Еремей АЙПИН. ВОЖАК

№ 1985 / 46, 15.11.1985, автор: Еремей АЙПИН (г. Ханты-Мансийск)

Весной, когда колеи дороги потемнели под солнцем и осели, мы покинули зимнюю избушку. Но, не доезжая Осеннего Селения, где обычно все люди нашего рода встречали лето, отец завернул свою упряжку влево. И на весновку мы остановились на Гривё Малого Яра. Это был пологий склон Домашнего Бора, смотревший прямо на полдень. Поэтому снег на Гриве давно сошёл, и земля быстро прогревалась, и на проталинах заблестели плотные зелёные листочки брусники. А внизу, под горой, длинное кочкастое болото с редкими сосенками. Болото, на сколько хватало глаз, уходило «вверх» и «вниз», то есть на восток и запад, – так считали по течению Агана, нашей большой реки.

На болоте к нашему приезду только высокие кочки сняли свои снежные шапки, а в низинах ещё белел снег.

Вслед за нами приехали мой крёстный отец старец Ефрем и мой троюродный брат Никита с женой. Видно, отец заранее договорился с ними о совместной весновке на этой Гриве.

Я очень обрадовался новым людям и новому месту. Но особенно был рад крёстному – тут теперь на целую весну хватит сказок.

Когда показалась упряжка, которой правил седой старец с откинутым за спину капюшоном малицы, отец сказал мне:

– Твой крёстный едет…

И я сразу же побежал к старику.

– А-а, здравствуй, мой крестничек! – сказал он, завязывая поводок на первый копыл нарты. – Ну, подойди, мне своё лицо поднеси…

Я подошёл, и он, обдав меня крепким запахом табака, кольнул жёсткой щетиной в щёку.

– Ох-а, ты уже совсем большой, стал, – проговорил он, оглядывая меня. – Наверное, уже зверя-рыбу искать ходишь?

Я помолчал немного, а потом неохотно признался:

– Нет, ещё не хожу. Папа не хочет брать меня с собой…

– Это почему же не берёт?

– Говорит: мал ещё. Подрасти надо немного.

– Ох уж эти взрослые, – вздохнул крёстный. – Вечно что-нибудь придумают…

– Да, да, – кивнул я. – То говорят: холодно, дома сиди. То говорят: слякоть, дома сиди. А летом говорят: комары…

– Ладно, не расстраивайся, – успокоил меня крёстный. – В твоём возрасте время быстро идёт. Расти большой!..

После паузы он поинтересовался:

– А лук и стрелы у тебя есть, Роман?

– Есть, – ответил я. – И лук, и стрелы есть.

– Лук и стрелы – это хорошо, – сказал он. – Это совсем хорошо. Значит, вырастешь хорошим охотником…

Потом он достал кисет и начал раскуривать трубку. А я стал осматривать упряжку. Моё внимание сразу же привлёк вожак – среднего оленьего роста белый бык. Но чисто белым назвать его, пожалуй, нельзя. Быка словно окунули в болотную трясину, а потом забыли хорошо помыть. И на его белой шубе остались бурые разводы – и на боках, и на спине, и на ногах. И даже на голове и ушах виднелись следы бурой болотной воды.

– Как его зовут? – спросил я.

Крёстный взглянул на вожака, пыхнул трубкой, потом неторопливо ответил:

– У него два имени. Одно – Белый. Другое – Вожак.

– Белый Вожак!

– Можно и так, – согласился старик и грустно добавил: – Это мой последний олень…

Тут я показал на среднего и правого пристяжного упряжки и недоверчиво спросил:

– А это чьи олени?

– Это олени моего внука и твоего брата…

Речь шла о моём троюродном брате Никите, в доме которого зимовал крестный.

По рассказам взрослых я знал, что у моего крёстного когда-то было на пастбище немало оленей. Его семья могла жить безбедно и каслать большим аргишем1 с одного места на другое. Вспомнив это, я спросил его:

1 Каслать большим аргишем – кочевать большой группой упряжек.

– А где твои остальные олени?

– Ушли, – медленно сказал он.

– Куда ушли?

– Куда ушли… – эхом откликнулся он и замолк.

Я понял, что ему не хочется говорить об этом.

Он молча выкурил трубку и принялся распрягать оленей. Чтобы они не разбредались далеко по весеннему насту и первым проталинам, их выпускали с деревянными колодками на передней ноге. Мне хотелось помочь крёстному, и я суетился возле его нарты, разыскал деревянный молоток, подавал колодки, прибирал упряжные ремни.

Но когда я принёс колодку для Вожака, крёстный без всяких раздумий отложил её в сторону. Поймав мой вопросительный взгляд, он пояснил:

– Этот старикан и так никуда не уйдёт. От оленей и людей…

И он отпустил Вожака без колодки.

