Геннадий ЮШКОВ. ПЕЧОРСКИЙ ЛЕШИЙ

№ 1982 / 49, 03.12.1982, автор: Геннадий ЮШКОВ (г. Сыктывкар)

На ночлег мы устроились на отлогом берегу Печоры, усыпанном галькой, – на бечевнике. Наш берег долго и плавно огибал широкий, спокойный плёс. А бечевником такие берега зовут потому, что в прошлом тяжёлые лодки против течения подымались бечевой, по-бурлацки, а по такому бережку удобнее всего идти бурлакам.

Другой берег Печоры был скалистый, там нависали над водой причудливые длинные камни, похожие на нахохленных сов. На скалах, словно свежие копны сена, стояли пышные кедры, их чёрная тень тянулась поперёк реки и доставала до кромки нашего берега. Вершина одного кедра чёткой тенью отпечатана была на борту нашей лодки, а чуть ниже шевелилась в живой струе воды гроздь кедровых шишек. Когда наклонился я из лодки, чтобы черпнуть ведром воды, то невольно старался выхватить ведром из реки эту кедровую гроздь. Опущу ведро в реку – гроздь колышется в жестяном кругу, подниму – в ведре остаётся чистая вода, и гроздь всё там же, под бортом лодки, словно тушью нарисованная. Знаю, мне потом сниться будет эта гроздь кедровых шишек, особенно зимой, длинными ночами, когда с такой силой нарастает тоска по живой воде.

Солнце скрылось, по небо ещё полнилось загоризонтным светом, тускло-красная заря разливалась в воздухе и отдельно сосредоточилась и выкрасила дальнюю чугру – одинокую гору, которая непослушной дочкой убежала от отца-Урала в тайгу и сиротливо высилась сейчас к северу от нашего становища.

Мне и Володе Паневу, рабочим охотоведческой экспедиции, велено было накормить и напоить пойманных для расселения бобров. Вот и черпал я из реки кедровые шишки…

Долго ли налить корыто в клетке, но и тут Поликарпу пришлось прикрикнуть на нас. Володя приподнял брезент и долго смотрел, чем же заняты бобры в неволе. Я стоял над Володей, голова которого ушла под брезент, а он вёл репортаж – «из клетки».

– …бобрёнок иву жуёт… морда до чего потешная… другой копается, привередничает, надо же; совсем как избалованная девчонка… а мать настороже, даже на зуб не попробовала, ты смотри, какая принципиальность!..

Я не выдержал и тоже залез под брезент поглазеть на пойманную семью. Скулы у бобрихи грозно шевелились, она вся была как взведённая пружина, но успокоительно посвистывала бобрятам: ешьте, мол, ешьте, всё равно деваться некуда, ешьте, пока дают.

Прямо против моего носа торчал из клетки толстый прут ивы, слегка обгрызенный, бобрята вытолкнули его ненароком, теперь им не дотянуться. Я решил помочь, взял прут и начал осторожно вдвигать его в клетку, поближе к бобрятам. Бобриха будто ждала моего неосторожного вмешательства – как ударит носом в сетку! Даже лодка качнулась. А она схватила сетку зубами, и раздался громкий скрежет кости о металл… Потом бросилась к Володе, с размаху шарахнула головой в сетку с его стороны. Я невольно отшатнулся и чуть сознание не потерял. Будто сотня муравьёв побежала по затылку, по спине, растеклась по лопаткам. В лодочной тесноте я с размаху ударился затылком о шпангоут. А гневные глаза бобрихи сверлили меня из клетки. С трудом выпрямился. Вижу, Володя тоже не в себе, трёт лицо, кровь размазывает, тоже обо что-то трахнулся. Пытаемся друг другу ободряюще улыбнуться, но не очень получается улыбка, только вымученно растягиваем губы.

– А ну, егыра-мегыра*, идите сюда оба-два, я вас дрыном подразню вдоль спины! – кричит нам Поликарп от костра, где он налаживает таганок. – Или вы зверей одной водой хотите накормить?

