ИЗУМРУДЫ В ШАМПАНСКОМ

№ 2015 / 29, 06.08.2015

Новый роман Юрия Полякова «Любовь в эпоху перемен» – это не только пронзительная история любви, но и новый взгляд на нашу недавнюю историю, в частности, на перестройку. Изображая эту эпоху, автор пользуется всем арсеналом гротескного реализма, признанным мастером которого и является. Писатель представит своё новое произведение на Московской книжной ярмарке в сентябре. 

 

---

 

 

Отрывок из романа «Любовь в эпоху перемен»

 

…Маленький тряский Ан-24 летел чуть выше дымных облаков. В прорехи виднелась тёмно-синяя, широко петляющая Волга в зелёной опушке лесов, рябили в глазах разноцветные лоскутья полей и оловянные овалы озёр. Крошечный поезд отсюда, сверху, напоминал нитку ртути, ползущую по частым чёрточкам градусника. Из аэропорта Быково, маленького, вроде магазина-стекляшки, Скорятин на такси поехал сразу в редакцию. Генриетта, увидев пропащего в приёмной, закричала, что Гена – полный гад. Исидору пришлось звонить в ЦК, жаловаться на Суровцева, который явно сделал с потерявшимся журналистом что-то недоброе. Парторг редакции Козоян уже открытое письмо обобщённым врагам перестройки сочинил.

– А ты чего такой счастливый? – подозрительно спросила она.

– Потому что нашёлся.

Шабельский ходил по кабинету шагами полководца, обдумывающего план генерального сражения.

– Ну, – спросил он, – есть?

– Есть!

– Где?

– Здесь! – Гена ткнул пальцем в лоб.

– Утром должно быть здесь! – Главред хлопнул ладонью по столу. – Надо, чтобы до пленума вышло и прогремело. Они не ждут, готовятся, хотят тезисы к девятнадцатой конференции оспорить. Вот будет драчка! Не подведёшь?

– Не подведу.

– Почему не звонил?

– Боялся, что Суровцев телефоны прослушивает.

– Правильно. Возьми загранпаспорт с визами. Вылетаете послезавтра. Не забудь шампанское. Если хорошо напишешь – сразу после Индии полетишь в Чикаго.

– Зачем? – спросил Гена: после Индии он собирался снова в Тихославль.

– На Форум восходящих лидеров. Очень важное мероприятие. Я тебя заявил. Будешь в группе молодых журналистов. Делегация солидная. В ЦК утверждают. Чехочихин летит.

– В Америку-то что с собой брать?

– Бдительность. Ещё можно икру. Чёрную. Но обязательно в стеклянных баночках.

– Они там из баночек алмазы точат?

– Остришь? Смотри, в Томск ушлю! Они просто хотят видеть то, за что платят деньги. Странный ты какой-то вернулся… Куда всё-таки пропадал?

– В банду внедрялся, как Шарапов.

– Молодец! Я примерно так Марине и объяснил.

– Тебя ждать? – спросила жена, выходя из ванной в одном влажном полотенце, обмотанном вокруг головы.

– Нет, я утром должен сдать статью.

– Про Тихославль?

– Угу.

– Завари себе цейлонский! Там осталось. Не забудь из Индии чаю привезти. Грузинский я пить не могу. Трава!

– Хорошо, не забуду.

– Хочешь, я тебя подожду? Мне «Зияющие высоты» на два дня дали.

– Не знаю, когда закончу…

– Я всё-таки почитаю.

