Анатолий АФАНАСЬЕВ. ПЕРВАЯ ТОЧКА

Рубрика в газете: Проза, № 1977 / 5, 28.01.1977, автор: Анатолий АФАНАСЬЕВ

В апреле прошлого года Юрий Трифонов представил читателям «Литературной России» рассказ Анатолия Афанасьева «Вынужденная посадка». В нём уже чувствовалось умение молодого автора владеть пером, стремление построить фразу, подчинить её главному – чёткому выражению мысли. Именно об этом говорил Ю.Трифонов, имея, правда, в виду один из ранних его рассказов: «Он поразил меня глубоким пониманием человеческой психологии… Талант молодого прозаика… очевиден».

А.Афанасьев служил радистом в авиации, закончил МГУ, работал в столичной комсомольской газете. Был участником III Московского совещания молодых авторов, рекомендован в Союз писателей. Только что в издательстве «Современник» вышла книга его прозы.

---

Анатолий АФАНАСЬЕВ

ПЕРВАЯ ТОЧКА

Рассказ

 

1.

Гриша Клении – синеглазый весельчак, дамский угодник, выпускник школы – провалился в институте на первом же экзамене, на сочинении. Он сделал столько ошибок, что привёл в изумление даже родного отца, человека, повидавшего много чудес, изобретшего за свою жизнь три вечных двигателя, одарённого сапожника.

Мать горевала, отец изумлялся, а сам Григорий неудачу принял легко. С месячишко он погулял, а потом прибыл в отдел кадров ближайшего завода, где его встретили приветливо и сердечно. Требовались ученики токаря; Гриша согласился учиться на токаря и вскоре уже входил в цех с тем же выражением, с которым недавно впархивал в класс. Лицо его выражало готовность к безумству и сиюминутной радости.

Девочки в классе находили его похожим на Рафаэля и превозносили до небес.

В узком проходе Кленин столкнулся с пожилым человеком в комбинезоне. Рабочий чуть согнулся под тяжестью металлической платформы, которую тащил на плечах. Увидев рядом излучающее радость лицо Кленина, он замер; прищурился, почмокал губами и сказал: «Ну, чучело!»

Григорий понял и посторонился.

2.

На второй год он тоже провалился, но уже в другом институте. Вечером пришлось ответить на некоторые вопросы отца.

– У тебя что же, ума нет? – поинтересовался Игорь Иванович. – Шарики не шурупят?

– Нет, – ответил Григорий. – А на нет и суда нет.

Отец огорчился. Пороть сына было поздно, хотя и хотелось. Но всё-таки перед ним был теперь не щенок с оскаленными зубами, а токарь третьего разряда, помощник, выделявший матери ежемесячно тридцать рублей на продукты. Остальные деньги Гришка тратил на вечернее отсутствие.

– Наша жизнь, – сказал Игорь Иванович в рассеянности, – состоит из многих забот и маленьких крупинок веселья. Ты вот, сынок, лыбишься, а постоянно лыбятся малые дети да ещё идиоты. Им, последним, не к чему стремиться.

– Я работаю, – перебил Григорий.

– Не в этом дело, – отмахнулся Игорь Иванович. – Работают многие, а счастливые не все. Ты ли счастлив, сынок?

Мать опять плакала и тосковала, как и весь минувший год, но Григорий не давал сбить себя с толку. Он путешествовал из месяца в месяц стремительно и, пританцовывая, душа его пела, сердце было полно ожиданием. Асфальт проваливался под каблуками, не выдерживая силы его ног. Какая разница, что там, впереди. Сегодняшний день – вот он, терпкий, очаровательный.

Старики рехнулись, Думал Гриша, поди ты, какие князья. Гонят в институт. Отец сам всю жизнь при обуви, мать у плиты, а сына им подавай с корочками. Старая песня. Закружилась голова у стариков. Что нужно молодому? Друзья и весёлое слово, девушка и лужёный желудок. Всё остальное успеется. Останется ещё время. Да и не пустые ли хлопоты – всё остальное?..

