НЕ ВОРУЙТЕ У ПОЭТА ВЫ ХОТЬ ЭТО…

№ 2015 / 13, 23.02.2015

 

Поэт, как и вождь – достояние масс. Его приёмное дитя и его пластилин.  Динамическое состояние его образа, увы, тоже неотъемлемая часть общественного бытия. История как всего лишь политика (идеология) момента, обращённая в прошлое, по определению Сталина, – точно такая же переменная, как и поэт, даже поэт уже мёртвый. Но в общем уравнении современности сочетание (производная, любое математическое действие) этих переменных рождает порой самые невероятные выводы. Исходя, конечно, из «констант» политического момента.

После массированной «артподготовки» перестройки, после реабилитации в 1988-м Бухарина и прочих «возвращённых имён» встал вопрос и о поэтах. Но не о Заболоцком, Хармсе и прочих, познакомившихся с пенитенциарной системой, а о наиболее громких и характерных рупорах поставленной под вопрос Эпохи – Маяковский и Есенин тут попали под раздачу. Поэт-город и поэт-село… Самое сложное и в то же время простое – вот такие «детки». Беспомощные, но и коварные – недоглядишь, так ведь убьются же. А с кого спрос?

Тут начинается самое интересное. Перестройка как процесс общественно-психологический была отчуждением, отстранением (и остранением – добавит философ) масс от партии, если попытаться как-то ёмко подытожить горбачёвский почин. Вроде бы как партия открылась, покаялась – но тут вышло вовсе не то, что хотелось, не по законам культурных коллективов, а по законам зоны. Кто поддаётся, отступает – того и ломают, и доламывают. Вроде бы и дряхлая, если брать в персоналиях, но всё же общественно-приводная, снизу доверху интегрированная система была разрушена сперва на ментальном, моральном уровне. Если не построен коммунизм – значит, все жертвы и издержки были… А вот тут степень хреновости определяло «время» – опять же, общество, но в разных своих институциях. Пока решала партия, она «откупалась» персоналиями – отдала сперва на съедение вроде бы одного Сталина, но образ-то был самый крепёжный. Потом пришлось отдавать и цели с задачами, а вскоре и власть. Причём тут поэты? 

А они весьма причём. Маяковский сам определял себя как неразлучного с компартией деятеля – не будет партии, не будет и его самого. Не в физическом, а уже в том самом ментальном, духовном, выражаясь старомодно измерении. Так в точности и вышло: я прекрасно помню свои старшие классы 91-й школы, в которых (1991–92) Маяковского почти никто не брал как тему. И только мы в нашем 11-м «А» вдвоём с Димкой Михайловым соревновались (есть даже видеозапись) – писали о нём. Димкино сочинение победило моё, но я не отступился, Димка стал крупным бизнесменом, я… поэтом. Но именно тогда это вот ощущение «пластилина» образа поэта в руках – было всеобщим. Кто он без своих плакатов, в этих окаменелых позах вызова буржуазии мировой? Наступало время пластичности, лиричности, толерантности – а он каменный, стальной. В общем, диссонанс сильный с контрреволюцией намечался даже на нашем детском уровне понимания Маяковского. И всё же его с парохода не сбрасывали – и наша Наталья Ефимовна (классная руководительница), и Зинаида Новлянская (это потом я узнал, уже не от известной поэтессы, а для нас только учительницы, не от неё, а с телеэкрана – что дружила с полюбившимся мне в 1994-м Л.Губановым), и Галина Кудина, до си пор числящая меня «красно-коричневым». Но брали лишь лирического, дореволюционного Маяковского – по понятным причинам. Каменный, пролетарский, заболтанный и заученный, несгибаемый и стальной, глыбой он не был нужен. А вот пластичный и ранимый – пожалуй, понятный, живой…

Казалось бы – где тут отношение к смерти поэта? А оно там же – динамичное, дискуссионное. Когда общество как-то бойко и оптимистично зажило под проклятиями в адрес не достроившей коммунизм партии, под знаком напрасных жертв и бессмысленных устремлений, не только жизни, но и самоубийства поэтов встали под вопрос. Действительно: уж если такие преступники, отъявленные изуверы чекистские были у власти, так чего ж им цацкаться с поэтами-то? И вот именно эту нотку перестройки, тогда ещё тонкую, неуверенную воспроизвела в своих рассуждениях Наталья Сидорина («ЛР» № 10 за нынешний год).