Статья удалась. На планёрке Шабельский возносил Гену так, что всем стало неловко от многословной щедрости главного, обычно скупого на похвалу. Триумфатор внимал вполуха и ловил себя на том, что испытывает к любовнику жены смутное чувство благодарности, ведь уйти от непорочной Ласской было бы куда труднее: чужая верность стреноживает. Но теперь, после ялтинских бычков, его совесть чиста, как свежая сорочка. Слушая восторги Исидора, он томился плотской памятью, невольно сравнивая нежную чуткость Зоиного тела с навязчивой щедростью Марины, которая всё-таки дождалась…

Фельетон назывался «Номенклатурный многоженец и библиотечная Салтычиха». Публикацию сразу вывесили на стенде «Лучшие материалы номера». Сочиняя, он вдохновлялся благородной обидой за Мятлеву и ненавистью к самодуре Болотиной, а чтобы текст не вышел безысходным (по советским правилам это не допускалось), сделал лучом света в тёмном царстве раздолбая Рытикова, изобразив его талантливым руководителем среднего звена, затурканным областным тираном.

Одно начало фельетона дорогого стоило:

«Достопочтенный читатель, ты, конечно, думаешь, что «осётр» – это такая рыба. В крайнем случае, река, впадающая в Оку. А вот и нет! Так в старинном русском городе Тихославле, известном чудными церквами и дивным клюквенным морсом, называют новый дом из бежевого кирпича, выстроенный прямо на берегу матушки Волги в природоохранной зоне. И живут там, в спецхоромах, ох, не простые люди. У нас в Москве кунцевская «Ондатровая деревня», а у них, в Тихославле, «Осётр». Поговаривают, вместо «Осетра» можно было выстроить три многоквартирных дома. Не выстроили. Почему? Может, жилищный вопрос давно и окончательно решён в области? Как бы не так! В «волжском Китеже» народец живёт в монашеских кельях, лабазах, ризницах, переоборудованных под коммуналки, в ветхих довоенных пристройках, бараках, оставшихся от зэков, строивших Костроярскую ГЭС. Надеюсь, гласность и тяга к социальной справедливости приведут к тому, что с каждого насельника «осетра» спросится: «За какие подвиги ты здесь навеки поселился?» Если заслужил – живи. Если хапнул – на выход с вещами.

Это дело будущего. Но об одной ответственной квартиросъёмщице по фамилии Болотина промолчать в ожидании грядущей справедливости не могу. Ещё недавно она обитала с дочерью в отдельном домике, рядом с городской библиотекой имени Пушкина, каковой и заведует. Да-да, бдительный читатель, это та самая библиотека, где недавно запретили заседания клуба «Гласность». Но я не об этом, я о жилищном вопросе, который продолжает портить людей. Итак, вроде бы куда ещё Болотиной улучшаться? Однако, как учил отец народов, лучшее – враг хорошего. И вот она уже в «Осетре» – в трёхкомнатной квартире. Почему же ей на двоих дали трёхкомнатную? Не волнуйся, бдительный читатель, всё по закону: наша книгохранительница с небывалой быстротой защитила кандидатскую диссертацию и получила право на дополнительные двадцать метров площади. Что, спросите, плохого в научном труде и степени? Ничего, если пишешь научный труд сам. Но, как поговаривают в городе, ей помогли и подсобили. Одна подчинённая, например, собирала библиографию и теперь в благодарность уволена. Так в преступном мире прячут концы в воду и убирают свидетелей.

А как живут в Тихославле прочие кандидаты наук? Иные так в бараках и прозябают. За что ж такая честь Болотиной? Увы, увы, не обошлось тут без обкома. Об ком же звонит колокол? Тут, читатель, мы вступаем в область грязного белья. Нет, речь не о единственном в городе допотопном банно-прачечном комбинате «Волна». Поднимай выше! Речь о первом секретаре обкома КПСС Петре Петровиче Суровцеве, который положенные ему по должности белые одежды сменил на предосудительное исподнее, весьма несвежее, ибо много лет живёт на две семьи. Многоженец, короче говоря…»

– Ну ты дал! – похвалил Веня, поднимая «стременную».

– Аверченко в гробу плачет от зависти! – закусывая, подтвердил Дочкин.

– Талантливо, но не по-мужски, – вздохнул Шаронов, наливая «закурганную».