* Егыра-мегыра – дуга из чахлого дерева, т. е. никудышная.

Поразительно в Поликарпе это умение делать своё дело и боковым зрением видеть всё вокруг, в деталях. Все занимались обустройством лагеря: начальник экспедиции Миша Кочев и егерь Вася Лыткин натягивали палатки, ветеринарный врач из заповедника Собянин, слышно было, ломал неподалёку сухие ветки для костра, старший лесничий кордона Поликарп готовил костёр.

Посмеиваясь над собой, мы с Володей отправились за бобровым ужином. Нарезали хорошую охапку свежей ивы. Нужна ещё была трава – лабазник, но вокруг нас травы не видно. Я велел Володе вынести нарезанные прутья (не хотелось лишний раз попадаться Поликарпу на глаза), а сам пробрался дальше, в густой мелкий ивняк. Думал, попадётся травянистое место. Но увидел перед собою болото с редкими елями, на каждом шагу ноги скользили, будто по накатанной зимней дороге, припорошённой сверху свежим снежком: в половодье здесь осело много тины, сверху тина схватилась плотной корочкой, а под нею оставалась скользкая слизь.

Пришлось повернуть обратно. Но выходить с пустыми руками было стыдно перед Поликарпом – лабазник, и то не нашёл, городской! – и через ивняк пошёл я вниз по течению, навстречу шуму порога. Добрался до переката и остановился в удивлении: над водой словно белая вьюга кружилась – белая тьма бабочек толклась над Печорой, будто притянутая магнитом, и хлопало над рекой, словно кто-то выстиранное бельё полоскал и шлёпал им по воде – здоровенные, как поленья, хариусы кипели под белой стаей, выпрыгивали из реки, охотились безоглядно…

Никогда ничего подобного я не видывал! Ох, забросить бы сюда удочку… Только это желание оторвало меня от удивительного зрелища рыбьего пиршества. Быстро-быстро нарвал я травы, бегом вернулся к костру.

– Хариусов на перекате!.. Тьма-тьмущая! Здоровые…

Миша Кочев, наш начальник, заметно обрадовался, у него задвигались губы, смешно задёргался нос, будто кто травинкой щекотал.

– Не мешало бы… вместо тушёнки, а, Григорьич?

– Пойманное ещё не съели, – возразил Поликарп. Он был тут хозяин, он решал. – В пестере два больших рыбника, из тех же хариусов. И солёной рыбы полно, в светлом мешочке, для желающих.

– А тут – свежая, – осторожно настаивал Миша. – Запасы наши не пропадут, Григорьич. Всего четырёх бобров поймали, а надо – шестнадцать. Ещё долго ловить…

– Съедим наготовленное, потом опять наловим. А отсюда и не просите, ни одного хариуса не разрешу.

– Поликарп Григорьевич, да почему же, не сёмга ведь – хариус!

– А хариус и сам браконьер, его ловить и ловить, окаянного, – вступил егерь Вася Лыткин. – Он икру сёмги уничтожает, вредитель…

– Отсюда – ни одной живой души, – решительно подтвердил Поликарп. – А икру он лопает только ту, что так и так пропадает, которая по течению уплывает. Сёмужные бугры с икрой хариус не роет. Ты по глупым книгам меня не учи рыбным делам, Василий.

– Жалко тебе, что ли, Григорьич, свежей рыбки для нас? – прямо спросил Вася Лыткин.

– Рыбы для вас не жалко. Вы дело делаете! Но здесь у меня стадо производителей. Все на особом учёте, – улыбнулся Поликарп, борода радостно зашевелилась.

– На развод держишь? Специально? – изумился Вася.

– А как же, – кивнул Поликарп.

– Сознательно держу. Сознательно, робяты. А вы уж смиритесь, откажитесь сознательно.

