КРИТИКА. ПОЕДИНОК СО СМЕРТЬЮ (окончание)

№ 2000 / 27, 28.05.2015

(Окончание. Начало см. в № 24, 25)

Относясь к поэзии как к высшему проявлению творчества и искренне считая себя поэтом, Высоцкий переживал как тяжёлую трагедию то, что поэты и критики не воспринимали его стихи, и то, что ему не удалось опубликовать ни одного сборника стихов. “…Собираюсь ли я выпускать книгу стихов? Я-то собираюсь. Сколько прособираюсь? Не знаю. А сколько будут собираться те, от кого это зависит, мне тем более неизвестно. Знаете, чем становиться просителем и обивать пороги редакций, выслушивать пожелания, как переделать строчки и так далее, — лучше сидеть и писать…” Это так он отвечал на концертах, но на самом деле переживал ужасно своё непризнание как поэта. Как-то он подошёл к Эльдару Рязанову. “Эльдар Александрович, это правда, что вы собираетесь ставить “Сирано де Бержерака”?.. Тот отвечает: “Понимаете, Володя, я не хочу в этой роли снимать актёра, мне хотелось бы снять поэта”… “Но я ж тоже пишу”, — сказал он как-то застенчиво. Я про себя подумал: “Да, конечно, и очень симпатичные песни. Но это всё-таки не в том большом смысле поэзия”… Его било по нервам всю жизнь — его же кумиры и вроде бы приятели явно не желали видеть в нём поэта: “Мы такого поэта не знаем”… А ему уже, кроме как писать, больше ничего не хотелось делать.

“Это единственная страна — Россия, где поэзия на таком не то что высоком уровне — это само собой, — поэзия великая у нас, величайшая, лучшая поэзия. И мне кажется — не из-за того, что наши поэты были только большими стихотворцами, писали прекрасные стихи, — а из-за того, что они себя достойно вели в жизни — и по отношению к властям, и по отношению к друзьям, по отношению друг к другу и, конечно, к своему творчеству. Из-за этого поэзия всегда была как-то во главе литературы, хотя у нас литература великая, величайшая в мире”. Какое восторженное, романтическое, возвышенное отношение к поэзии, к поэтам сохранялось до конца жизни у Владимира Высоцкого, и как часто в ответ — грязь и насмешки своих либеральных кумиров.

Однажды в Переделкино по приглашению к Роберту Рождественскому приехал Левон Кочарян и прихватил с собой Высоцкого. “С изменившимся лицом Роберт отозвал Лёву в сторону. “Ты что, с ума сошёл! Зачем его притащил? У меня люди… Отправь его как-нибудь”. …Кочарян ушёл вместе с Высоцким. И надо же, именно этому спесивому, заикающемуся трусу и суждено было, как большому советскому литературному начальнику, готовить первый сборник стихов “Нерв” уже после смерти Владимира Высоцкого. И не отказался же?! Впрочем, конкуренция у гроба оказалась высочайшей именно среди тех, кто при жизни похлопывал Высоцкого по плечу. Удивляло Марину Влади: “Эти беспрерывные притеснения изматывают тебя душевно, поскольку твоя всенародная популярность, как бы она ни была велика, не компенсирует в твоих глазах отсутствие официального признания. Я часто удивляюсь, почему тебя это так беспокоит, но ты с горечью отвечаешь: “Они делают всё, чтобы я не существовал как личность. Просто нет такого — и всё”. До самого конца ты будешь безрезультатно пытаться заставить признать тебя как поэта”. Вот почему Высоцкий плясал от радости, когда услышал впервые в жизни доброжелательные слова от известного поэта. Таким оказался Иосиф Бродский, с которым Высоцкий встречался несколько раз в Америке. Тот подарил ему книгу с признательной надписью, а позже сам рассказывал: “Впервые услышал его из уст Анны Ахматовой: “Я был душой дурного общества”. Я думаю, что это был невероятно талантливый человек, невероятно одарённый, совершенно замечательный стихотворец. Рифмы его абсолютно феноменальны… В нём было абсолютно подлинное языковое чутьё, да? И рифмы совершенно замечательные. Я по этому признаку сужу. Я человек дикий, для меня рифма — главное…”. Но и это единственное признание было получено где-то далеко, в Америке, дома же пропасть только нарастала: между его всенародной известностью и изгойством в творческой среде. Нарастала и внутренняя депрессия, нарастало чувство тотального одиночества. Отсюда горечь откровенных признаний: “Я не могу, я не хочу играть… Я больной человек… После “Гамлета” и “Галилея” я ночь не сплю, не могу прийти в себя, меня всего трясет — руки дрожат… Я помру когда-нибудь, я когда-нибудь помру… а дальше нужно ещё больше, а у меня нет сил… Я бегаю, как загнанный заяц… Хочется на год бросить это лицедейство… это не профессия… Хочется сесть за стол и спокойно пописать, чтобы оставить после себя что-то”… Нарастает и степень трагичности в его поединке со смертью.