– Знаешь главный закон джунглей? – спросил опытный Жора.

– Нет.

– Утром, натощак, двести грамм виски. Дезинфекция. Иначе вылетишь через прямую кишку.

…В Индии Скорятин, кроме экзотических восторгов (слоны, обезьяны, кобры, базары, ковры, форты, таджмахалы, храмы совокупления), испытал чувство гордости за Родину. Отсюда, из тощего, голодного и нечеловечески грязного мира непритязательный Советский Союз выглядел раем для скромных душ. В отеле, едва войдя в шестиместный номер, они увидели на столе здоровущую обезьяну. Она смотрела злыми глазами потревоженного хозяина и угрожающе бурчала, обнажая жёлтые клыки. Туристы осторожно попятились и побежали жаловаться в рецепцию. На зов пришёл сикх в синей чалме и с бамбуковой палкой. Примат заухал, схватился волосатыми руками за голову и высигнул в окно. В ответ на сердечные «сенькью» копчёный спаситель белоснежно улыбнулся и произнёс: «чимпейн». Бутылок оказалось столько, что вызвали носильщика. Наверное, до сих пор в ювелирных лавках на «Яшкин-стрит» можно купить изумруды, выточенные из того стекла.

Гена, получив ворох засаленных ветхих рупий, купил Марине нитку жемчуга для отвода глаз, Зое – роскошное топазовое ожерелье, а на продажу – бирюзовые бусы, которые наши брали метрами. Опытный собкор «Коммуниста» Войскунский объяснил: в Москве каждый камушек идёт по семьдесят рублей. Скорятин, пересчитав бусинки, понял: треть суммы вступительного взноса уже есть. Вернувшись в Москву, бирюзу и топазовое ожерелье он спрятал в книгах, за собранием сочинений Лиона Фейхтвангера, а жемчуг вручил жене: возвращаться из-за границы без подарков у Ласских считалось дурным тоном. К тому же внезапная пусторукость мужа могла вызвать преждевременные подозрения. Марина обычно принимала дары и презенты с рассеянностью принцессы, забывшей счёт своим сокровищам, а тут вдруг от пустячных бус вскипела восторгом, ошеломив бурной признательностью.

«Неужели Исидор подучил?» – размышлял Гена, содрогаясь от могучих ударов благодарных чресел.

Перед Америкой Гена хотел на денёк слетать в Тихославль, однако Шабельский услал брать интервью у Ельцина, которого задумали двинуть делегатом на 19-ю партийную конференцию назло Горбачёву и врагам перестройки. Спецкор поехал к опальному партайгеноссе на Лесную улицу, возле Белорусского вокзала. Квартира в цековском доме была просторная, хотя меньше сивцевовражеских хором, да и обставлена без антикварных затей, но с дефицитной роскошью. Разжалованный бонза принял журналиста приветливо и понравился: деловит, справедлив, подтянут, улыбчив. Только глаза злые, как у обезьяны, залезшей в номер.

Ельцин объявил: чтобы победить дефицит, надо пересажать московскую мафию, потом сообщил: хочет открыть правду о том, что с ним случилось, ищет писучего помощника. Сказав это, он испытующе посмотрел на гостя. Гена, поёжившись, кивнул, обещал подумать над предложением и сразу перезвонить. Тот воспринял ответ как отказ и насупился. Чтобы сгладить неловкость, Скорятин перед уходом признался, что его сына тоже зовут Борисом, и попросил автограф – мальчику на память. Номенклатурный изгой взял из стопки свой снимок, ещё политбюровских времён, с державной полуулыбкой и могучим зачёсом над безмятежным лбом, задумался на миг и размашисто написал:

«Борис, будь всегда прав!»

