Адольф Урбан. КОНТРАСТЫ И МЕТАФОРЫ

№ 1970 / 31, 28.05.2015, автор: Адольф УРБАН (г. ЛЕНИНГРАД)

Андрей Вознесенский. «Тень звука». Издательство «Молодая гвардия». 1970. 264 стр. 2 руб. 20 коп.

 voznesensky tenj zvuka

Вокруг поэзии Андрея Вознесенского поулеглась газетно-журнальная волна. Его имя называют не так уж часто. Стало даже признаком хорошего тона снисходительно качать головой или иронически улыбаться, когда заходит о нём речь, – старомоден, как модерн.

Но книги его по-прежнему пользуются успехом. Новые стихи читаются с вниманием и любопытством, хотя, может быть, и без прежних споров – без того безоговорочного отрицания и абсолютного утверждения, свидетелями которых мы были ещё лет пять тому назад. Просто он занял своё место в поэзии. И те, кому нравятся его стихи, и те, кому они явно не по вкусу, вынуждены были привыкнуть к тому, что место занято, оно его, это место.

Факт, впрочем, требует объяснения. Он не просто явился результатом самоутверждения поэта. Не возник он и сам собой. В нём, конечно же, отразился итог времени, его внутренних процессов. Отошли в прошлое преувеличенные увлечения техницизмом. С беспощадной ясностью обозначилась вся сложность проблем, сопутствуюших научному и техническому прогрессу. Безоговорочная вера в стремительное и безоглядное развитие техники, в преображение и переустройство мира по выработанному человеком плану встретилась с суровой необходимостью беречь равновесие в природе, ресурсы которой оказались не безграничными. Столкнулись романтика мысли и проза материальной жизни.

Нечто похожее произошло и в читательских интересах. Эти интересы сместились, точнее, расширились, пристрастия лишились модного единообразия. И стало ясно, что поэзия не может питаться одним постоянным источником, вечно жить несколькими избранными именами. Она всегда находится в движении, живёт, обновляя свою кровь. В ней тоже существует закон равновесия. Преувеличенные увлечения заканчиваются естественным перераспределением интересов.

Вот и возник этот обратный процесс. Имена, с которыми ещё недавно связывали будущее поэзии, поспешно отодвигались в прошлое. Талантливость, которая никем не подвергалась сомнению, объявлялась исключительной рекламой. Многим, вероятно, памятна ещё статья А.Передреева, в которой он стремился доказать, что в поэзии Вознесенского ничего интересного нет и никогда не было, кроме развязного самодовольства и шумного эгоцентризма.

Что ж, постараемся извлечь уроки из этого громкого прощания с недавней модой и вслушаться в наступившую затем тишину. Может быть, именем этой тишины и названа новая книга Вознесенского – «Тень звука». Посмотрим на неё как на явление современное и историческое – к тому нас приглашает большой раздел новых стихов и краткое избранное в конце сборника, объединённое в раздел «Эхо». Перед нашими глазами – десять лет активной творческой жизни, пунктиром обозначенное движение к сегодняшнему итогу.

Принято ссылаться на метафоричность, яркость, контрастность поэзии Вознесенского. В.Катаев в предисловии применяет к его книгам формулировку Ю.Олеши – «депо метафор». Однако сама метафора или даже книга метафор ничего не значат без внутренней связи, без цели, без задачи.

С этого, видимо, и надо начинать. Конечно же, поэзия Вознесенского – прежде всего поэзия смысла. И сколь бы ни была изощрённой, сложной, а порой и смутной её форма, за всем этим стоит мысль, осознанное чувство, более того, даже в запутанных ассоциативных рядах есть своё публицистическое задание. Те проблемы, о которых говорилось выше, вошли в его поэзию с необыкновенной остротой, конкретностью, напором. Его поэзия изначально конфликтна, контрасты её имеют под собой подлинные основания, указывают на контрасты самой жизни, и Вознесенский деятельно стремится привлечь к ним внимание читателя. Отсюда яркость красок, громкость тона и даже некоторая экстравагантность. Это – поэзия публицистическая, поэзия гражданская. Даже эпатаж, которому поэт отдал дань, не объясним одним лишь стремлением удивлять и озадачивать. Имел он цель и вызвать на спор, остро, до парадоксальности сформулировать разные точки зрения, чтоб потом их открыто и горячо обсудить.

Публицистическую мысль и страсть легко проследить по разным направлениям – в стихах о призвании поэта, в теме исторической и в интимной лирике. Ни одна из этих тем не замкнута в себе, все они просвистаны ветрами времени, окольцованы той самой метафорой, которая позволяет в одной строчке дать ближнее и дальнее, частное и общее, выявить конфликтное начало. Как в «Озе»:

Ужели и хорей, серебряный флейтист,

погибнет,

как форель погибла у плотин?

