ЖИТЬ НАДО СМЕЛО

№ 2006 / 17, 23.02.2015

Как признаётся Дмитрий Емец, первый «роман» он сочинил в девять лет, а первую книгу написал в двадцать лет. А когда возникла мысль обратиться к жанру сказки? Писатель отвечает:

– «Дракончик Пыхалка» вышел, когда мне было 20 лет, а писался, соответственно, в 19 – 20 лет.
До этого я много пачкал бумаги и ручкой, и на печатной машинке. Были какие-то наброски. Готовился к поступлению на филфак, учился, статьи писал…
На самом деле существует вопрос, на который в принципе сложно ответить. Что-то вдруг ярко вспыхивает, какой-то образ, а потом начинаешь писать. Никакой писатель не ставит перед собой задачи обратиться к какому-то жанру. Он просто начинает творить, и из него вытравливается то, что может вылиться.
Мне просто захотелось писать сказки. Я увидел ярко героев, сел за компьютер, тогда только всё начиналось – и вдруг что-то такое полилось! До этого я писал больше фантасмагории, а потом вдруг понял, что можно объединить это в более законченный жанр.
– Вы пишете только за компьютером или иногда пользуетесь ручкой?
– У меня есть несколько компьютеров, и на каждом я пишу текст определённого жанра. А ещё у меня есть две или три тетради. Голова одна, а переключения разные. За одним компьютером я пишу детские книги, в тетрадь я пишу эссе, за другим компьютером – повести и т.д.
– А когда вы начали писать книги на компьютере?
– Это было в 1993 году. Появился компьютер, у которого ещё не было жёсткого диска, операционная система была на дискетке. Там же хранились файлы и так далее. Помню, меня заботил монитор, который был почти «дохлый», и занимал вопрос: что произойдёт раньше – или я закончу книгу, или этот монитор «скончается»? Но его хватило ещё на одну книгу, так как там была такая штучка, от которой, если до конца прокрутить, монитор становился немного ярче. В конце концов он всё равно «умер». Но тогда появился другой компьютер.…
У меня их довольно много, и каждый роман ассоциируется с каким-то определённым компьютером. Например, обычно компьютеры пластиковые, а я долго работал за каким-то раритетным железным мексиканским ноутбуком для военных нужд фирмы «Гритон». Именно на нём было написано большинство моих книг. Он до сих пор жив, хотя у меня уже другой.
– Как вы считаете, какое яркое событие детства способствовало пробуждению сказочника?
– Я хорошо помню, как мы в детстве ездили на Чёрное море (мне тогда было лет шесть). Мы тогда жили на севере, в Петропавловске-Камчатском. Когда приезжали на море, я всегда заболевал. На севере не болел, а на юге наоборот.
Помню, я лежал с больным ухом, шёл дождь, а мама несколько дней подряд читала мне Аксакова «Детство Багрова-внука». Может быть, тогда что-то появилось. Я это очень остро помню: ощущение больного уха, обгоревшей спины, и тебе что-то такое читают. А потом сам начинаешь читать активно.
– Вы определили, что главное для детского писателя – сохранить в себе честного ребёнка. В чём выражается эта честность?
– Как очень часто получается? Мы в какой-то момент теряем ощущение детства. Вполне понятно, что человек, пока ему 18 – 25 лет, ещё остро помнит себя. Потом наступает какой-то момент, когда начинаешь стремительно взрослеть. Именно тогда, пожалуй, я выработал какой-то определённый комбинированный жанр. То, что я пишу сейчас, с года 2000 – 2001, не собственно детские книги, а приближение к тому универсальному языку, который был бы интересен всем возрастам – от 9 до 99 лет.
Для меня образцом литературной универсальности является Андерсен. У него сказки-притчи: их охотно читают дети, но на самом деле они гораздо сложнее, и поэтому к ним даже гораздо чаще обращаются не дети, а взрослые.
Для меня особенно важно, чтобы книга не имела возрастного ограничения. Поэтому я делаю в своих книгах определённые ниши, определённые выходы на самого разного читателя, который только возможен.
– В детстве пропадание в вашей громадной библиотеке вы сочетали с гулянием по крыше. Так вы увязывали книжное с реальным?