Вручая фото, Ельцин посмотрел с той весёлой мстительностью, которая впоследствии всем дорого обошлась. Людей с такой ухмылкой надо отлавливать на дальних подступах к Кремлю, на самых дальних, на самых-самых… Потом Гена пожалел, что отказался от предложения, ведь материал фантастический – человек пошёл против системы, а что у него в душе? Чем жив вчерашний небожитель? Спецкор хотел позвонить Ельцину, но, ещё раз обдумав ситуацию, делать этого не стал. Впереди был развод, устройство нового дома, смятение чувств, объяснение с сыном, расходы, а писать без надежды на гонорар книгу, которую вряд ли напечатают, не хотелось. Вот дурак-то! Если бы согласился накатать «Исповедь на заданную тему», то сегодня, как Юмашев, не знал бы, куда девать деньги. Впрочем, тогда его интересовала только Зоя!

Скорятин тщетно пытался дозвониться до неё. В библиотеке, узнав, кто спрашивает, сразу бросали трубку. Телефон Колобкова в райкоме не отвечал. Приблизительно вспомнив адрес, обеспокоенный Гена дал телеграмму: «Зоенька, срочно позвони в редакцию. Улетаю в командировку. Вернусь через десять дней. Сразу приеду. Люблю. Люблю. Люблю».

– Может, достаточно одного «люблю»? – посчитав карандашиком слова, завистливо улыбнулась почтовая дурнушка.

– Нет, не достаточно!

Однако в «Мымру» никто ему не позвонил, хотя Гена всех предупредил: если будут спрашивать из Тихославля, трубку не вешать, искать, найти, где бы он ни был.

– Не до тебя! – успокоил Жора. – Там сейчас после твоей статьи знаешь что делается?

– Догадываюсь.

Они снова бражничали. Скорятин проставлялся – теперь перед отбытием в Штаты. Веня, изнурённый ежедневным пьянством, дремал в кресле, сохраняя на лице вежливое внимание к застольной беседе, а Дочкин, дважды летавший в Америку, объяснял другу, что у негров покупать ничего нельзя: обманут в любом случае. В кабинет заглянул Козоян:

– Суровцева сняли.

– Когда?

– Только что. На пленуме обкома.

– Откуда знаешь?

– По белому ТАССу прошло.

– С какой формулировкой? – не просыпаясь, уточнил Веня.

– По собственному желанию.

– А что так?

– У него там, говорят, что-то с женой случилось.

– С которой из двух? – засмеялся Жора, подавая вестнику стакан водки.

– Рано ещё вроде? – усомнился тот и с удовольствием тяпнул.

– Водка – продукт диетический. Можно пить в любое время суток, – всё так же, сквозь дрёму, наставил Шаронов.

– Я никуда не лечу… – тихо объявил Скорятин.

– Поздно, Дубровский! Списки знаешь где утверждали? – Жора показал пальцем в потолок. – У них там перекос с пятым пунктом вышел. Исидору приказали: только русского! Никуда ты не денешься.

– Долой политику государственного антисемитизма! – вздохнул Веня и открыл грустные голубые глаза.

На следующий день Гена уже летел в Чикаго.

Ил-86 был набит перспективной советской молодёжью. Возглавлял делегацию Мироненко – большеголовый говорун с таким же хохляцким «г», как у Горбачёва. Пить начали, едва погасла надпись «Пристегните ремни!».

– А как же указ? – спросил кто-то из боязливых провинциалов.

– На путешествующих не распространяется, – ответил румяный попик.