Юношеский голосок хорея – перед ревущим циклотроном, нежная форель – под стальными лопастями турбины! «Оза» была для Вознесенского программной вещью. Он с яростью отказывается от приписанной ему роли певца атомных распадов, роботизированного технического благоденствия. Центр человеческого бытия – «любовь – великая боязнь», «чудо поцелуя и ручья», хрустальные леса «после заморозков поутру», «душа», а не «громада программированного зверья», не заданная «комбинация аминокислот». Почти одновременно написано яростное и умоляющее: «Тишины хочу, тишины… Нервы, что ли, обожжены? Тишины…»

Не измена ли это себе прежнему? Где же головокружительные скорости, яркость, громогласие? А вот даже в самом заглавии: «Тишины!». Заметьте, с восклицательным знаком. Тишина востребована зычным голосом, во всю силу лёгких. Внутри стихотворения запрятана и скорость, когда «звук запаздывает за светом». А сама природа обращает на себя внимание тревогой, яркостью, настороженным ожиданием: «И из псов, как из зажигалок, светят тихие языки».

Так что же, в самом деле, происходит? Раздирают противоречия? Отказывают испытанные моторы метафор? Наступает амортизация? Сам поэт как бы поддерживает эту версию:

Я – в кризисе. Душа нема.

«Ни дня без строчки», – друг мой точит.

А у меня –

ни дней, ни строчек.

Поля мои лежат в глуши.

Погашены мои заводы.

И безработица души

зияет страшною зевотой.

Всё так, да только книга вышла в свет, и большая книга, которую не напишешь при безработице! А стихотворение, столь полемически начатое, заканчивается словами: «деградирует весна на тайном переломе к лету». Хороша деградация!

Значит, опять пустая игра, попытка провести на мякине, обманные маневры? Однако читайте от страницы к странице. Эта напряжённая поза сохраняется везде. Вот прижатая камушком записка объясняется от чьего-то имени в любви: «Прохожий, я тебя люблю!» Но в круг этой любви попадает всё – опушка, зверюга, разлука, коняга, «сумасшедшие пути», «цена боёв и риска» и даже сама гибель: «Несёшь мне гибель, почтальонша? Прохожая, тебя люблю!» Далеко разведены полюсы любви. Между ними столько противоречивого, что ни о каком спокойствии и тишине и думать нечего. Стихотворение «Строки Роберту Лоуэллу» с ещё большей настойчивостью варьирует сходную тему: «Мир пиру твоему, земная благодать, мир праву твоему меня четвертовать». Но и это стихотворение не замкнуто одним решением. Горькие и разочарованные строки по контрасту сменяются решением деятельным и просветлённым: «Мир мраку твоему. На то ты и поэт, что, получая тьму, ты излучаешь свет».

Разного рода эти контрасты. В «Общем пляже № 3» между человеческой «уплотнённостью, как в аду» и свободным дыханием природы, её гармоничными и плавными превращениями:

Я люблю уйти в сиянье,

где границы никакой.

Море – полусостоянье

между небом и землёй,

между водами и сушей,

между многими и мной;

между вымыслом и сущим,

между телом и душой.

В «Нью-Йоркских значках» и в «Диалоге Джерри, сан-францисского поэта» это социальные контрасты капиталистического мира, это напряжённое несоответствие между любовью и войной, между жизнью, даже нищей и жалкой, я организованной машиной убийств в государственном масштабе. В «Диалоге Джерри…» как раз и сформулирован поэтический смысл этих контрастов: «В ответы не втиснуты судьбы и слёзы. В вопросе и истина. Поэты – вопросы».

Вознесенский не изобретает успокоительных истин. Он везде расставляет эти напряжённые вопросы, выявляет контрасты, показывает полярные стремления.

Ведь, в самом деле, на технические излишества, например, на стандартизацию быта и мышления легко ответить: бегите в природу, игнорируйте машины, живите, как жили предки. И мы хорошо знаем, что этот утопический ответ сегодня сменил модный недавно техницизм, что патриархальные идиллии, антиурбанистические декларации можно встретить и в нашей поэзии, и в нашей прозе.

Но этот по внешности естественный выход – не выход. В небе всё равно будут реветь самолёты и ракеты. И на реках вырастут новые плотины. И новые города устремятся ввысь и вширь. В данном случае контраст, фантастический домысел, вопрос куда более уместны, чем сам собою напрашивающийся ответ.