3.

В глубине души Григорий Кленин таил школьную ещё мечту. Он хотел сочинить книгу, такую книгу, чтобы, читая её, люди хохотали и плакали горючими слезами. Только не знал Гриша, с какого конца подступиться к сочинительству. Он поделился мечтой с Петром Сергеевичем, первым наставником, мастером по токарному делу экстра-класса. Пётр Сергеевич выслушал его с одобрением, переспросил: «Как, как?»

– А что, дядя Петя, – разгорячился Гриша, – чем я хуже других, которые сочиняют? Они как будто могут, а я нет? Читаю каждый день – сплошь почти ни жарко ни холодно. Столько книг, из них одна-две заденут. Остальные – для талонов. Разве не так?

– Ну что ж, – солидно поддержал Пётр Сергеевич. – Конечно. Отходи в сторону, садись вон за свободный верстак и пиши. Бумага-то есть у тебя?

Федька Столяров по кличке Балбес услыхал от своего станка, крикнул:

– Народ ждёт, Гриша! Не медли! Брось, брось чёртову заготовку! Не марай ручки!

С тех пор Гришу прозвали писателем. Иногда называли писателем, а иногда уважительно – Александром Сергеевичем. Балбес окликал его Смоктуновским, он путал писателей и артистов в одну кучу, причём делал это сознательно.

В цехе Грише Кленину работалось не тягостно, и тут, как в школе, он быстро прижился, пришёлся ко двору, приноровился. Задания выполнял споро, чисто, всё у него ладилось без особого напряжения. За год он врагов себе не нажил, друзей не завёл. Заместитель начальника цеха Давыдюк часто и подолгу задерживал на нём странно тяжёлый взгляд, всматривался в его улыбающееся вечным приветом широкоскулое лицо, тряс головой, словно отгонял наваждение. Гриша, когда замечал его внимание, подмигивал, пожимал плечами, кивал, махал руной. Первые месяцы ему трудно было выстаивать на ногах целый день, плечи ныли, позвоночник выгибался дугой, потом привык, нужные мышцы окрепли, руки запомнили новые движения – посвистывай, не ленись, гони план.

Несколько месяцев подряд он вытачивал одну и ту же деталь: кругленький металлический брусок с двумя зазорами и тоненьким коротким штырьком на конце. Кругляшок с пол-ладони, увесистый, удобный для броска. Гриша ни разу не поинтересовался, куда потом пойдёт его деталька, к чему её приспособят, это ему было безразлично. Иное волновало и прельщало его туманный взгляд. Сверкающее кружево металла, змеиное шипение и потрескивание стружки, тот неуловимый и ясно зримый миг, когда под жёстким упорством резца шероховатая поверхность болванки сказочно меняла цвет, похрипывая, как живая плоть, под тоненькой струйкой молочной эмульсии, – всё это завораживало его и вводило в состояние, которое испытывает человек, глядящий пристально в огонь костра.

4.

Перед самым обеденным перерывом к нему подошла Ниночка Скворцов», девушка из ОТК.

– Как не стыдно, Кленин! – сказала она, пихая ему под нос крохотную втулку, – Как не стыдно! Это же чистый брак.

Гриша выключил станок и охотно вступил в беседу. Он принял из тонких игрушечных Ниночкиных пальчиков втулку, обнюхал её, попробовал на зуб, повертел и ответил:

– Нет, мне не стыдно, мадемуазель. Перед вами я сердцем чист. Непривередливая душа моя ждёт покоя и ласки. Пойдёмте со мной в кино, дорогая.

Зеленоватые Ниночкины глаза заструились насмешкой из-под долгих ресниц, лицо её вспыхнуло и погасло.

– Это брак, – повторила она. – Ты понимаешь – брак?!