Кто кончил жизнь трагически, тот — истинный поэт, 
А если в точный срок, так — в полной мере: 
На цифре 26 один шагнул под пистолет, 
Другой же — в петлю слазил в “Англегере”.

……………………………………

“Слабо стреляться?! В пятки, мол, давно ушла душа!” 
Терпенье, психопаты и кликуши! 
Поэты ходят пятками по лезвию ножа — 
И режут в кровь свои босые души!

Постепенно истончались опоры — на фронтовиков и военное детство, на друзей, на поэзию, на любовь, которой я не касаюсь в этой статье, но которая тоже помогала Высоцкому выжить. Я бы выделил двух женщин, сыгравших важную роль в его жизни и творчестве, каждая вытянула, сколько смогла — Людмила Абрамова и Марина Влади, но и эта опора оказалась недостаточной для обречённого на свой поединок со смертью поэта. В конце концов, Вячеслав Клыков прав, много было демонов в его жизни, но в конечном итоге он сам определял жизнь именно такой, какая и случилась.

Он сам напросился на поединок со смертью. Ещё в период его взлёта, его братства детей войны, в стремлении к песням на военную тему было и желание озвучить зону смертельного риска. “Есть ещё одна причина, почему я пишу военные песни. Для своих вещей я стараюсь выбирать людей, которые находятся в крайней ситуации. Вы, наверное, обратили внимание, что почти все герои моих песен находятся в самой высшей степени нервного напряжения: они нервничают, волнуются, беспокоятся. Короче говоря, они всегда у меня “вдоль обрыва по-над пропастью”. Знаете, так: чуть-чуть сюда — значит живой останешься, а наоборот — погибнешь. То есть, мои персонажи каждую следующую секунду могут заглянуть в лицо смерти. Я их достаю, настигаю в момент риска, они у меня “рвутся из сил и из всех сухожилий” — во всех вещах, даже в шуточных. И поэтому персонажей для серьёзных своих песен я взял из военных времён…”

Война уходила в прошлое, и его демонам и бесам не было дела до военных песен Высоцкого. Он кричал напрямую в зал: “Почему я так часто обращаюсь к военной теме, как будто бы все писать перестали, а я всё, значит, долблю в одно место? — Во-первых, нельзя об этом забывать. Война всегда будет нас волновать — это такая великая беда, это никогда не будет забываться… Во-вторых, у меня военная семья. В-третьих, мы дети военных лет — для нас это вообще никогда не забудется. Один человек метко заметил, что мы “довоёвываем” в своих песнях. У всех у нас совесть болит, из-за того, что мы не приняли в этом участие…” И самое главное, люди на войне всегда на полшага от смерти. И это тоже манило Высоцкого.

Ближе к трагическому финалу все опоры были отставлены, вокруг никого нет и быть не может. Сегодня, спустя двадцать лет после его гибели, мы понимаем. Что шёл к такой ситуации Владимир Высоцкий осознанно всю свою жизнь. Игра в русскую рулетку, только в более замедленном темпе, чем у его бывшего кумира Владимира Маяковского. Оказалась бы ещё более сильной Марина Влади, более жёстко контролировали бы его друзья, поддержали бы его известные поэты, приняв в свой круг, всё могло бы пойти по-другому. Поединок со смертью сорвался бы, его подспудное тайное желание не осуществилось бы. И дошёл бы до конца своего каната, все четыре четверти пути. Эта песня о натянутом канате по-своему наиболее знаковая для Высоцкого. Песня о канатоходце. Это уже его, Высоцкого, личный, протестантский поединок со смертью. Тут уже нет прикрытия войной, борьбой, спасением людей. Есть его личное желание играть до конца.

Он не вышёл ни званьем, ни ростом. 
Не за славу, не за плату — 
На свой необычный манер 
Он по жизни шагнул над помостом — 
По канату, по канату, 
Натянутому, как нерв.

Вот оно — самое сокровенное Владимира Высоцкого. Не за славу, не за плату, но и не борясь с властями, врагами, не в них дело…

Посмотрите — вот он без страховки идёт. 
Чуть правее наклон — упадёт, пропадёт! 
Чуть левее наклон — всё равно не спасти… 
Но должно быть, ему очень нужно пройти 
четыре четверти пути.

Не дошёл одну четверть, как и сам Высоцкий — сорок два года, ещё хотя бы четверть, но “…в опилки он пролил досаду и кровь!”

Это же вся история его жизни, и кололи его, и труба славы надрывалась, и лилипуты глядели уныло, но “Он смеялся над славою бренной. Но хотел быть только первым — Такого попробуй угробь!”… Насчет “попробуй, угробь!” — для собственной смелости, для той, другой половинки собственного “я”, которой хотелось и славы, и роскошной жизни, и любви, и покоя, но которой так не хотелось гибнуть… Он этим “попробуй угробь!” себя же и успокаивал.