У Вознесенского есть стихотворение «Стрела в стене». Для него полная реальность и древняя стрела, и новейшая «стена каркасной стройки», в которую она пущена рукой юной лучницы. «Вы думали – век электроники? Стрела в стене!» Стрела – символ бессонных, неотвратимых, вечных вопросов и чувств, которые действительны, как и сотни лет тому назад:

И под моим высотным домом

проходит тёмная вода.

Глубинная струя влеченья.

Печали светлая струя.

Высокая стена прощенья.

И боли чёткая стрела.

Вся суть в том, что у стрелы сегодня больше шансов воткнуться в стену высотного дома, чем в деревянный муромский сруб. Если вдуматься в эту экстравагантность, то окажется, что она куда более точна, нежели попытка восстановить полное «соответствие» обстановки для стреляющего лучника.

В этом смысле особенно примечательно стихотворение «Роща». На первый взгляд, истина в нём вывернута наизнанку. Вместо того чтобы сказать: человек, не обижай, береги природу! – Вознесенский пишет:

Не трожь человека, деревце,

костра в нём не разводи.

И так в нём такое делается –

боже, не приведи!..

Неопытен друг двуногий.

Вы, белка и колонок,

снимите силки с дороги,

чтоб душу не наколол.

Это кажется позой, придурью, стремлением делать наперекор естественному ходу вещей. Но читаем дальше:

Не браконьерствуй, прошлое.

Он в этом не виноват.

Не надо, вольная рощица,

к домам его ревновать.

Такая стоишь тенистая,

с начёсами до бровей —

поистине

любовию не убей!

Отдай ему в воскресение

все ягоды и грибы,

пожалуй ему спасение,

спасением погуби.

Очевидно, что Вознесенский психологически усложняет проблему. Нужно учитывать не только односторонне понятый конфликт между человеком и природой, в который он сегодня нередко вступает, но и конфликты в нём самом. То, как он мечется между городом и природой, как мучительны для души контрасты между толчеёй в метро и спасительной тишиной леса. И как он, вынужденный спасаться любовью природы, в то же время должен строить свою жизнь с помощью техники. Вот почему – «не трожь человека», «любовию не убей». Просто речь идёт о современном человеке и современном его бытии. Такой разговор не менее труден, чем разговор о человеке вообще, о природе вообще.

Нынешняя немодность Вознесенского совсем не означает, что права мода. К вопросам, которые поэт поднимает, к его контрастам волей-неволей придётся вернуться. Да, впрочем, они стоят как проблема дня. И существует проблемная поэзия Вознесенского, тесно с ними связанная.

Всё это не значит, что Вознесенский своими контрастами, своими метафорами уловил всю сложность вопросов. Метафора, которая для Вознесенского – «мотор формы», по самой своей сути зерниста. Она берёт разные области жизни и резко их сближает, через все преграды прочерчивая соединительную прямую. Всё пространство между этими областями, по существу, остаётся неосвоенным. Метафора плохо приспособлена для выражения психологических движений, для обнаружения оттенков. И когда перед Вознесенским возникает сама природа во всём её блеске и душа во всей её сложности, только метафорой уже трудно обойтись. И, вероятно, именно в такие мгновения приходят к нему «скорбные минуты, когда не пишется» и «в бескризиснейшей из систем» наступает кризис. Может быть, именно в эти минуты создаются «изопы» – опыты изобразительной поэзии, стихи-рисунки, – не выводящие из кризиса, а углубляющие его. Мнимая сложность, интеллектуально-эстетическая атмосфера вокруг них кажутся ребячеством. В психологии творчества они ничего не объясняют. Если же говорить по существу, так сказать, жанра, то гребёнка с выломанными зубьями или «а луна канула» Вознесенского на фоне изощрённых перевертней В.Хлебникова, А.Кручёных или даже А.Туфанова бедны по фантазии.

«Изопы»не ведут ни к природе, ни к душе. И если эти понятия для Вознесенского не пустая условность, не только одна из составляющих в его контрастах, ему придётся в них углубиться, а для этого выработать свои способы психологического анализа, сделать свою образную манеру более гибкой и тонкой. И мне кажется, что в новой его книге есть немало стихотворений нового качества. Некоторые из них – «Стрела в стене», «Роща» – уже цитировались. Назову ещё «Вальс при свечах», «Тоску», «Шафера» и, может быть, лучшее во всей книге стихотворение – «Старая песня». В них не только контрасты, но и психологическая глубина, многомерность, богатство внутренних связей. Они уже в самом деле поставлены, как зеркала; перед душой, природой, конкретностью сложных человеческих отношений. И можно думать, что они являются прологом новой книги Вознесенского, новых его поисков.

 

Адольф УРБАН

г. ЛЕНИНГРАД

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.