– Гуляя по крышам, я не только в книжном мире существовал, не Карлсону подражал. Есть период подростка, когда хочется исследовать окружающий мир, когда взрослый мир кажется ерундовым, а ощущения реальности ещё нет.
Это сейчас в Москве все боятся террористов, забиты все подвалы и нельзя подняться ни на один чердак – всё обмотано цепями, замками. Тогда, в 1988 – 1990 годах, все крыши и чердаки были открыты.
Особенно я помню чердаки высоток. Когда поднимаешься на чердак, там есть такая маленькая комнатка, где спят разные бомжи (но их там нет, особенно днём, только валяются какие-то старые шубы), а потом поднимаешься на самую крышу, где обычно сильные ветры и всегда из общей вентиляции пахнет каким-то коллективным супом. Вероятно, все готовят в своих квартирах, и образуется как бы запах универсальной еды, который обычно разливается по крыше, пряно-ванильный.
А зимой можно бросать вниз снежки, смотреть кому-то в окна, просто бегать, разговаривать. Для меня это было важным.
– Сколько вас было таких?
– Нас было человек пять, а обычно ходило трое-четверо. Иногда больше. Жильцы не всегда же бывают довольны, и ходить поэтому одному опасно.
Одним из нас нравилось просто бросать вниз снежки, но были и сорви-головы. На 25-м этаже есть карниз, и мы соревновались, кто больше пройдёт по этому карнизу. На самом деле он довольно широкий – это не карниз, а как бы бортик, обшит железом, сантиметров 60. По земле идти по такому бортику несложно, но наверху ветер, он скользкий, и ещё 25 этажей. Кто-то делал шаг, кто-то пять шагов. Был риск. Я сделал, наверное, пять-шесть шагов, посмотрел вниз и спрыгнул. По-моему, когда идёшь, главное – смотреть вперёд и воспринимать эту железку абстрактно.
– Тридцать пять раз подтянуться на турнике – неплохо. Как это вам удаётся?
– Я всё время, чтобы кости из мешка не высыпались, занимался спортом. Вначале несколько принудительно. У меня отец увлекался классической борьбой – занимал какие-то призовые места. Он меня с детства приобщил к спорту. Правда, на борьбу я отходил полтора года – не понравилось, но потом я поменял огромное количество секций – бокс, плавание, атлетическая гимнастика, просто гимнастика. Вначале это здорово раздражало – нужно было тащиться куда-то после школы, но потом это стало программой, и я до сих пор стараюсь поддерживать форму.
– Что для вас русская детская литература?
– Это моя специализация. Моя кандидатская была по литературе XIX века, по последней трети, и потом до истории русской литературы я два года собирал, занимался фольклором, ходил в фольклорные экспедиции достаточно активно. Помню, мы ездили в Вятку, где жили около трёх месяцев. Остались яркие воспоминания.
Обычно, когда приезжаешь с фольклорной экспедиции, а слух хороший, начинаешь говорить с акцентом. Из одних мест мы приезжали – окали, из других – акали, где-то ещё что-то. Очень это сильно влияет на речь, на уклад.
Мы абсолютно неправильно делаем, что ориентируемся глобально, осознанно или неосознанно, на иностранную культуру. Это происходит абсолютно везде, и с этим трудно что-то поделать. В таких случаях никакие транспаранты не помогают. Даже если всю Россию оклеим огромными плакатами «Читайте российские книги!», то это, скорее, приведёт к строго противоположному.
Мы должны научиться уважать свою культуру, должны понимать, что по большому счёту русская культура опередила культуру зарубежную ещё на уровне XIX века намного. У них очень хорошо развиты прикладные и развлекательные жанры. Что же касается культуры мышления, идеи, всего того, что и составляет литературу, современная западная культура ничего нового не принесла.
– Что мы можем совершить, чтобы наши дети не росли на комиксах, а читали русскую литературу?
– Единственное, что можно реально сделать – чтобы все люди, которые ощущают в себе силу хорошо писать, это делали. Как устроена культура? Нужно, чтобы появлялось много хороших культурных текстов, хороших отечественных фильмов, отечественных мультфильмов, которые выдерживают конкуренцию с западными текстами и которые обладают вытесняющим эффектом.
