Вадим Кожинов. ПОЭЗИЯ И КРИТИКА

№ 1975 / 37, 28.05.2015, автор: Вадим Кожинов

О критике нередко заводят речь лишь для того, чтобы посетовать на её «отставание». Однако мне представляется, что критика – по крайней мере «критика поэзии» – переживает сейчас своего рода расцвет и не только не отстаёт, но, пожалуй, а каком-то смысле даже опережает сегодняшнюю поэзию.

Я имею в виду, конечно, лучшие образцы критики (пустых и просто беспомощных статей, а тем более рецензий и ныне появляется, увы, предостаточно). Более того, дело идёт не столько о победах критики, сколько об её воле к победе. Если ещё сравнительно недавно критики как бы считали себя вправе ограничиться тематической характеристикой рассматриваемых поэтических явлений и почти не связанными с нею соображениями о «художественных средствах», то ныне уважающий себя критик не удовлетворяется этими внешними сторонами поэтического мира и активно стремится проникнуть в его сокровенную суть. Эта плодотворная устремлённость, естественно, радует и вселяет добрые надежды. Но столь же естественно встаёт вопрос о препятствиях, лежащих на пути осуществления этой устремлённости, этой воли. Одним из главных препятствий является, на мой взгляд, неразработанность самой методологии критического мышления.

Об этом я и хочу поговорить. В качестве материала для разговора взяты недавние статьи двух известных представителей «поэтической» критики – Льва Аннинского и Станислава Рассадина. Однако методологические недостатки, выразившиеся в этих статьях, в полном смысле слова типичны. Можно было бы поставить те же самые проблемы, обратившись к работам целого ряда других Критиков. Словом, моя полемика касается не столько Л.Аннинского и Ст.Рассадина лично, сколько характерных слабостей нашей критической методологии вообще.

В большой статье о «лирике военного поколения» («Новый мир», № 4, 1974) Л.Аннинский формулирует свою главную мысль так: «Этика не тема, а строй ценностей в поэзии. Для меня этот строй важнее эстетического строя, потому что эстетика в поэзии вбирается в этику как её выражение». Итак, суть поэзии – этика, нравственность, а эстетика – лишь её «выражение». К счастью, этот тезис отнюдь не определяет статьи в целом. Более того, я осмелюсь утверждать, что непосредственный, естественный и потому наиболее сильный интерес критик Л.Аннинский, как явствует из всей его деятельности, питает именно к эстетической природе поэзии в прямом и точном смысле этого слова (происходящего от древнегреческого «aisthesis» – чувство, ощущение) – к воплощённому в ней миру характерных чувств того или иного времени и человеческого слоя. В своих статьях он, как правило, характеризует новые эмоциональные стихии, воплотившиеся в поэзии, смену и столкновение этих стихий и т.п.

Однако в статьях последних лет Л.Аннинский как бы подавляет свой собственный заведомо эстетический интерес. Вот один выразительнейший момент: Николай Рубцов предстаёт в статье Л.Аннинского как один из последователей… Михаила Луконина, ибо оба поэта воплотили «жгучее, почти до ощущения стыда, стремление вернуться, загладить вину» перед «родными местами» (Луконин – перед Волгой, Рубцов – перед Вологдой). Очевидная художественная несовместимость этих поэтов никак не волнует критика…

На такой основе можно сблизить всё, что угодно! Эта «основа» несостоятельна методологически (и даже чисто логически). И об этом необходимо сказать со всей определённостью, ибо, как уже отмечалось, подобная «этическая путаница» характерна отнюдь не для одного Л.Аннинского, но и для целого ряда критиков.

Слово «этика» употребляется в двух совершенно разных смыслах: оно обозначает и принципы практического поведения человека (точнее, должного поведения), и учение об этих принципах. Этика в первом значении воплощается в человеческих поступках, а учение об этике – в трактатах и речах.

Л.Аннинский, как я полагаю, имеет в виду первый смысл и стремится, следовательно, истолковать подлинно поэтическое произведение как этический поступок. Такое понимание по-своему заманчиво, но оно, увы, алогично. Дело в том, что всякое проявление человека – любое действие, любое сочинение (художественное, научное, публицистическое и т.п.), любое слово, даже молчание и т.п. – вполне может стать этическим поступком, но именно в сфере поступка, то есть в определённом противостоянии конкретной жизненной ситуации, в активном воздействии на эту ситуацию. Этический поступок в частности, всегда связан для совершающего его человека с известной жертвой, риском, опасностью. Этический поступок – это не некое доброе пожелание, но борьба с той или иной силой. Иначе любой болтун на моральные темы был бы этическим героем.