Если исключить военные песни, то, пожалуй, все главные песни Высоцкого на эту же тему — рисковый поединок со смертью не во имя друзей, не во имя Родины, и не во имя любимой, а во имя своего протестантского права на такой поединок… Прикрытия бывают разные — если не война, то спортивные состязания, бег иноходца, охота на волков. Высоцкий понимал нутром, что народу его протестантский подвиг не будет нужен, что его поединок со смертью надо по-русски обставить борьбой за справедливость, за народное счастье, на худой конец, за права человека. Вот в этом поединке, который он затеял абсолютно сознательно и всерьёз, в заранее обречённом на поражение поединке он примеривал на себя самые разные маски, фольклорные маски, героические маски, сказочные маски, маски Русского Рая. И уже не просто трагическая личность, бросающая вызов судьбе, Владимир Высоцкий, 1937 года рождения, идёт на смёрть, доказывая лишь свое право на такой поединок, а народный герой, спаситель, жертва жестокого и неправедного режима, освободитель Отечества, наконец. Вот такой он и стал всенародно знаменит. Он правильно выбрал свои маски. Он справился и со своими опорами, которые на самом деле сам же и отсекал, сам перепиливал все суки на дереве бренной жизни. Если всерьёз: сам отказался и от друзей, и от любви… Он сам же и раздразнил демонов вокруг. И самым страшным для него казалось, если после гибели его всадят в обычные рамки обычного памятника.

Я хвалился косою саженью — 
Нате, смерьте! — 
Я не знал, что подвергнусь суженью 
После смерти, — 
Но в обычные рамки я всажен — 
На спор вбили, 
А косую неровную сажень — 
Распрямили.

Он предупреждает всех “расторопных членов семьи” — не делайте из меня жертву застоя или ещё какую-нибудь, не делайте народным заступником или обделённым званиями или наградами актёром. Я вёл свой поединок со смертью назло всем. И провёл до конца. Не надо искать иных великих целей.

Организации, инстанции и лица 
Мне объявили явную войну — 
За то, что я нарушил тишину, 
За то, что я хриплю на всю страну, 
Затем, чтоб доказать — я в колесе не спица…

Подвиг русского протестанта, не пожалевшего и жизни своей, чтоб доказать, это сделал именно он… Конечно, все сошлются, опровергая меня, на его шедевр “Охота на волков”. И шедевр прежде всего потому, что вылезает из колеи протестантизма, что помимо, может быть, его воли, в тексте звучит нечто надличностное, нечто от оскорблённых и униженных “мы”. Хотя и здесь есть: “Я из повиновения вышёл — За флажки…” То есть, иначе, чем все…

Он хочет взвалить на себя великий груз и хочет вызвать подобное желание у людей. “Я к микрофону встал как к образам… Нет-нет, сегодня точно — к амбразуре”. Таким же протестантом Владимир Высоцкий и Гамлета играл. “Пугались нас ночные сторожа, Как оспою, болело время нами…”

Он выиграл свой поединок со смертью, достойно погибнув без всякой великой цели. Он не догадывался, что в России всё переиначивается. И его поединок со смертью, хотел он этого или нет, стал столь необходимым народу символом для преодоления пустоты. Он, отринув все опоры и цели, хрипел, сгорая. Продлевал свою агонию почти непрерывными наркотиками, а получилось, что он, как Данко горьковский, сумел объединить вокруг себя массу простых и надёжных людей. Как пишет безымянно один из них: “Наше время до жути иное, и Высоцкий — не Байрон. Нынче всеядность нравственная процветает, мало кого смущая. Но нация у нас всё же осталась, жив ещё русский дух, и есть в этом измордованном духе тоска по высокому, по святости, единению. Высоцкий, как никто, пожалуй, в нашу расколотую эпоху сумел объединить русских людей и живым хриплым словом своим, и даже смертью”. Он сам создавал свою судьбу и сам же спорил с ней, а то и перечёркивал. Вся его жизнь — надлом на надломе. Две его судьбы схватились друг с другом. Вся его судьба советского мещанина — это стремление выйти из своего же поединка со смертью, построить дачу, уткнуться в мягкие ладони Марины, посудачить с друзьями, сыграть хорошо роль в театре. И никто бы не осудил такую судьбу… Иная его жизнь перечёркивала эти все начинания и вновь шла на смертный бой.

Если всё-таки чашу испить мне судьба, 
Если музыка с песней не слишком груба, 
Если вдруг докажу, даже с пеной у рта, — 
Я умру и скажу, что не всё суета!

Так и вышло, он умер, доказывая, что его личная жизнь не суета, а оказалось — умер, когда самому народу для жизни дальнейшей нужна была такая громкая смерть. Смерть на миру и, оказывается, во имя этого мира. Каждый почувствовал себя сильнее в этот миг, став соучастником его судьбы, почувствовал, что и он что-то может. И как завещание остались строки, перечёркивающие весь его протестантизм личного подвига, делающие этот подвиг соборным, народным:

Мне есть что спеть, представ перед Всевышним, 
Мне есть, чем оправдаться перед Ним.

Как итог — последняя записка: “Что же будет с Россией? Кто мне ответит?…Да здравствует безумие, если я и подобные мне — безумны! И да здравствует всё, что касается всего, что волнует и утешает!”

 

Владимир БОНДАРЕНКО