Пришлось сознательно отказываться. Хотя раздразнили мы себя вероятной рыбалкой, сразу после ужина даже спать не смогли. Только ветеринар Собянин широко зевнул и с камня, на котором сидел, не вставая, на четвереньках уполз в палатку. Поликарп проводил его недобрым взглядом. Губы его сложились в привычное «егыра…».

Из палатки вскоре послышался задумчивый храп ветеринара, и я решился спросить у Поликарпа:

– Григорьич, неужели не тянет вместо «егыра-мегыра» сказануть что-нибудь покрепче? Открой секрет, как же ты удерживаешься, просто интересно.

– Тебе смешно?

– Нет, серьёзно. Вот давеча, с Собяниным, ну, думаю, сейчас Григорьич облегчит душу. Нет, сдержался. Ты что, Григорьич, слова бережёь, что ли?

– А на этого, – Поликарп мотнул головой в сторону палатки, где похрапывал Собянин, – на него мне и слов жалко. Подумай, десять лет лосей мучает! Сколько лось может бегом бежать?.. Ну скажи, что за наука такая – глупые вопросы задавать? Сколько крови у лося… Ты что, прибавишь ему полведра, если мало покажется? Или убавишь? На кой, егыра… Большие деньги получают люди, а за что, скажи? Разве это наука, чтобы в неё всякий мог забраться, как в палатку Собянин, ночевать?

– Диссертацию пишет, – вступил Володя Панев. – Мне показывал. Сколько, например, пробегает лось без передыху, если его преследуют волки…

– Сколько может, столько пробежит, – просто сказал Поликарп. – У каждого лося – своя сила. Который три, который четыре километра пробежит, который – пять. Устанет, будет ногами отбивать волков, рогами бить – всяко. Жизнь, она и лосю люба.

– Я и спрашиваю его, – продолжал Володя, – ты что же, с волками вместе лося гнал, что все шаги его сосчитал на километрах? Хвост, что ли, сзади пришивал волчий – чтоб тебя не узнали серые?.. Обиделся, видеть меня не может.

– А на него самого-то как смотреть? – спросил Поликарп. – Ты сочти, сколько он лосей на чучела перевёл. Ну скажи на милость, что за человек – хлебом не корми, дай ты ему чучело набить из живой твари. Ну до чего обожает мёртвые шкуры кругом себя!.. Нет, не выдержу, второй раз матом рот опоганю, покрою этого Собянина с ног до головы, возьму грех на душу, егыра-мегыра…

– То есть как – второй? – спрашиваю я. – Неужели один раз всего и ругался?

– Было раз, – смутился Поликарп. – На войне. Не выдержал, опоганил рот было. Кровью сплюнул – и не выдержал, не знаю, как и получилось. Нечаянно, по ранению. Да что ж делать было, никак не избавиться если!

Поликарп как будто оправдывался передо мною.

– Да от кого избавлялся?

– От «мессершмитта», от кого же ещё. Я ж стрелок-радист был. Сижу в хвосте, лицом к нему.

Поликарп замолчал. Остальное, как он считал, уже понятно само собой, без слов.

– Ну, сидишь. А потом?

– А потом – либо жить, либо помирать, чего же ещё. Летали мы тогда на фанере, скоростишка против немцев так себе, улитка быстрее ползает. Ежли влепит немец поточнее – тут тебе и крышка, сидишь в костре, пока до земли летишь, спечёшься.

– Но ведь жив?

– А как же. Живой. Тут ведь кто кого. Он зашёл сзади, уже нос наклонил. А меня уже поранило, кровью плююсь, а на мушку «мессера» успел поймать. Матом покрыл – и пошёл он вниз, места на земле искать.

– Неужто матом сбил самолёт? – улыбнулся Володя.

– Ложись-ка спать, шутник, – сказал неулыбчиво Поликарп и встал, начал прибираться у костра.

Мы, чтобы как-то загладить неловкость, бросились ему помогать. Но он решительно отстранил нас.