Ребёнок читает то, что ему интересно, особенно подросток. Его не заставишь читать сказки или какое-то произведение, которое ему неинтересно. То, что у него лежит на столе, должно быть для него важным, должно его привлекать. Возрождение культуры идёт довольно быстро, правда, до детской литературы глобально это не докатилось.
Помните: лет десять назад все полки были завалены Чейзом, Чендлером и другими западными писателями. А сейчас в жанре детектива, милицейского романа, любовного романа фактически все отечественные авторы. Того же Чейза уже фактически никто не издаёт, а если и издаёт, то очень мало. Зарубежные детективщики невостребованы и не определяют книжного рынка: если бы они завтра исчезли, то этого никто бы и не заметил. Здесь литература стала уже отечественной полностью.
В детской литературе это только начинается, потому что, несмотря на огромное количество интересных молодых писателей, их произведения печатаются пока небольшими тиражами, намного меньшими, чем западные переводные книги.
Мне повезло, что «Таня Гроттер» стала своего рода первой ласточкой, когда русская книга пролезла в тиражную литературу, причём очень хорошую. Я надеюсь, что придёт ещё очень много авторов и будет работать в детских жанрах и через несколько лет наши дети начнут читать наши книги, так как они будут значительно интересней.
Нам намного понятнее наш юмор, наши культурные корни, чем пытаться разобраться «кто есть кто» в английской мифологии.
– Что для вас важнее всего сохранить в каждой новой книге о Тане Гроттер?
– Важнее всего, когда книг много (а в этой серии уже восемь книг и будет ещё две), чтобы каждая следующая книга была чем-то лучше предыдущей. В литературе на самом деле, когда пишешь большой сериал, большую книгу, существует две пирамиды. Одна пирамида перевёрнутая и одна правильная. В варианте правильной пирамиды каждая книга хуже предыдущей: тема ясна, исчерпана.
Мне этот вариант абсолютно не нравится. Больше нравится вариант перевёрнутой пирамиды, когда каждая следующая книга получается лучше, чем книга, написанная до неё. Я стараюсь, чтобы было так. Если не будет творческого роста, через некоторое время я себя разочарую, что для меня всегда болезненно. И читателя, соответственно.
– И поэтому, почувствовав недостаток информации, вы обратились в монастырь?
– Нет, это было до «Тани Гроттер». Я писал для Сретенского монастыря «Княжеские жития». Это были абсолютно параллельные движения. Это очень важно на самом деле. Мне кажется, что у каждого человека есть определённый внутренний путь.
Писать можно техникой. Это тоже очень важно, потому что если её нет – то ничего не получается. Но если нет какого-то внутреннего наполнения, то книга получается однодневной. Мне не хотелось бы, чтобы так было в отношении моих книг.
Я стараюсь писать, во-первых, в разных жанрах, а во-вторых, делать то, что мне интересно.
Вот у меня есть девять книжек «Княжеских житий» о защитниках земли Русской, и, может быть, я ещё к этому жанру вернусь.
– «Таня Гроттер» большей частью основана на русской мифологии?
– На русской и на греческой. Потому что на самом деле в наши средние века очень много пришло из Греции.
– Византии.
– Ну да. И там были очень сильны мифы. Поэтому если мы возьмём нашу средневековую литературу, то мы увидим, что целый ряд символов пришёл именно из греческой мифологии. Допустим, у нас кетоврас, а это кентавр. Поэтому, я думаю, «Таня» построена на двух сильных мифологиях – греческой мифологии и русском язычестве.
– Вы как кандидат филологических наук, прочитавший и исследовавший более трёхсот книг детских литераторов, нашли ответ на вопрос: почему писатель начинает создавать книги для детей?
– Существуют две причины. Одна из причин состоит в том, что нарастает какая-то критическая масса любви в человеке. И когда она доходит до определённого уровня, происходит некий творческий взрыв, творческие выбросы, и человек начинает писать для детей.
Есть ещё и вторая причина, не очень хорошая. Она состоит в том, что очень часто какой-то человек хочет писать, а писать для взрослых у него возможностей потенциально нет. И тогда он обращается к детской литературе, так как считает, что здесь проще пробиться.