Тот, и вправду, далеко не уходил, постоянно был на пастбище, вблизи дома. Вместе с другими оленями приходил к чуму и, пережёвывая жвачку, дремал на тёплой проталине возле хозяина. А хозяин, мой крёстный, сидел на своём излюбленном «мастеровом» месте, и руки его непрерывно работали. Он строгал жильник для весеннего запора, плёл рыболовные морды, мастерил нарты. И вокруг него вырастала гора вкусно пахнущих стружек. Мне нравилось говорить с крёстным, валяться на свежих стружках, вдыхать их смолистый дух. Белому Вожаку, наверное, тоже нравился запах свежей древесины.

– Два старых опять рядом, – сказала мама.

– Вдвоём-то веселее, – откликнулась тётя Федосья, жена брата Никиты.

– О чём-то говорят, что-то вспоминают, наверное, – улыбнулся брат Никита.

– Да, им есть что вспомнить, о чём поговорить, – промолвил отец.

Они и в самом деле словно два старых добрых друга мирно беседовали.

– Устал за зиму, наверно, да? – спрашивал-размышлял человек-старик.

Олень-старик, жуя жвачку, согласно кивал головой.

– Тепло вот пришло, – продолжал человек-старик. – Теперь легче тебе жить. По Гриве ходи, где снега нет. Ягель-то из-под снега вытаял. Вот тебе и пища. По Гриве ходи да ешь…

Старик-олень, прикрыв выразительные большие глаза, всё кивал головой.

– Рога свои побыстрей делай, – говорил человек-старик. – В этом году у тебя хорошие рога были. Такие же большие и красивые делай в это лето, чтобы я осенью без труда мог накинуть аркан на твои рога…

Ох, хозяин-старик, лукавишь ведь, размышлял, наверное, олень-старик. По осени-то за оленями молодые бегают, твои внуки и правнуки. Ноги у них быстрые, руки ловкие – за десятки шагов аркан набрасывают. Тут не только рогатого, но и безрогого поймают. Оглянуться не успеешь. Знаю я твоих внуков и правнуков. А если хвостатых2 пустят – так и вовсе никуда не убежишь. Со всех концов пастбища, куда ни направишь копыта, – назад заворачивают. С таким противным визгом-лаем носятся эти хвостатые – уши бы мои не слышали!

2 Хвостатые – иносказ. – собаки.

– И глаза мои плоховаты стали, – говорил хозяин-старик. – Считай, скоро всё на ощупь начну делать. Вот ещё строгаю, разные вещи мастерю. Это всё по старой привычке. Руки, считай, многое помнят. Можно сказать, всё помнят. Правда, пальцы не такие ловкие, как в молодости. Ноги в суставах плохо гнутся и часто ноют. Особенно по ночам.

Да, верно, глаза твои совсем постарели, соглашался олень-старик. Это я знаю. Когда ехали сюда, ты вожжу отпустил и сказал: «Ну, Вожак-старик, меня вези. Ты дорогу знаешь. Глаза твои лучше моих. Потому как ты намного моложе меня». Этитвои слова я помню.

– Рога расти, шерсть расти, – просил человек-старик. – Лето длинное. Пастбище старинное, родовое. Тут все оленьи беговые тропы твои предки проложили. Это пастбище тебя вскормило, на ноги поставило. На этой Гриве вот в такой же весенний день ты в этот мир пришёл. Давно ль это было?

– Да, считай, вёсен семь-восемь назад.

Да, немало снегов с тех пор ушло…

– Мы оба с тобой уже старики. А тебе сколько же?

– Я, считай, уже девять десятков вёсен-лет хожу по этой земле. Девять десятков?..

– У тебя олений век, а у меня – человеческий, – сказал человек. – Ты так же стар, как и я. И поэтому твои вёсны равняются моим девяти десяткам.

Мы с тобой ровесники?

– Да, ровесники.

Так подолгу они обменивались мыслями-думами на «мастеровом» месте, на тёплой проталине Гривы Малого Яра. В это время мы старались не беспокоить их. Пусть роднятся, говорили взрослые. Пусть свои разговоры ведут.

По вечерам крёстный охотно рассказывал сказки. Мне казалось, что в его голове, смотанные в аккуратные мотки, лежали сотни сказок и сотни песен Медвежьего праздника. И он потихоньку разматывал их. Я же в свою очередь, слушая, старался сматывать их в клубки и уложить в голове.

Песни Медвежьего праздника он исполнял обычно днём, когда сидел за работой. А сказки – только вечером. Если я просил сказку днём, он всегда отказывался рассказать:

– Днём нельзя сказки сказывать.

– Почему нельзя?

– Кто днём за сказку возьмётся – тот облысеет, – улыбался крёстный. – Разве ты хочешь быть лысым?

– Не хочу, – быстро отвечал я.

– И я не хочу, – говорил он и встряхивал своей сединой.

Его довод мне казался убедительным, и я замолкал. Мне вовсе не хотелось, чтобы мой крёстный облысел.

Дни стояли ясные, солнечные – и снег уходил незаметно.

