Владимир ШИРИКОВ. ПРЕМИЯ

Рубрика в газете: Проза, № 1977 / 12, 18.03.1977, автор: Владимир ШИРИКОВ (г. Вологда)

Прозаик Владимир Шириков живёт в Вологде, работает редактором молодёжной газеты. Он окончил Литературный институт имени А.М. Горького, выпустил в 1974 году в издательстве «Современник» первую книгу повестей и рассказов «Пятое время года». В предисловии к ней Василий Белов писал: «Герои Владимира Ширикова – это люди современной городской окраины, где так причудливо смешаны явления городские и сельские… Подобная пестрота жизненных явлений и характеров, такая бытовая неустойчивость среды, в которой обитают герои Ширикова незаметно, но грозно встаёт на пути писателя, усложняя и без того сложную его задачу. И тогда в рассказе или повести, вообще в книге, очень просто стать рабом случайностей. Вероятно, эта опасность не грозит В.Ширикову. Потому что его отношения к миру и к людям, которых он описывает, вполне устойчивы и определённы».

В.Шириков был участником VI Всесоюзного совещания молодых писателей, переделкинского семинара рассказчиков. В Северо-Западном книжном издательстве готовится новый его сборник.

Предлагаем вниманию читателей «Литературной России» новый рассказ В.Ширикова.

---

 

Владимир ШИРИКОВ

 

ПРЕМИЯ

(Рассказ)

 

Заканчивалась неделя, хлопотная и суетная, и на исходе пятницы заводоуправление гудело, как пасека в погожий день. Незадолго появилось объявление, что сегодня в половине седьмого вечером в клубе состоится собрание и после него – концерт. Но было уже шесть, а рабочий день никак не завершался. Бегали все, кто мог, и каждый с бумагами, которые вдруг оказались очень важными.

Уборщица тётя Поля, раза четыре за вечер принимавшаяся затирать грязные и мокрые следы в коридоре, покорно стояла в сторонке, ожидая конца нашествию.

– Брось ты, Поля, чего тут? Чище чистого всё равно не будет, – окликнул её вахтёр Федосеев. Время его дежурства прошло, и он терпеливо ждал три минуты, когда можно будет замкнуть входную дверь, напиться чаю, который вот-вот закипит, и всласть подремать. – Оставь так, сама высохнет.

– Что ты, что ты, нехорошо ведь, – вскинулась Полина. – Ужотко подожду, – она поправила платок и, подойдя поближе, перевела дыхание.

– Дак ведь опоздаешь на торжественное, – Федосеев заёрзал, поудобнее всиживаясь в стул.

– Что толку, – отмахнулась Полина. – Смолоду не гуливала, какое теперь веселье? Девки подрастают – их пора, а мне дома сподручнее.

– Сходи, сходи, деньжат обещались подкинуть. Галина из бухгалтерии говорила, что премию, которую заводу дали, директор велел на всех рабочих разделить…

Что-то хорошее затеплело в груди, и Полина, стесняясь, опустила платок на брови.

– Может, правда, сходить, а то и в самом деле как в темнице живу.

– Иди-иди… Там моя Авдотья собирается вас всех после торжества на чай пригласить. Песен хоть попоёте. А мусор этот, как подсохнет, я веничком пошурую. Иди. Вдруг премии давать станут, а тебя нет – неудобно…

И она пошла. Поспешно ополоснула швабру, спрятала её вместе с ведром в закуток и заспешила домой переодеться.

Маленький покосившийся домик её, вскоре после войны срубленный в один топор покойником-мужем, стоял недалеко от проходной, почти у самой ограды. Восьмой год без хозяина, дом пообветшал, осунулся и причинял множество хлопот с крышей, у которой давно бы надо сменить лопнувшую слегу, с дровами, которые по весне приходилось запасать на весь год, с водой, которую носили с завода, и Полина порой подумывала: не сменить ли жильё? Но просить квартиру, имея собственный дом, казалось неудобно, нехорошо, да и совестно – дом был самой сильной памятью о муже, и каждый гвоздь здесь, каждая досочка помнили его руки. Дочери были дома. Младшая спала, жарко разметавшись по постели. Полина поправила подушку, осторожно убрала из рук куклу. Старшая лежала на диване и приподняла голову от книги:

– Ты что рано? Я и поесть не разогрела.

– Не хочу, – отмахнулась Полина. Она наскоро умылась и стала переодеваться.