Очень многие советские писатели говорили, что они пришли в детскую литературу потому, что во взрослую литературу их не пускали. Целая плеяда известных имён последних десятилетий.
Сейчас совсем иначе – книжной цензуры не существует, а существует цензура читательская – покупают или нет.
А в детской литературе очень много людей (это было в том периоде, который я изучал), когда основной потребностью этих людей было просто что-то писать, а силы и мощи для взрослой литературы не хватало. Потом кто-то эту мощь приобретал и уходил во взрослую литературу. Мне кажется, что это абсолютно неправильный подход.
Ну, допустим Туве Янсон, автор «Мумий Троллей». Она же написала потом достаточно много взрослых романов, но они не стали такими известными. Она ушла из этого направления, но «Мумий Тролли» остались наиболее удачными. Тот же самый Александр Волков, автор «Волшебника Изумрудного города». Есть большое количество исторических романов этого автора, которые мы не знаем. Милн, автор «Винни-Пуха», написал большое количество романов, рассказов для взрослых. «Винни-Пух» был его единственной детской вещью, написанной достаточно случайно.
Очень многие детские писатели, которых мы знаем как детских, при слове «детский» хватались за пистолет. Например, Агния Барто была просто поэтесса. А остались только детские стихи.
Тот же Борис Заходер считал себя «взрослым» поэтом.
Когда хороший взрослый писатель берётся за детскую литературу, у него получается во всех случаях. У него есть вкус, у него есть сила. А когда за детскую литературу берётся тот, кто не в состоянии написать взрослой книги, кто не получил литературной, классической школы, у которого нет литературных мускулов, ничего не получится.
– Так, может быть, детская литература более серьёзная?
– У детей более резче оценки. Взрослый ещё может колебаться, а ребёнок, если ему что-то не нравится, особенно подросток, то он припечатает со всей пролетарской мощью. Поэтому это самая ответственная ниша и самая важная. Главное, чтобы книги не замыкались на каком-то определённом возрасте. Иногда наступает такой момент (у меня, например, такое было), что чисто подростковых книг, которые ты прочитал в детстве, ты начинаешь стыдиться. Мне было 16 лет. Мне казалось, что я вырос. Собрал в три мешка все игрушки, которые у меня оставались (сейчас жалею, у меня свои дети пошли – хорошие были игрушки), собрал детские книжки, тоже два мешка, и кому-то отдал, часть игрушек выбросил. Шкаф сразу опустел, и стал строить жизнь с нуля. Я думаю, что это знакомо многим. Этот период длится лет семь. С 14 до 21, когда хочется всё чистить. А потом, наверное, приходит какая-то мудрость
Для меня самое важное, чтобы, когда моим теперешним читателям будет 16 лет, они не стали бы чистить пространство, чтобы строить что-то другое, чтобы мои книжки всё-таки остались.
– Мне кажется, что силу книг человек порой понимает только утратив их. И, вспоминая о них во взрослом возрасте, начинает искать именно такие книги, именно в таких же переплётах…
– Я это знаю. В детстве я прочитал книгу про Карлсона в одном каком-то издании. Когда она утратилась, я не смог его по-иному воспринимать, пока не нашёл точно такого же издания. Видимо, у нас это всё связано.
– Что бы вы пожелали своим читателям?
– Это не совсем литературно. Обычно писатели желают читать побольше книжек, хотя это достаточно банально, потому что все, кто их читает, и так будут читать. Мне бы хотелось пожелать быть смелее в проявлении своих мыслей и чувств. Это самая важная вещь, которой я сам пытаюсь научиться. Жить надо смело, большими смелыми мазками и ни в коем случае не трусить по пустякам. Лучше пускай тебе лишний раз дадут в нос, но никогда не трусь сказать то, что ты думаешь, никогда не трусь написать то, что ты думаешь, и не трусь начать всё заново. Иногда люди очень недовольны своей жизнью, потому что боятся активно начать её с нового листа – уйти с работы, поменять вуз, если он не нравится. Не бойтесь совершать смелые поступки! Тогда всё будет хорошо.Беседу вёл Евгений ГАВРИЛОВ