На Гриве, на тропе, песок так прогревался к полдню, что можно было бегать босиком. В бору появились причудливые проталины, похожие на невиданных зверей и птиц, на которых охотно паслись олени. Днём они приходили домой, и отец или брат Никита счищали налипший на колодки снег. А потом, поразмыслив, меняли колодки – что потяжелее, доставалось беспокойным, «ходячим» оленям, что полегче – смирным. Только Белому Вожаку моего крестного ничего на ногу не надевали – доверяли…

Но однажды Белый Вожак не пришёл домой со всеми оленями – куда-то исчез. Брат Никита обошёл пастбище – не разыскал его. На другой день мой отец сходил на поиски – и он вернулся ни с чем. Вожак как сквозь землю провалился.

– По чёрной земле где его искать? – говорил отец.– Это по снегу просто – по следу бы отыскали.

К тому времени проталин стало больше, чем снега.

– Куда же он исчез? – размышляла мама.

– Может, чернолицему3 попался, – предположила тётя Федосья.

3 Чернолицый – иносказ. – медведь.

– Появись чернолицый – так он бы всех оленей погонял! – возразил брат Никита. – Без разбора! Он такой!..

– Это так, – сказал отец. – На пастбище он бы быстро наследил.

– Наверное, заболел и до дома не может дойти, – проговорила мама.

– Да, похоже, заболел мой старикан, – согласился крёстный.

– Поди, где-нибудь на проталине свалился, – вздохнула тётя Федосья. – Лежит, бедненький…

– Надо ещё раз пастбище обойти – предложил отец.

И они с братом Никитой ещё раз по всем направлениям прочесали сосновый бор – основной ягельник домашних оленей. Но нет Вожака. Ни следа, ни тропы. «Вниз взяли, вверх взяли!» – говорят в таких случаях охотники.

Мне казалось, что меньше всех волновался сам хозяин оленя – мой крёстный. Его лицо с крупными и резкими чертами по-прежнему было невозмутимо. После утреннего чая, как всегда, он садился на своё место, выкуривал трубку и брался за нож или рубанок. И всем своим видом говорил, что всё в жизни идёт своим чередом…

На третий или четвёртый день, под вечер, два ворона, хватая друг друга клювом, полетели за бор, к кромке припроточного леса.

Летели они не высоко и не низко.

– Они что-то видят, – сказал отец. – И утром в ту же сторону летели. Я наблюдал за ними.

– Может, они Вожака нашего деда нашли? – сказал брат Никита.

– Похоже – да.

– Сходить, что ли? Посмотреть?

– Сходи.

Они помолчали, вглядываясь через верхушки боровых сосенок в дымчатую даль, где виднелась кромка большого леса.

– На бору вода, дай мне сапоги, – попросил Никита.

– Возьми, – сказал отец.

Брат Никита надел латаные-перелатаные резиновые сапоги моего отца – такой роскоши больше ни у кого в ту пору не было – и, забавно перескакивая с одной высокой кочки на другую, как тетерев на весеннем токовище, пустился через бор к припроточному лесу. Видно, сапоги всё-таки изрядно пропускали талую воду, что скапливалась в обледеневших выбоинах между кочек.

Я долго наблюдал за смешно скачущим братом, с нетерпением ожидая, какую весть он принесёт. Слонялся по Гриве, поскольку делать ничего не хотелось. Всех, казалось, мучило одно – жив ли Белый Вожак?

Вскоре брат вернулся. И мы узнали, что Белый Вожак крёстного погиб. Лежит за бором, на опушке припроточного леса.

Мама и тётя Федосья тяжело вздохнули. Отец с братом стали собираться туда, за бор. Крёстный молча раскурил трубку, посидел в раздумье, потом сказал:

– Значит, его время пришло… Хороший Вожак был…

Помолчал, подымил трубкой, затем добавил:

– Увёл мой аргиш в ту страну, откуда нет возврата… Увёл…

Я вглядывался в его обветренное, изрубленное морщинами красивое лицо. Как и прежде, оно оставалось непроницаемым, будто ничего не случилось. Только не пел песни и не рассказывал сказки. И теперь дольше обычного, прикрыв грусть в глазах, сидел на «мастеровом» месте, посасывая потухшую трубку. Быть может, он размышлял о тех днях, что предстоит прожить без Вожака. Без Белого Вожака уходящего аргиша…

А это без малого десять лет…

Когда снег полностью сошёл, оставшихся оленей отвели в Осеннее Селение, где в оленьем доме под присмотром дяди Василя они должны пережить тяжкое комариное время. А мы перебирались в наше Весеннее Селение на Древесном Урии, оставляли на зиму лодки, обласа и другие летние вещи.

Шли пешком, каждый со своей поклажей. Сначала вышли на тропу брат Никита с женой и с моим крёстным. За ними пустились и мы. Мама несла за спиной в люльке мою младшую, сестру Олю, родившуюся на этой Гриве в эту весну. Отец взял на руки мою среднюю сестру Дашу и сказал мне:

– А ты, Роман, на своих двоих пойдёшь. Рук на тебя нет…

И я в первый раз в жизни пустился в такой дальний путь на своих ногах.

Как я узнал впоследствии, то было в одну из первых послевоенных вёсен.

 

Еремей АЙПИН

 

г. ХАНТЫ-МАНСИЙСК