– Пошто трое там, где и одному делать нечего? Ложитесь, сам приберу. Ложитесь! – прикрикнул на нас.

Мы залезли в палатку, разделись, легли.

Поликарп долго ещё ходил туда-сюда, шуршали камин под его ногами. Потом затих. Но понятно было, что в свою палатку не зашёл. Что же он, подумалось мне сквозь набегавшую дремоту, курит, что ли? «Тьфу, – я даже проснулся совсем. – Поликарп же дыма табачного не выносит. Что ж тогда?..»

Я не выдержал, встал на колени и выглянул в палаточное узенькое оконце. Поликарп стоял перед своим ситцевым пологом и растирал сжатой в кулак рукою левую сторону груди. Ноющая боль заполняла его – это видно было по крепко сжатым губам, по стиснутому дыханию. Потом он перестал растирать грудь, опустил руки и некоторое время стоял так, опустив голову и прикрыв глаза. Что-то проговорил негромко, очень спокойным голосом, поклонился высоким скалам на противоположном берегу и зашёл к себе в полог.

Неловко мне стало перед самим собой за это праздное подглядывание, залез я поглубже в спальный мешок и укрылся с головой, только для носа оставил щёлочку. Сон не приходил.

Вспоминалась мне моя мать. Как-то приехала ко мне в город и ушла куда-то. Долго не возвращалась, а потом пришла – пешком. Дорога была неблизкая, мы все удивились, почему не приехала автобусом. Оказалось, все деньги оставила в церкви. Даже пятачок на автобус не отложила.

Лицо у матери было счастливое. Ну ладно, думаю, пускай её, судя по лицу, приобщилась она к чему-то высокому, светлому, по своим, конечно, понятиям. Пусть, если душа радуется. Но решил-таки я пошутить:

– Надо же, мама, всё богу оставила, которого нету…

Но, по городской невнимательности к слову, не получилась шутка, дразнилка вышла.

Перед глазами моими стояли глаза моей матери с реденькими ресницами, красноватые, как подёрнутая ржавчиной вода. Помню, как скопились слёзы в уголках этих глаз, и глаза вдруг промылись, светлыми стали, росяными… Не приняты у нас, коми людей, открытые выражения нежности, а то бы обнял мать и поцеловал, крепко-крепко, благодарным сыновьим поцелуем.

Жизнь она прожила, как все, как большинство людей её поколения, не слишком сытую, не слишком радостную жизнь. И, сколько помню, ни разу не свалилась на нашу семью божья благодать – чего не было, того не было. Как я понимаю, теперешняя её вера оставалась верой совести.

…Проснулся я, когда солнце поднялось уже высоко. Золотые лучи его через окошечко палатки падали прямо на пустой спальный мешок Васи Лыткина. Меня удивляло, почему вовремя не разбудили, если уж спалось мне с городской безмятежностью. Всё-таки здесь я рабочий, и никто не обязан делать мои рабочие, подсобные дела. В одних трусах вылез из палатки, взглянуть погоду. Кочев, Лыткин, Володя Панев и Собянин стояли у костра, что-то варили. А Поликарп виднелся в самом верховье плёса, он стоял в лодке, причём держал её развёрнутой поперёк реки и, слегка толкаясь шестом, спускался вниз но течению, внимательно всматриваясь в воду.

Однако не торопятся, подумал я. И в это время послышался жалкий кряк кулика: тиу, тиу, тиу!.. Птица металась невысоко над водой, летела зигзагами, а преследовали куличка два небольших ястреба-чеглока. Куличок метался над водой, пытаясь обмануть хищников, но и у тех маневренность была выше всяких похвал, они решительно догоняли, вот-вот ударят. Некуда стало деться куличку и… плюхнулся он в воду. Никогда не приходилось мне видеть, чтобы эти кулички ныряли, я удивился. Долго ли, думаю, останется под водой и далеко ли уплывёт? Или он вообще утопился от безысходности?..