– Производственный брак – полбеды, – парировал Гриша. – Брак в чувствах – неисправим, дитя моё. Кстати, я с гневом отвергаю обвинение в браке. Эти детали строгает Балбес. Вон он стоит, негодяй, и зыркает глазами по сторонам, как вор, похитивший у сироты последний грош.

Ниночка не нашла достойного ответа, повернулась и пошагала к станку Федьки Столярова, а Гриша побрёл за ней.

Федька Столяров сказал:

– Подумаешь, удивила. Ты отбарабань с моё у станочка, а там поглядим. Так-то, Нинок. Уважать надо рабочего. Я ошибся? Да… Но ты не дави на психику, не носи железку по цеху, а интеллигентно вызови меня в кабинет, объясни. Мы с тобой перекурим это дело, и за хорошим разговором я всё осознаю.

– Трепачи вы оба, – взвинтилась Ниночка Скворцова. – Я, между прочим, на работе… Один в кино зовёт, другой – в кабинет. Куда ещё? – Она была красива и знала это. – Напишу акт, заплатишь как положено…

Столяров тоже выключил станок.

– А ты чего? – грубо спросил он у Гриши. – Тебе чего надо?

– Учусь, на старших глядя, – улыбнулся Гриша. – Языком учусь трепать.

Федька Столяров хохотнул, как тявкнул: – Видела; Нинок? Малютка заговорила стихами. Целый год болванит ученическую норму, а туда же… в дамки…

Гриша не ответил. Постоял ещё маленько, миролюбиво улыбаясь, и вернулся к станку. Запали ему в душу всё-таки Балбесовы слова.

Через час он отправился в конторку к Давыдюку. Цех, расположенный в старом здании, по форме напоминал грушу, а там, где у груши должен быть хвостик, за деревянной перегородкой сидел на табуретке заместитель начальника, устроившись так, что мог охватить взглядом цех и мог, чуть отклонившись влево к столу, пить чай незаметно для подчинённых. Сейчас Давыдюк составлял ежемесячный график и вспотел от усердия. До своего поста Пётр Демьянович дошёл, минуя техникумы и институты. За плечами у него была только школа, но это ничего не значило. Он бегло читал чертежи любой сложности, знал толк в ораторском искусстве, а рабочего человека при необходимости видел насквозь.

– Дайте мне детали Столярова, – попросил Гриша, – попробовать.

– У нас цех, а не лаборатория. Здесь, дружок, не пробуют, а делают.

– Я справлюсь, Пётр Демьянович.

Давыдюк задумался, уставясь в график.

– Почему ты всегда улыбаешься, Гриша? – наконец прервал молчание заместитель начальника. – И сейчас всё улыбаешься?

– Разве нельзя?

– Несерьёзно это, Гриша… Ну, ладно, ступай, работай.

– А как же моя просьба?

Хотел Давыдюк урезонить парня, по-хорошему растолковать ему некоторые вопросы субординация и порядка, но проник нечаянно взглядом в безмятежность Гришиной улыбки и лишь пожал плечами:

– Ступай, ступай, дружок. Кончился уже перекур.

После смены Гриша Кленин остался в цехе, выждал, пока все ушли. Он принёс к себе несколько Фединых заготовок.и вкалывал ещё часа три. Ребята из второй смены подходили к нему, удивлялись. Слава, богу, на его стареньком станке не было сменщика. Он выточил четыре втулки – и все в помойное ведро. Тело его налилось неимоверной усталостью, пальцы онемели и дрожали от напряжения. Он не испытывал голода, внимание его рассеялось и потускнело. Гриша страдал так сильно и безнадёжно, что не смог улыбнуться, когда приблизился к нему одетый в модный плащ Давыдюк.

– Вот, – сказал Гриша. – Не получается почему-то.