Политическая параноя, которую сам Маяковский всегда высмеивал, развивавшаяся в ходе перестройки – стала нормой. Ведь не может же недавнее прошлое состоять из одних врагов? Должен же хоть кто-то быть опорой – а прошлое, как мы помним, всегда есть настоящее в обратной перспективе. И тут удивительным, эдаким поповским даже методом примирялись и Гумилёв, и Маяковский, и Есенин. Всех умучили, всех убили – тут и доказательств не нужно. Изуверский режим, бесчеловечные методы, гулаговский лозунг «стальной рукой загоним в коммунизм» – и т.д. Ну чего ещё ждать от таких гадов? Конечно же и Есенина повесили, и Маяковского подстрелили – ведь Гумилёва же не дрогнула рука убить? А почему смели? Кто давал право? Чем контрреволюционер хуже большевика? Всё – поплыла иерархия ценностей, мотивов и прочего. Поплыли идеологические тверди. Не было такого права, коли коммунизм не достроили. Вот телеология – заставляющая начать пересмотр всего большевицкого, безбожнаго века. Это победителей не судят – а вы уж все пожалте бриться, костры партбилетов всё же лучше костров инквизиции…

Эти самые настроения (я лишь пунктирно психологически воспроизвёл ту логику контрреволюционной истерики) и сделали возможными чудовищные перемены 1991-го. Когда своими руками валили опоры общества – на себя и валили, погребая в будущем миллионы, делая возможными столько смертей, что и в выдуманном перестройкой прошлом не бывало. Вот какова сила и цена общественной паранойи – развившейся всего лишь за пятилетку. Но плод той самой истеричной, мазохистской логики экс-советского человека, но даже книга «Воскресение Маяковского» (1983, к слову – дело всей жизни Юрия Карабчиевского) не ставила под вопрос сам акт самоубийства Маяковского. Можно ненавидеть коммунизм, брезгливо, как Карабчиевский, относиться к тому, как грубо «вправлял» себя поэт в задачи Эпохи – но акт отчаяния не оспаривается. И Эта логика понятна: самоубийство Маяковского есть лишь репетиция самоубийства коммунизма как идеологии. Не выдержавший напряжения таких задач, таких перспектив – человек, в котором побеждает не марксистское-коллективное (которое и воспевал), а ницшенаское человеческое, слишком человеческое (не путать со сверх).

Признаюсь, и толстую книгу Карабчиевского  я читал тревожно и брезгливо – но уровень погружения в факты не вызывал сомнений. Ведь даже идейный враг может понимать того, о ком пишет, угадывать его мотивы, эмоции. А вот у госпожи Сидориной тут явные разрывы в логике. И бедность доказательной базы. Не в звёзды врезываться тут надо, а понимать Эпоху – с чем вышло и вовсе бедновато.

Смерть Маяковского – трагедия. И Карабчиевский пишет о ней как бы с иной стороны, уже с почти перестроечным злорадством, но всё же трагедии не оспаривает. Это трагедия гибели нового, коммунистического человека под натиском старого, сведение личных счётов с коллективом на просторе широкой груди поэта. Ну откуда тут может взяться какой-то сарай в Гендриковом переулке и подлый чекист, подосланный Аграновым, выжидающий мига, чтобы выстрелить точно в сердце, да ещё так, чтоб опалить рубашку, словно бы стреляли вблизи?! Наталья, я конечно уважаю само ваше погружение в обстоятельства жизни поэта – но с подобными аргументами в преддверия смерти, образно говоря, в мавзолей Маяковского я соваться бы вам запретил.

Доказательства на уровне «одна бабка сказала» – точнее, «один художник сказал другому», а ещё «убить поэта есть много способов»… Нет, товарищи! Так мы рассуждать не просто не будем, а запретим – это годилось для убийства СССР, но для очередного убийства Маяковского уже не подходит. Подделать с подлыми партийными целями его заготовленное письмо? Да окститесь – кто ставит знаки препинания в такой ситуации! Это лишь косвенное доказательство того крайнего личного отчаяния, в котором после выставки находился поэт. То, что письмо в печати приводили с изменениями  тоже объяснимо, если быть большевиком, а не перестроечной контрой, усомнившейся во всём. Да, Маяковского хотели показать даже в этом акте – лучше, коммунистичнее. Меньше личного – больше того, что и назвал он «товарищ правительство».

Потому и даём вами присланную иллюстрацию, чтобы не сомневались (и «Хроники Харона» почитайте – уж на что бесстрастный анализ самой середины 90-х) – такое мог написать только он. А вот «слух об убийстве» и прочее – это всегда ползает, это обывательские тараканы, которые в разряд доказательств точно не попадают.