Поэтическое произведение нередко становится этическим поступком, но это зависит не столько от его внутренней сути, сколько от той ситуации, в которой оно публикуется или произносится, становясь тем самым поступком. И, кстати сказать, оценки этого поступка, как правило, различны: одни признают его высоконравственным, другие, напротив, безнравственным. Именно так обстояло, например, дело с пушкинским «Клеветникам России» или с «Двенадцатью» Блока – произведениями, которые предстали в своё время именно как поступки.

Но само по себе поэтическое произведение, взятое вне той ситуации, в которой оно обнародовано, есть, конечно, плод художественной, а не этической деятельности. Правда, в поэтическом произведении в той или иной мере воплощается определённый этический смысл, но в подлинной поэзии смысл этот всецело подчинён художественной цели, и, изолируя его от этой цели, мы получаем в результате лишь некую этическую «версию».

«Логика развития поэзии объясняется… – пишет критик, – развитием, сопоставлением и столкновением разных этических версий. Луконин и Орлов, Слуцкий и Самойлов – поэтические миры разные, стилевые школы разные, а этическая версия – одна». Допустим, что это действительно так, что всё дело в «этической версии». Вот тут-то и обнажается поистине убийственная внутренняя шаткость концепции. Не будем даже говорить о том, что «разные поэтические миры» оказываются неким «излишеством», порождениями личной прихоти авторов (ведь вся суть в единой «этической версии»). Критик впадает в жёстокое внутреннее противоречие с самим собой (каким он предстаёт во многих других своих работах), ибо волей-неволей изгоняет из поэзии личностное содержание; ведь личность поэта нужна исключительно для того, чтобы воплотить общую «этическую версию» своего поколения.

Таковы плоды методологической беспочвенности концепции, у истоков которой – несколько искусственное, как сказано, стремление критика подчинить себя этике.

В деятельности Ст.Рассадина мы сталкиваемся с обратным положением вещей. В отличие от Л.Аннинского он как раз всецело исходит из нравственности, и, судя по многим его работам, всегда понимал поэзию как своего рода образное воплощение нравственных принципов, этики. Но он, надо думать, не был бы значительным критиком, если бы ограничился этим. Обычно он стремится раскрыть и собственно художественный мир поэзии.

Характеризует Ст.Рассадин художественный мир ряда поэтов и в своей недавней статье а «Вопросах литературы» (№ 3, 1975). Речь, в частности, идёт о «вторичности» художественного мира поэзии Владимира Соколова и Анатолия Передреева, поэзии, которая, по мысли критика, представляет собой только лишь «напоминание» о поэтической классике. Итог этих размышлений критика можно было бы предугадать заранее. Он заключает так: «…Вторичность безнравственна или по крайней мере вненравственна».

Но обратимся к анализу «вторичности» как художественного свойства. В стихах В.Соколова – «те милая традиционность элегической интонации, которая… вводит нас в дорогую нам атмосферу русской классики (здесь упоминаются Некрасов, Блок. – В.К.)…»; «строчки… не уходят из «памяти сердца» и даже щиплют глаза, чему нисколько не мешает их подчёркнутая романсовая банальность»: «берётся расхожая (и оттого, как может показаться, уже насыщенная чувством, уже как бы содержательная) интонация: …наша услужливая память тут же подсовывает нам (здесь цитируются Фет, Блок, Вертинский и др. – В.К.)… неотвязные аналогии» и т.д.

Нисколько не претендуя на иронию, я вынужден сказать, что сами эти суждения Ст.Рассадина а самом буквальном смысле слове вторичны. Пятьдесят с лишним лет назад молодой Тынянов писал о Блоке: «Образы его «России»… традиционны: то пушкинские (пример. – В.К.), то некрасовские» (пример, а далее ещё ссылки на А.Толстого, Тютчева и даже «Снегурочку» Островского. – В.К.): «он предпочитает традиционные, даже стёртые образы… так как в них хранится старая эмоциональность»; «форма, которая является первообразом лирики Блока, романс, самая примитивная и эмоциональная»: «он не боится… общего, банального месте в образе»: «романсно, мелодически должны мы читать стилизацию (блоковскую. – В.К.) Апухтина «Была ты всех ярче, верней и прелестней» и т.д.