Петр Демьянович отпихнул его и сам встал к станку. Гриша с тяжёлым, обмякшим сердцем следил за точными, аккуратными, изящными движениями мастера. На коричневом лице Давыдюка выступили бисеринки пота, левой рукой он время от времени нервно откидывал полу плаща.

– В плаще работать нельзя, – бормотал он. – Того гляди, засосёт в станок.

Ровный гул плыл по цеху, вечерний свежий воздух клубами врывался в открытые высокие форточки. Гриша ощутил себя сопливым мальчишкой, которому дали пинка в тёмном подъезде.

5.

Как-то он встретил у проходной Ниночку Скворцову. Она кого-то вроде поджидала.

– Пойдём провожу, – предложил Гриша. – Нам по пути.

Ниночка глянула неприступно и как бы его не признала сразу. Поток людей огибал их, стоящих у телефонной будки. На Ниночку некоторые мужчины оглядывались. Да и то сказать: в коротком пальтишке, длинноногая, с размётанными ветерком чёрными прядями волос, она была очень хороша.

– Можно тебя спросить, – Гриша изогнулся в подобострастном поклоне, – кое о чём?

– Спрашивай.

Ниночка стояла с кислым выражением лица и заглядывала куда-то за головы прохожих.

У тебя есть любимый Человек?

– Отстань.

– Конечно, я понимаю. У  тебя такая ответственная должность, не до любви… У меня, Нина, тоже никого нет на свете. Я очень одинокий. Поглядишь вокруг – все с девушками ходят, парами, а у меня никого. Никто не хочет почему-то со мной дружить.

– Это правда? – спросила Ниночка. – Или ты так шутишь?

В голосе её и в посветлевшем взгляде отразились и  недоверие, и внезапная готовность к сочувствию, и странная лукавая жалость, и подобие поощрительной улыбки – словно сотни чарующих теней мгновенно проскользнули на волшебном экране. Гриша Кленин уловил лёгкий толчок в солнечное сплетение и ещё услышал далёкий мелодичный колокольчик – так он впервые остро почувствовал приближение любовной беды, так у ворот проходной хлебнул глоток сладкой отравы, и в его суматошную озорную душу вкралась неведомая доселе печаль.

Гриша испугался и заторопился.

– Прости, – промямлил он. – Мне на самом деле плохо, но отчего и как, я сказать не могу. Пойдём немножко погуляем…

Она пошла с Гришей. Это была первая бесконечная прогулка, которая привела их поздним вечером, вконец измотавшихся, к подъезду блочного шестнадцатиэтажного дома, где Ниночка проживала в кооперативной квартире с мамой и папой, собакой Найдой и черепахой. Здесь Гриша осмелел и пытался её поцеловать – хватал за руки, тянул к себе, тряс, как куклу, а Ниночка целомудренно отталкивала его, хмурилась, нервно оглядывалась на освещённые окна и шептала: «Ну зачем? Ну зачем?»

6.

Подолгу и пристально вглядывался теперь Гриша Кленин в рядом работающих людей. Между собой они разговаривали ровно, иногда переругивались, но стоило им обратиться к Грише, во взглядах появлялось этакое доброжелательное поощрение: давай, мол, Гриша, отмочи чего-нибудь. Даже Пётр Сергеевич глядел именно так, с поощрением, словно добрый зритель на знакомого клоуна. Никто – ни один из них!– не воспринимал его равным себе работником. А кто же он тогда? Практикант? Писатель, в самом деле? Нет, он не писатель.

Гриша размышлял и подумал ещё так: а воспринимают как-то по-особому все эти окружающие его люди друг друга. Может быть, то, что он ощутил по отношению к себе, можно отнести к каждому отдельно. Может быть, его личная маленькая обида и недоумение гроша ломаного не стоят. Это – жизнь. Да и с чего, собственно, стали приходить ему в голову такие нелепые, ненужные мысли?