По негласному разрешению на время встречи «Восходящих лидеров» трезвость отменили, чтобы не смущать американцев антиалкогольным тоталитаризмом. Кого только не было в том пьяном самолёте! Молоденькие майоры, оттопырив мизинцы, поднимали чарки за своих боевых подруг. Свежебородые батюшки чокались с хасидами в широкополых, как у Михаила Боярского, шляпах. Даже муллам незаметно запускали в зелёный чай зелёного змия. Комсомольские вожаки со всех концов огромного дружного СССР угощали своей, местной, водкой и заставляли пить за вечное братство между народами. Прибалты кривились, но пока не отказывались. Захмелев, мужская часть делегации с интересом поглядывала на актрису Негоду, потрясшую страну диковинной позой наездницы в нашумевшем фильме «Маленькая Вера». Шептались, что она должна была с актёром Лебедевым сымитировать интим, но чересчур увлеклась и вышло по-настоящему. На камеру! Семён Кусков улыбался верхней десной и, тряся мелированной гривой, пел для народа свой шлягер «Мы хотим перемен!». Фокусник Тигран Амакян на глазах изумлённых советских пилигримов превращал десять рублей с профилем Ленина в доллар с Джорджем Вашингтоном. Популярный кинокомик Котя Яркин под общий хохот пародировал полупарализованного Брежнева. Пузатый борзописец, успевший в журнале «Юность» уязвить комсомол, школу и армию, размахивая руками, шумно рассказывал, что пишет теперь о том, как поссорились Михаил Сергеевич с Борисом Николаевичем. Ему не верили, думали: человек просто напился. Изредка меж кресел вежливыми единообразными тенями скользили молодые гэбэшники. В одном из них Гена узнал чекиста Валеру, и они по-братски переглянулись.

Летели долго, с посадкой в Дублине. Братались, орали любимые песни, особенно часто гимн советских загранкомандированных:

И Родина щедро поила меня

Берёзовым соком, берёзовым со-о-оком…

Дирижировал неведомый композитор Крутой, украинский парубок с ранней местечковой лысиной. Утром похмельная толпа выстроилась к паспортному контролю в Чикагском аэропорту – грандиозном, как декорация к «Звёздным войнам».

– Не люблю я заграницы! – грустно молвил стоявший рядом Котя Яркин.

– Почему? – спросил Гена.

– Никто меня здесь не узнает.

Даже бывалого Скорятина Чикаго потряс инопланетными небоскрёбами и невероятными эстакадами. Вдоль бесконечной озёрной набережной впритык стояли яхты, одна другой вместительней и круче. Вспомнив ржавый катер, на котором они с Зоей возвращались из Затулихи, Гена нехорошо вздохнул. Отсюда, из Чикаго, СССР выглядел бескрайним скудным захолустьем. А тут витрины огромных, как ангары, универмагов ошеломляли неземным изобилием. Спецкор, ещё позавчера стоявший в очереди за колбасой, чувствовал себя дачником, который, выглянув за забор садово-огородного участка, обнаружил у соседа не мелкую, как орехи, картошку да вечнозелёные помидоры, а бананы, кокосы, ананасы и ещё чёрт знает что – неведомо-тропическое. Всем было не по себе. Даже чекисты застеснялись своих одинаковых костюмов. Редактор «Памирского комсомольца» Мирза Сафиев от потрясения рухнул на какой-то коврик и стал нараспев жаловаться Аллаху. Вологодская комсомолка упала в обморок посреди магазина бытовой техники. Хорошо, у чекиста Валеры был нашатырь.

Американцы смотрели на русский табун с опасливым восторгом, словно к ним заехали бывшие людоеды, перешедшие на вегетарианскую пищу и выучившие десяток английских слов. Огромную делегацию разделили по интересам, в группе журналистов оказались человек десять. В «Чикаго трибьюн» спорили, как прийти к согласию через взаимопонимание, то есть ни о чём. Молодые американские райтеры, лохматые, в майках, старых джинсах, говорили легко, улыбчиво и снисходительно. Наши, потея в жарких костюмах, пытались соответствовать новому мышлению, но высказывались осторожно, боясь каждого слова. Оправдывая введение в Афган ограниченного контингента, простодушный хлопец из харьковской молодёжки помянул изведённых индейцев и умученных негров. На него с тоской посмотрели даже свои, а американцы презрительно усмехнулись.

– Спроси их про Пуэрто-Рико! – шепнул чекист Валера.