Несмотря на почти текстуальные совпадение (кстати, я процитировал только небольшую их часть), я вовсе не думаю, что Ст.Рассадин, так сказать, заимствовал идеи Ю.Тынянова. Меня не смущают в этом смысле даже удивительные совпадения: Тынянов ставил, по сути дела, в один ряд позднего Есенина и заурядного стихотворца 1860-х годов Розенгейма, так как обоим присуща, по его мнению, «стиховая плоскость», а Ст.Рассадин не видит «принципиальной разницы» между Передреевым и забытым автором конца ХIХ века – начала XX века Белотоцким-Ветвицким*.

Дело тут не в заимствовании, а в методологической беспочвенности, которая, в частности, легко открывает дорогу любому заимствованию. Ст.Рассадин в принципе вовсе не повторяет Тынянова, ибо у последнего была по-своему цельная система методологии. «Мы, – утверждал он, – проводим знак равенства между «новым» и «хорошим». «Стихи были хороши потому, что сдвигали автоматизованный стих, были новы» и т.д. И с этой своей точки зрения Тынянов, если угодно, был прав по отношению к поэзии Блока и Есенина, где в самом деле повсюду звучат отголоски и перепевы классики и романсовой стихии.

Ст.Рассадин нашёл те же черты в поэзии Соколова и Передреева (добавив, правда, к перечню «источников» уже и самих Блока и Есенина), но он, как показывает вся его критическая работа, отнюдь не разделяет убеждения молодого Тынянова, что искусство поэта состоит в создании новых «приёмов» и новых принципов «конструкции» этих приёмов. Критик вводит свой анализ вторичности в совсем иную «систему»: он характеризует вторичность как «безнравственное» дело. И если это верно, придётся оценить как «безнравственную» поэзию Блока и Есенина, ибо Тынянов вполне обоснованно показал её «вторичность» – и как раз в том смысле, который имеет в виду Ст.Рассадин.

Впрочем, Ст.Рассадин может с этим не согласиться и возразит, что у Блока и Есенина «вторичны» только «слова», а не «чувства» и что напрасно Тынянов утверждал, будто Блок брал традиционные словесные образы именно ради хранящейся в них «старой эмоциональности». Но тут уж прав, без сомнения, Тынянов. Поэтическое слово – не «оболочка», а неотъемлемая плоть смысла, и поэт берёт «старый» словесный образ, дабы в его стихи вошла «старая эмоциональность», а не ради слов как таковых.

Блок и Есенин в отличие от некоторых своих современников, высоко ценимых Тыняновым, не видели высшей цели в «новаторстве». В зрелых своих творениях они воплощали связь времён, а вся стихия отечественной поэзии была для них не столько «традицией», сколько живой жизнью духа и слова, – не менее живой, чем реальная жизнь. Поэтому и не может, быть речи о «вторичности».

В той или иной мере это можно сказать и о поэзии Соколова и Передреева (в частности об её отношении к наследию Блока и Есенина). К сожалению, здесь нет места аргументировать это утверждение. Но ведь моя цель – показать методологическую неосновательность статьи Ст.Рассадина, выразившуюся уже в том, что он пытается как-то соединить несоединимое – «опоязовский» подход к поэтической форме и «нравственное» истолкование внутренней цели творчества.

Думаю, что выработка истинной методологии – одна из важнейших задач современной критики. В ней; как уже говорилось, властно проступает устремлённость к глубокому и объективному освоению поэзии, но сама по себе эта устремлённость не может привести к победе. Для этого необходима хорошо возделанная методологическая почва.

Вадим КОЖИНОВ

—————————————————-

* Говоря обо всём этом, я отнюдь не предполагаю какого-либо внутреннего сближения поэзии Блока и Есенина и, с другой стороны, Соколова и Передреева (как и сближения критики Тынянова и Рассадина): дело идёт о чисто внешней аналогии, невольно возникшей в связи со статьёй Ст.Рассадина.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.