– Куда это? – удивлённо спросила дочь.

– Пройдусь немного, собрание у нас.

– В честь чего?

– Как же, завод первое место занял, знамя вручать будут, – охотно объяснила Полина и не удержалась, похвастала: – Может, ещё и премию дадут.

Дочь встрепенулась, отложила книгу, недоверчиво спросила.

– И тебе?

Полина уклончиво развела руками:

– Кто знает, должны бы. На трикотажной всем давали, кто больше пятнадцати лет проработал.

– Тогда дадут, – уверенно протянула дочь. – Ты у нас ветеран-. А много?

– Не знаю, Таня, не знаю. Рубликов, может, двадцать, если только дадут. Что раньше времени загадывать?

– Полина надела платье, подёргала плечами, словно распрямляя складки возле рукавов, и повернулась к дочери.

– Я твою кофточку возьму? А то морщит что-то.

– Конечно, бери, – Татьянка подскочила к матери, помогая разгладить складки и счищая со спины приставшие пылинки. – Если дадут, мне на платье, да? Помнишь, ты обещала?

– Помню, помню, – заулыбалась мать, оглядывая себя в зеркало.

– Зелёненькое, ладно?

Мы вчера с девчонками в магазин забегали, видели: хорошенькая такая шерсть и недорого совсем. Как раз к дню рождения бы сшили. Весь институт на вечера ходит, а я год проучилась и только разик была. Неудобно даже.

– За всеми не угонишься. Денег всегда не хватает – кому на хлеб, кому на вино, кому на машину. Вот выучишься, тогда сама себе всё заведёшь. Пока потерпеть придётся. А платье мы тебе сделаем.

– Спасибо, мамулька, – девушка наклонилась и шутливо чмокнула мать в щёку.

– Ладно тебе, – засмеялась Полина. – Сиди, занимайся. Если получу, завтра сходим и выберем. Случаем не хватит, так перехвачу у кого-нибудь до получки.

Покосившись, не смотрит ли дочь, она неуверенно тронула брови карандашом.

На собранно Полина запоздала, украдкой прошмыгнула на свободное место и стала внимательно слушать всё, что говорилось с трибуны, и шумно аплодировала вместе с залом.

После речей вручали премии и подарки. Смущённые люди выходили на сцену – в зале чувствовали и понимали это смущение и старались поддержать товарищей громкими аплодисментами и ободряющими выкриками. Полина не отрывала глаз от сцены – она знала почти каждого в этом зале, но теперь старых друзей, подруг, просто знакомых приходилось узнавать заново. Принарядившиеся, оживлённые, они казались моложе, интереснее тех, кто, поздоровавшись на ходу, ежедневно торопился мимо. В свои пятьдесят лет Полина была для многих, даже для некоторых сверстников, просто тётей Полей, но сегодня она помолодела вместе со всеми и тихо радовалась.

Зал загрохотал добродушным, весёлым смехом – вручали самовар Коле Топоткову – Топотку, как от мала до велика звал его весь завод, – мужу её сменщицы, брыластому, небольшого роста мужичонке, работавшему стрелком в охране. Смущённый не то вниманием, не то самим подарком, он держал самовар за обе ручки и не мог сообразить, куда его деть, чтобы пожать протянутую директором руку. В президиуме тоже смеялись и хлопали. Когда шум стал утихать, из-за стола, звякнув колокольчиком, встал председатель месткома:

– Торжественная часть, товарищи, на этом закончена. Сейчас десять минут перерыв, после – концерт.

Полина непонимающе вытянула голову – никак всё уже, и в висках застучало, словно, натужившись животом, она подняла что-то очень тяжёлое.

– Забыли, видно, да бог с ней, с премией, только девчонку-то я, старая дура, зачем обнадёжила?

На глаза навернулись непрошеные, щиплющие слёзы. Полина вышла в коридор и незаметно ушла из клуба. Дома, едва скрипнула дверь, её встретила сияющая Татьянка:

– Сейчас пойдём, да, ма? Универмаг до девяти ведь.

Полина покачала головой:

– Не дали мне ничего, доченька. Там никому не давали, – торопливо соврала она, глядя в сторону.

– Ладно, чего там, – вяло ответила дочь и прошла к себе.

Полина шла следом:

– Ты не расстраивайся, с получки отложим…

– Отстань. Нет – и не надо, перебьюсь как-нибудь.