Гена, поняв, что его втягивают в какую-то гэбэшную интригу, изобразил бытовое нетерпение и отлучился в туалет, где обнаружил в кабинке рулон туалетной бумаги с портретиками улыбающегося Рейгана. Потрясённый такой политической вольницей, Скорятин отмотал несколько метров и, туго свернув, спрятал в карман. Лучшего сувенира для смешливых московских друзей вообразить было нельзя, к тому же бесплатно.

Дискуссия несколько раз заходила в тупик, в ход шли нафталиновые взаимные укоры за убитого Михоэлса, депортированных мирных чеченцев, расстрелянного Че Гевару, Второй фронт, открытый, когда до Берлина можно было доплюнуть. Чтобы развеять навязчивые призраки холодной войны, кто-то из американцев с рычащим акцентом и примирительной рафинадной улыбкой говорил: «Peresroyka!» «Гласность!» – облегчённо вторили наши. «Gorbatchov!» – подхватывали хозяева. «Новое мышление!» – не уступали советские. «Razorugenie»… Котя Яркин, с похмелья ошибочно затесавшийся к журналистам, под дружный смех изобразил советский танк, который сначала стреляет, а потом сам себя закапывает в землю.

– Спроси про Пуэрто-Рико! – умолял в отчаянье чекист Валера.

– Сам спроси! – огрызнулся Гена.

– Нам нельзя…

Потом выпивали и братались. Советские восходящие лидеры принесли водку, балык и чёрную икру. Хозяева окосели, хохотали, размахивали руками и просили Яркина снова и снова закопать в землю Империю Зла. Поправив здоровье, комик делал это с удовольствием. С водкой рашен – чёрт не страшен.

На другой день отправились с визитом в Чикагский горком компартии США. От метро шли какими-то грязными улицами, спотыкаясь о брошенные пластиковые бутылки. Вслед делегации нехорошо смотрели темнокожие аборигены. Навстречу попался огромный пузатый негр. Под мышкой он нёс ободранный видеомагнитофон, а в руке держал прозрачную сумку, набитую банками пива и кассетами с голыми девицами на обложках. Комсомольцы переглянулись с завистливым недоумением, а актриса Негода презрительно повела своей всесоюзно знаменитой грудью. Горком помещался в большой грязной квартире на третьем этаже старого кирпичного небоскрёба, обвитого ржавыми пожарными лестницами. Местные активисты, в основном цветные, встретили их пением «Интернационала». Был, правда, и один заморённый европеоид.

– Племянник генсека Гэса Холла! – шепнул чекист Валера.

На стенах висели портреты Маркса, Энгельса, Ленина и других лидеров коммунистического движения.

– А это ещё кто? – спросил редактор «Курганского комсомольца», показав на снимок шевелюристого господина в пенсне.

– Троцкий, – с благоговением объяснил журналист из «Вопросов мира и социализма».

– Ах, вот он какой!

Сначала дружно – через переводчика – ругали злобный американский неоколониализм, империализм и, конечно, экспансионизм, потом хвалили «новое мышление» и взывали к пролетарской солидарности. Всё это напоминало считалочку, в которую зачем-то играют взрослые дяди и тёти. Закончилось, как положено, водкой, икрой, сёмгой и салом, прихваченным провинившимся харьковчанином. Чикагские коммунисты закусывали водку белыми, в красных прожилках ломтиками, сокрушённо твердя неведомое слово «holesterin». Потом пели «Катюшу», «Подмосковные вечера» и заунывные «зонги» несчастных негров, рубящих на плантации сахарный тростник, что-то вроде нашей «Дубинушки». В конце концов, племянник Геса Холла заплакал, вспомнив восхитительный круиз по Москве-реке во время незабываемого фестиваля молодёжи и студентов.

