. Всё это ложь, ни на чём не основанная <…> Оговор вызван малодушным поведением моим на следствии». Но было уже поздно.

26 января 1940 года дело Бабеля рассмотрела Военная Коллегия. Биограф писателя С.Поварцов писал:

«Председательствующий спросил подсудимого, признаёт ли он себя виновным.

Подсудимый ответил, что виновным себя не признаёт, свои показания отрицает. В прошлом у него имелись встречи с троцкистами Сувариным и др.

Оглашаются выдержки из показаний подсудимого об его высказываниях по поводу процесса Якира, Радека, Тухачевского.

Подсудимый заявил, что эти показания не верны. Воронский был сослан в 1930 г. и он с ним с 1928 г. не встречался. С Якиром он никогда не встречался, за исключением 5-минутного разговора по вопросу написания произведения о 45 дивизии.

За границей он был в Брюсселе у матери, в Сорренто у Горького. Мать жила у сестры, которая уехала туда с 1926 г. Сестра имела жениха в Брюсселе с 1916 г., а затем уехала туда и вышла замуж в 1925 г. Суварина он встречал в Париже в 1935 г.

Оглашаются выдержки из показаний подсудимого о его встрече с Сувариным и рассказе его ему о судьбе Радека, Раковского и др. Подсудимый заявил, что он раньше дружил с художником Анненковым, которого он навестил в Париже в 1932 г. и там встретил Суварина, которого он раньше не знал. О враждебной позиции к Сов. Союзу он в то время не знал. В Париже в тот раз он пробыл месяц. Затем был в Париже в 1935 г. С Мальро он встретился в 1935 г., но последний его не вербовал в разведку, а имел с ним разговоры о литературе в СССР.

Показания в этой части не верны.С Мальро он познакомился через Вайяна Кутюрье, и Мальро являлся другом СССР, принимавшим большое участие в переводе его произведений на французский язык. Об авиации он мог сказать Мальро только то, что он знал из газеты «Правда», но никаких попыток Мальро к широким познаниям об авиации СССР не было.

Свои показания в части шпионажа в пользу французской разведки он категорически отрицает. С Бруно Штайнер он жил по соседству в гостинице и затем в квартире. Штайнер – быв. военнопленный и являлся другом Сейфуллиной Л.Н. Штайнер, его с Фишером не связывал по шпионской линии.

Террористических разговоров с Ежовой у него никогда не было, а о подготовке теракта Беталом Калмыковым в Нальчике против Сталина он слышал в Союзе Советских писателей. О подготовке Косаревым убийства Сталина и Ворошилова – эта версия им придумана просто. Ежова работала в редакции «СССР на стройке», и он был с ней знаком.

Оглашаются выдержки из показаний подсудимого в части подготовки терактов против руководителей партии и правительства со стороны Косарева и подготовке им тергруппы из Коновалова и Файрович.

Подсудимый ответил, что это всё он категорически отрицает. На квартире Ежовой он бывал, где встречался с Гликиной, Урицким и некоторыми другими лицами, но никогда а/с разговоров не было.

Больше дополнить судебное следствие ничем не имеет. Председательствующий объявил судебное следствие законченным и предоставил подсудимому последнее слово.

В своём последнем слове подсудимый Бабель заявил, что… не признаёт себя виновным, т.к. шпионом он не был. Никогда ни одного действия он не допускал против Советского Союза и в своих показаниях он возвёл на себя поклёп» (Сергей Поварцов. Причина смерти – расстрел. М., 1996. С. 175–176).

Расстреляли Бабеля 27 января 1940 года.

После ареста мужа Пирожкова считала, что её тоже вскоре упрячут в лагерь. Но её не тронули. Может, потому, что она считалась высококлассным специалистом по конструированию метротоннелей. После реабилитации Бабеля Пирожкову взяли доцентом в Московский институт инженеров железнодорожного транспорта. Она упорно продолжала искать рукописи мужа.

В 1969 году Пирожкова вместе с Н.Юргеневой составила книгу воспоминаний о Бабеле. По просьбе издательства «Советский писатель» рукопись тогда отрецензировал Александр Дымшиц. Он высоко оценил материалы Паустовского, Эренбурга, других писателей. Но предложил изменить концовку книги. Дымшиц писал: «Вся история ареста Бабеля написана очень сильно. Но в таком объёме всё излагать в печати рано (надо сохранить для будущего, для истории). Сейчас кончать на этом книгу нельзя. Я не знаю, что советовать А.Пирожковой, даже не смею советовать, но прошу подумать о другой концовке (конечно, не «лакировочной», но более краткой… И ещё говорящей о том, что Бабель живёт – и после смерти, и после трагедии)» (РГАЛИ, ф. 2843, д. 73, л. 7).

Впоследствии Пирожкова написала о муже книгу «Годы, прошедшие рядом», которую полностью издали на Западе и в Америке, но только не у нас, в России. В 1996 году внук – один из основателей Московского театра камерных форм Андрей Малаев-Бабель уговорил её вместе с дочерью переехать из Москвы к нему в Вашингтон.

Умерла Пирожкова в 2010 году во Флориде на сто первом году жизни.

Вячеслав ОГРЫЗКО