Не получилась деталь. Она и не могла сразу получиться. Балбес вон пятый год у станка, а тоже иной раз гонит брак. Да что там Балбес, когда сам Пётр Сергеевич порой стоит перед незнакомым чертежом, растопырив руки, стоит и думает.

Переставлял с места на место Гриша Кленин незамысловатые вопросы, вертелся, как жук, опрокинутый на спину, а тоска не таяла, ныла невидимая заноза в душе, пока тайным и новым зрением ясно не различил Гриша всё, как было, не выделил чёткие линии рисунка в туманных пятнах предположений. А было-то вот как.

Он, Гриша то есть, хотел выпендриться, показать себя Ниночке и остальным, остался после смены вытачивать втулку, но никто не оценил его усилия.

Потом он разнюнился, только лишь не ходил по цеху с мокрыми штанишками, но и этого никто не заметил, не повернул головы в его сторону, не пошутил, не упрекнул.

Давыдюк, который вытачивал втулку, тут же забыл про него и, продемонстрировав класс, покрякал и ушёл не попрощавшись.

Даже Балбес не спохватился, не расстроился и не обрадовался его провалу. Что же это? Значит, если он сейчас подойдёт к стене и расшибёт об неё калган, никто и не поморщится? Вроде бы он пустое совсем место? Так, что ли, понимать?

Гриша залил в «кулачках» тонкий прут, прибавил обороты. Прут с трудом описал круг, чиркнул по станине и, накопив энергию, засверкал в воздухе бело-огненным кольцом, норовя полоснуть по Гришиной дурной голове.

В следующую секунду Гриша уже с пола, куда швырнула его мощная рука Петра Сергеевича, имел возможность оценить реакцию своего наставника и его тихий гнев.

– Щенок, мерзавец! – сквозь зубы, шипя бросал слова Пётр Сергеевич. – Совсем ошалел! Ну, гляди, я тебе устрою здесь цирк! Всю жизнь будешь почёсывать свой толстый зад, стиляга! А-а?

– Я случайно, Пётр Сергеевич, – заныл Гриша.

Токарь повертел в руках почти в спираль скрученный прут и вдруг с диким выражением замахнулся, им на Гришу.

– Ой! – заорал Григорий.

Приблизился Давыдюк и спросил, в чём дело.

– Писатель наш пятачок обронил, – улыбаясь, пояснил Пётр Сергеевич. – Ползает вот, ищет. Гонорар, говорит, получил, начал пересчитывать и выронил пятачок. Жалко, конечно. Мы понимаем.

Прут щёлкнул и заскакал лягушонком по бетону возле Гриши. Ему не хотелось вставать. Ему нравилось, что два уважаемых человека глядят на него.

7.

На день своего рождения Гриша пригласил Ниночку Скворцову и больше никого. За два года школьные друзья порастерялись, порастеклись, как ручейки, к каким-то своим морям. Ручеёк Гришиной жизни по-прежнему огорчал монотонным журчанием родителей, да и ему самому, пожалуй, мало доставлял удовольствия. Только Ниночка Скворцова, лучшее создание божье, очарованно утоляла в нём жажду и была вполне счастлива. От Гриши она ничего не требовала, он устраивал её такой, как есть.

Для праздничного вечера Игорь Иванович облачился в недавно купленный кримпленовый костюм, a мать надела светлое длинное длинное платье с голубеньким пояском.

Вдвоём с Ниночкой они выпекли пирог с вишнёвым вареньем и разборник с мясом. Игорь Иванович деликатно разлил по рюмкам себе и сыну огненную водку, а женщинам в хрустальные фужеры – розового муската. Выпили за именинника и стали аккуратно есть борщ с мясным разборником. Перед отбивными ещё выпили. Ниночка, покраснев, сказала тост за родителей.

Хорошо было сидеть за уставленным закусками и вином, покрытым цветастой скатертью столом, посреди которого Ниночка водрузила вазу с гвоздиками. Игорь Иванович поглядывал на эти гвоздики с недоумением. Он видел, что это вроде красиво, но сомневался в необходимости цветов на обеленном столе.