– Раз обещала – куплю, только вот…

– Да перестань, – зло оборвала дочь, – помолчи лучше. Ходить не в чем, одни разговоры.

– Зря ты так. Есть ведь синее, шерстяное, вполне приличное.

– Да, – огрызнулась дочь, – носи его сама! – она прикусила губу и отвернулась.

– Где я возьму, если нет, воровать идти, что ли, – повысила голос Полина.

– А меня не касается: народила, так одевай. Можно другую работу найти, а ты как была дурой, так дурой и осталась. Подумаешь, выслужилась, уборщица. А я жить хочу, как все.

Мать вспыхнула, толкнула дочь, схватила со стола хозяйственную сумку, первое, что попало под руку, наотмашь ударила её по плечам, потом по спине и чему попало. Била не думая, не понимая, не больно, но злобно и, опомнившись, враз обессилела, села к столу и горько, навзрыд заплакала. Дочь, покусывая губы, закрылась в своей комнатушке и горько жалела себя, а мать, выплакавшись, тихонько разделась, легла в кровать, настороженно прислушиваясь к малейшему шороху, и думала о своём.

***

Вспомнилась ей юность, та далёкая, тихая радость, когда к свадьбе неожиданно удалось справить новенькое ситцевое платье, и она чуть не застонала от умиления, от живого дыхания прошлого счастья.

Как объяснить это дочери? Полина прикусила губу, чтобы снова не разрыдаться. Ведь ради детей только и живёшь, они – свет в окне: неужели непонятно? Конечно, живи сейчас муж – другой достаток был бы. Но невезучая доля выпала ей в жизни: шестнадцать годов ещё не стукнуло, когда на финской войне убили отца и в тот же год умерла мать. Две сестрёнки да братишка остались на руках, все младшие. Так и воспитывала их, и когда получила паспорт, всех троих и вписали в него как дочерей и сына. Иначе нельзя было – карточки давали только на членов семьи, а Полина – глава её, и поскольку не нашли в исполкоме, где же написано, что на иждивении могут быть братья да сёстры, то и решили вписать как детей. Помучилась Полина потом: потребуется где паспорт – глянут и дивятся: до чего же мать молода! Не станешь же каждому объяснять.

Так и жили, и замуж не выходила, пока всех на ноги не подняла. Теперь все выросли, живут хорошо – грех жаловаться. И дочери вырастут… Не беда, что лишних годика два-три расфуфыренными не пощеголять, образуется всё, были бы ум, здоровье да счастье немножечко. Остальное уж от самих будет зависеть.

С тем она и заснула, обиды потихонечку покидали её вместе с тихими, облегчающими душу всхлипываниями, которые казались спящей дочери счастливыми шагами Алёшки с третьего курса, который медленно шёл по краешку моря и нёс её на руках куда-то далеко-далеко, навстречу разгорающейся заре.

На другой день вчерашние обиды помельчали, ещё на другой совсем забылись, и только под вечер, глянувшись в зеркало, увидела Полина ещё немного седины и тихо засмеялась: совсем старухой стала…

***

Утром в понедельник Полину вызвали в бухгалтерию.

Около дальнего стола спиной к двери сидел председатель месткома, из-за него выглянула улыбающаяся бухгалтерша Галя.

– Тётя Поля! – позвала она. – Иди сюда, премию получи…

Председатель оторвался от бумаг:

– Ты что же это, Андреевна, на собрании не была?

Полина смутилась:

 – Запоздала я, Николай Фёдорович. Дома долго прособиралась.

– Я глаза проглядела, – перебила Галя. – Смотрю перед началом – нет нигде. Ведомость-то у меня, остальные расписались давно, одной тёти Поли нет… Заболела, может, думаю. Вот здесь, – она отчеркнула толстую синюю птичку и подала конверт с хрустящими бумажками внутри. – Посмотри – тридцать должно быть…

Полина кивнула, старательно вывела подпись, поблагодарила.

– На здоровье, Андреевна, – отозвался председатель. – Хотели отрезом тебя одарить, да решили – так лучше… Сама выберешь.

Полина хотела сказать ещё что-то, пожевала губами, но раздумала. Неторопливо вышла в коридор, не удержалась, ещё раз заглянула в конверт – полюбовалась на новенькие десятирублёвки и радостно заторопилась в проходную – звонить дочери в институт.

 

г. ВОЛОГДА