Улучив пару часов между плотными встречами, делегацию отвезли в огромный супермаркет за городом. Скидки доходили до 50 процентов. Старые цены были безжалостно перечёркнуты косыми красными крестами. Чтобы никто не сомневался в дешевизне, у входа стояли ряженые микки-маусы и раздавали яркие листовки, подтверждавшие тотальную распродажу. Сначала советских людей, привыкших к товарному ригоризму, охватило оцепенение, особенно тех, кто впервые попал за границу. Хотелось купить всё и сразу: и кроссовки «найк», и джинсовый комплект на роскошном синтетическом меху, и самозабрасывающийся спиннинг, и ковбойские полусапожки со стальными набойками, и кожаную куртку цвета «грязного апельсина»… Но вот кто-то отважный взял двухкассетный «Шарп» – и началась эпидемия. Рыжеволосая кассирша, видимо, ирландка, выбивая бесконечные чеки за одинаковые «шарпы», смотрела на чужаков, не понимая потребительского единодушия этих странных русских. Возможно, там, у себя, в СССР, они и спят все в одной постели…

– Обшарпанная у нас вышла делегация, – сострил Котя Яркин.

Он проявил небывалый индивидуализм: взял себе твидовую кепку и пообедал в хорошем ресторане с родственником, эмигрировавшим в США лет пятнадцать назад. Гена отнёсся к покупкам серьёзно, с мыслью о будущем. В Москве он занял триста долларов у Веркина и провёз в сувенирной Спасской башенке, которую потом подарил племяннику Геса Холла. Парень пришёл в такой восторг, словно пролетариат США наконец сбросил ярмо крючконосых банкиров с Уолл-стрит. Кроме того, Скорятин прихватил с собой четыре банки чёрной икры, как и учили, стеклянные, и сначала не знал, куда и за сколько пристроить, но переводчик из местных коммунистов, парень вполне смышлёный, скупил деликатес у всей делегации по пятнадцать долларов за банку, видимо, неплохо наварив на этой негоции. Из командировочных денег спецкор не потратил ни цента, не позволив себе в июньскую жару ни банки пива, ни глотка пепси. В результате была куплена «двойка» – телевизор и видеомагнитофон «Панасоник». На метро денег не осталось, и он полтора часа пёр до отеля «Ирокез» две коробки, огромную и поменьше, вызывая сострадание чикагских бомжей, побиравшихся на тротуаре. Слава богу, в холле он встретил соседа по номеру Витю из Донбасса, и крепкий редактор «Шахтёрской правды» помог дотащить груз.

Перед отлётом снова дали два часа на шопинг. Гена налегке, без денег, бродил по джунглям бесчеловечного изобилия, мечтал, как увезёт Зою из Тихославля в столицу, поселится с ней в новой кооперативной квартире, и они станут строить семейный уют с начала, с первых, сообща купленных вещей: тарелок, ложек, стульев, занавесок, кровати, подушек, простыней… Кропотливое, бережное домашнее созидание таит в себе не меньше радости, чем бурные совпадения плоти. И никто не знает, что прочнее слепляет вместе мужчину и женщину – упоительное синхронное плавание в море телесной любви или согласие, достигнутое в муках при выборе обоев для спальни? Он вдруг понял, что, нырнув из окраинной полунищеты в изобильный дом Ласских, лишил себя счастья муравьиного возведения родной кучи, а значит, и самоуважения. Марина всегда смотрела на него как на ухудшенную копию отца. А бабушка Марфуша любила приговаривать: «Прежде полбу – батраку, а впослед и примаку!»

– За что по лбу-то? – удивлялся маленький Гена.

– Полба – это тюря такая, – объясняла старушка.

В день отлёта, утром, в дверь кто-то постучал. Шахтёра в номере не было, после отвальной пирушки он заночевал у ростовчанок, кажется, отличниц народного образования. Спецкор открыл дверь: никого. На пороге лежал пакет. Проинструктированный о возможных провокациях, восходящий лидер хотел поначалу обратиться за советом к Валере, жившему на том же этаже, но любопытство пересилило осторожность. В пакете обнаружились миниатюрное Евангелие в виниловой обложке и три томика «Архипелага ГУЛАГ», набранного блошиным шрифтом. Оглядев пустой коридор, Гена схватил пакет и спрятал на дно чемодана.