Гриша ел много, а отпивал из своей рюмки по глотку. Утром он вынул из почтового ящика повестку, где было написано, что ему предстоит прибыть в военкомат ровно через неделю. Он ещё ничего не сказал родителям. Последние дни отец с матерью активно обсуждали вопрос, в какой вуз ему поступать в этом году.

Он и Ниночке ничего не сказал. Мысленно Гриша прощался со всеми беззлобно и без сожаления. Казалось ему – огромная часть жизни прожита. Хорошо ли, неизвестно. Однако он работал, читал книги, не толкал в метро старушек, не бил по голове щенят – так что, можно считать, хорошо. С другой стороны, Гриша Кленин немного устал к девятнадцати годам, потому что часто смеялся, недосыпал, любил Ниночку Скворцову, не собирался на ней жениться, обижал растерянного, милого своего отца и робкую, доверчивую мать, гнался за призраками, ленился, сходил с дистанции, трусил – и теперь немного устал.

Игорь Иванович слегка охмелел и взялся говорить речь.

– Сынок, – сказал он, – всё ж таки тебе надо учиться. Только ученье выводит человека из мрака невежества. Я верно говорю, Нина? У тебя светлая голова, сынок, но кто ты есть? Кто ты? Оглянись вокруг, и ты увидишь сильных, больших людей, образованных, и у каждого специальный диплом…

Кто же ты среди этих людей, Григорий?

– Гриша хороший! – пискнула Ниночка.

Гриша улыбался. В цехе его прозвали писателем, Александром Сергеевичем, а он – никто. Как есть никто. Человек-никто. Почва для сорняков. Голова светлая, действительно, как одуванчик. Дунь – и полетят в разные стороны весёлые перья.

Но он чувствовал в себе силу и гордость, о чём говорить.

– Я, папа, хочу быть, как люди, – сказал он смирно отцу. – Как ты и как мамочка.

Игорь Иванович поперхнулся, близко обжёгшись незнакомым пламенем, полыхнувшим из сыновьих глаз. Ах, как время летит, с обидой вспомнил Игорь Иванович, налил себе одному рюмку, ухнул и выпил. Жена подложила ему салатика. Зазвонил телефон. Гриша снял трубку.

– Это Давыдюк, – сказали на том конце провода.

– Это ты, Гриша?

– Да.

– Тут, понимаешь, срочное дельце, и никого нету… Найти никого не могу. Прости, что поздно. Ты не придёшь пособить? Оплата, конечно, сверхурочная, как положено.

– Я приду, – ответил Гриша Кленин. – Сейчас приду.

Выскочил на улицу. Осень. Мокрые листья прилипли к стенам домов, в многочисленных лужах плавали тусклые фонари. Гриша Кленин бежал, как спортсмен, умело сохраняя дыхание, бережно взмахивая руками, делая ровные долгие прыжки. Там, где оставались его следы, асфальт вспыхивал искрами капель…

Гриша проработал до половины первого, вместе с Давыдюком они вышли в ночной город. Чистый воздух был напоён ароматом прелых листьев.

– Чудно, – сказал Пётр Демьяныч. – Из-за чего бьёмся? Я старик уже, а вот опять проваландался допоздна. Зачем?

– Мне на такой вопрос не ответить, – улыбнулся Гриша, – меня вон в армию гребут, дядя Петя. На два года! Эх!

Давыдюк остановился и поглядел в Гришино лицо в упор.

– Жаль, – сказал он. – А мы привыкли к тебе. Наш ты парень. А поди, не вернёшься к нам?

От этих простых слов стало Грише зябко и в груди стеснилось. Мастер ждал, часто моргая от налетавших дождинок, с уважением ждал Гришиного ответа.

– Вернусь, – твёрдо сказал Гриша Кленин. – Я обязательно вернусь на завод…