Вероника Витольдовна Полонская жила в последние годы в нашем доме Большого театра на Каретном ряду. С ней многие общались – сидела на лавочке во дворе дома 5/10, охотно рассказывала об эпизоде, так тяжело проштамповавшем её жизнь. Да, самого выстрела она не видела – но когда вбежала, увидела силящегося встать после выстрела. Это и есть Маяковский – мощный, общественный, коммунистический. Встать пытался ещё тот исполин, которого в сердце прогрызла всё же, победила обывательская крыса быта. Улучила момент – и оттуда (на самом деле – чуть раньше) и пошёл пересмотр его роли в новой поэзии. Этот «выход» Маяковский и сам осудил в письме – такого не подделаешь. Да, захотелось не абстрактно-общественного, а личного признания – уж можно ради поэта пожертвовать мужем-то, этой тихой и прошлой идиллией? Но – нет. И заготовлен ответ, лежит в столе вместе с пистолетом. О, сколько теперь этих пистолетов вы увидите – гадать ли, почему там в следствии мелькают разные? Это был выстрел и в сердце обществу – стрелял тот, кто больше прочих гнал вперёд. И – вот…

На съёмках похорон Маяковского отразилось это смятение. Что-то похожее на муравейник – потому что в него упало чужеродное тело, такая прежде ненавистная Маяковскому смерть. Но именно его – и о ней говорила Лиля (см. «Пристрастные рассказы», изданные недавно) как о единственной возможности самосохранения. Парадоксальная формула – и по-своему, по-обывательски правы те, кто винит её в смерти поэта. Если быть внутри врагом СССР (не обязательно быть буржуем или контрой идейно – достаточно быть обывателем, сторонним наблюдателем), то Лиля – злой гений. Это она хранила в себе (не примите за анатомический намёк) эталон Маяковского и постоянно сверяла реального с тем, что сложился в ходе их романа. Лиля была его зоной ближайшего развития, его Партией в каком-то смысле – и именно отсюда родилось «Про Это», муки отлучённого поэта, но и выстраданные в этих муках, в купе по пути в Ленинград читаемые Ей строки… Пытаться тут рассмотреть очередной «еврейский заговор» Бриков и Агранова – смешно.

Гумилёв тут (ну какие вы большевикам судьи – обитальцы гибнущих обломков СССР?!) совершенно некстати вспомнился. Мол, вон какой рецидивист-специалист Агранов – аж двух поэтов уконтрапупил. Хотите по-большевистски прямо? Гумилёва Маяковский своей бы рукой застрелил – не дрогнула б. Ломает картину нынешнего примиренческого, лирическо-толерантного мира, где нет в календаре Дня революции, а был День примирения и согласия? Но тогда, на взлёте социалистического века было именно так – война идей на выживание. Гумилёв был матёрым, идейным, фрондирующим монархистом. Его питерские братцы-поэты ведь отговаривали от участия в заговоре – но он не скрывал и бравировал своей позицией. За что закономерно поплатился – ведь речь шла о выживании Республики, столько раз воспетой Маяковским.

Ещё в ранге доказательств какие-то гуманитарные слёзки – мол, поэт всегда говорит правду, поэтому убили… Ну и какую такую правду (перестроечную?) имел сказать поэт, что его сарайный чекист стрельнул? Перестаньте, не позорьтесь.

Да, сама смерть Маяковского – вопрос. По-своему открытый. Но не относительно самой процедуры. И из неё сделали тогда выводы именно в духе его письма посмертного Есенину. Там всё чётко обозначено. Да, и авангард иногда сдаётся, валится под градом пуль. Если хотите ощущать то, что он ощущал после весенней выставки и её непосещения партийцами – прочитайте от корки до корки новую книгу (в неё собрано и старое) «Пришедший сам», там момент шока от самоубийства приведён аж в трёх версиях, но он одинаков. И Кассиль, и Лавут, и Каменский – уж на что его близко знавшие, даже доли сомнения не имеют. Лодка быта шабанула так, даже в этом – победа прошлого…

Прошлое и торжествует сейчас – всесильная Вспять, сравнивающая рельеф векового прогресса. И «убиенного Есенина» семейка Безруковых делает едва ли не брендом для фильма. Оно понятно – не обманешь не продашь. А копии ДВД, авторские права и прочие прелести – доход дают. Тот самый, что высмеивал Маяковский.

Хотите понимать Маяковского – станьте большевичкой, Наталья. Перечитайте его «Домой!»:

 

Я хочу                             чтоб в конце работы                                                    завком                         запирал мои губы                                          замком.                         Я хочу,                                 чтоб к штыку                                             приравняли перо.                         С чугуном чтоб                                        и с выделкой стали                         о работе стихов,                                      от Политбюро,                         чтобы делал                                     доклады Сталин.                         «Так, мол,                                    и так…                                             И до самых верхов                         прошли                                из рабочих нор мы:                         в Союзе                                 Республик                                      пониманье стихов                         выше                              довоенной нормы…»

Дмитрий ЧЁРНЫЙ