Ястребки поднялись выше, блеснули на солнце красно-жёлтыми грудками и стали ходить кругами над водой. Выжидали.

Куличок вынырнул почти там же, где нырнул. Или почувствовал он себя освобождённым от погони, или вода на него так подействовала, не знаю, – только не увидел он ястребков, поджидавших его в воздухе. А может, преследователи расположились так, чтобы солнце ослепило жертву, не знаю. Но куличок их не видел – слишком радостно взлетел, чувствуя себя снова живым. Один ястреб нырнул под куличка, чтобы не дать ему снова уйти в воду, второй спикировал и промелькнул совсем рядом, вроде промахнулся. Но у кулика вдруг поникла головка на сломанной шее: удар был точен. Ястреб, который караулил снизу, взмыл, подхватил падающего куличка, и пара ястребков, уже не торопясь, улетела.

Такую картину подарило нам раннее утро. А Поликарп всё высматривал что-то в воде сосредоточенно и хмуро.

– Что он там ищет? – спросил я у честной компании, но все только плечами пожали, никто не знал причины озабоченности Поликарпа.

– Оденься, – буркнул Миша Кочев.

Тут только я заметил, что всё ещё стою в трусах. Я успел одеться, умыться и снова подойти к костру, а Поликарп так и не поднял взгляд от воды.

Но вот наконец он принял какое-то решение, потому что резко выпрямился и оттолкнулся шестом. Начал подниматься против течения к нам. Остановился напротив костра, не положил, а бросил шест в лодку, вылез прямо в воду и побрёл к берегу, по мелководью, едва не черпая воду резиновыми сапогами. Нас он будто не видел вовсе, подошёл к огню, протянул руки. Пальцы его сильно вздрагивали, то ли замёрз, то ли гневался. Немного успокоился, сказал, как бы в пространство:

– Красная рыба была здесь, самец с самкой. Одной сёмги уже нет. Куда делась, Михаил?

– Орлан, наверное, – сказал Собянин. – Или скопа. Кому ещё?

Поликарп не удостоил ветеринара даже и взглядом. Сказал только со значением:

– Без крыльев был охотник. – И повернул голову к Мише: – Со спиннингом ходят!

Кочев растерянно повернулся к нам, ища поддержки, никаких обвинений в наш адрес Миша-начальник от Поликарпа не ожидал.

– Спиннинги мы у вас дома оставили, Григорьич, в коридоре, – ответил я.

– Сейчас – да, оставили. А когда поднимались от посёлка к кордону – закидывали!

– Как можно, Поликарп Григорьевич, – вступился за нашу общую честь и Володя Панев. – Мы же знаем: нельзя. Мы их и брали не для Печоры. На низовой речке, куда бобров повезём, собирались щук ловить…

– А сёмга туда не заходит, – поддержал Вася Лыткин.

– Не мы, Поликарп Григорьевич, – прорезался наконец голос и у Миши Кочева. – Сердце положу – не мы.

– На тебя я и не грешу,– покосился на Мишу Поликарп. И замолчал. Непонятно стало, кого же он винит.

– Значит, сенокосчики совхозные, – сказал Собянин с убеждением. – Больше некому. Мы им пропуска выдаём в заповедную зону, корма заготавливать, вот они и… Или вертолётчики кого привезли – из Перми или Свердловска. А может, из Ухты. Бывало же раньше, Григорьич, помнишь, сам говорил.

Поликарп смолчал. И весь день у нас прошёл трудно, с каким-то надрывом, тяжело. А я снова поразился слитности этого человека с природой, ему родной. Там у него приметное стадо хариусов, тут – и он знает точно, где – знакомая сёмга икру мечет…

Да что же ты за чудо такое, Поликарп Григорьевич, старый леший земли коми…

 

Геннадий ЮШКОВ

г. СЫКТЫВКАР

Перевод с коми. С. ПАНКРАТОВА