В людном чикагском аэропорту «обшарпанная» советская делегация с одинаковыми белыми коробками напоминала роту, пришагавшую в баню со скатками чистого белья под мышками. Лишь трое, как Скорятин, разжились видаками и телевизорами, они поглядывали друг на друга с гордой классовой солидарностью. Чекисты, сменившие одинаковые серые костюмы на неотличимые джинсовые куртки «ливайс», нервничали: исчезла Негода и куда-то пропали пять молодых политиков, которые все эти дни ездили по отдельной программе. С актрисой скоро разобрались: её пригласили сняться в купальнике для «Плейбоя» (потом оказалось – голышом), и она осталась в Штатах на несколько дней (позже выяснилось – на много лет).

А вот по поводу «особой пятёрки» заподозрили худшее, собирались даже задержать чартер, но тут они появились, толкая перед собой тележки с компьютерами, факсами, ксероксами, радиотелефонами, принтерами и прочей невиданной оргтехникой. Гена глянул на Валеру, но тот в ответ недоумённо пожал плечами.

– Сколько же всё это стоит?

– До хрена и больше!

– Ты этих ребят знаешь?

– Ещё бы! – вздохнул чекист.

Через несколько месяцев, когда объявился Народный фронт, о котором Исидор знал заранее, и в телевизоре замелькали новые лица, перекошенные жаждой перемен, среди них были и те ребята с полными тележками. Чудны дела Твои, Господи, особенно если Ты, вездесущий, занимаешься большой политикой!

Едва Ил-86 тяжело, но аккуратно припал к родной земле и покатился, подпрыгивая на стыках плит, делегация захлопала в ладоши: новшество, подхваченное в Америке, когда они на два дня летали внутренним рейсом в Филадельфию – посмотреть на знаменитый колокол демократии. Штатники, как дети, аплодировали в честь удачного приземления. Жизнерадостный народ! В Шереметьево солидно, как большие, лидеры проходили через спецкоридор для дипломатов, и вдруг хмурый таможенник приказал Гене:

– Откройте чемодан!

В одно мгновение бедняга вспотел так, что даже в ботинках захлюпало. Предчувствуя гибель, он дрожащими руками стал расстёгивать молнию, собираясь чистосердечно выдать властям запрещённую литературу, тщательно завёрнутую бывшим коммунистом в грязное бельё…

«А может, и к лучшему, – обречённо думал спецкор. – Козоян не будет душу выматывать, не потащит из-за развода на партком…»

– Да не вы! – поморщился страж. – Вы!

Журналист оглянулся: за ним стояла толстая дама с лицом директора комиссионного магазина и причёской депутатки райсовета. В подведённых глазах её застыл ужас.

В зале прилёта долго прощались, обещая писать и звонить, полагая сберечь те странные узы, которые переплетают людей за неделю-другую коллективных скитаний. В момент расставания эта связь кажется неразрывной. Ну как это завтра не увидеть уморительную физиономию Коти Яркина? По горячим просьбам комик в последний раз изобразил советский танк, сам себя зарывающий в землю, и все хохотали, пряча слёзы. Ростовская отличница народного образования в голос рыдала на шее редактора «Шахтёрской правды», он гладил бедняжку по голове и беспомощно хмурился: обоим предстояло возращение в крепкие советские семьи. Гена смотрел на них с превосходством: он-то принял решение!

«Вот были времена!» – улыбнулся Скорятин и налил себе водки, не дожидаясь возвращения Дочкина.

Недавно на даче, роясь в макулатуре, он наткнулся на трёхтомник Солженицына и вспомнил, что из-за этих книжек с мелким, как лобковая вошь, шрифтом едва не получил инфаркт в Международном аэропорту Шереметьево-2. А может, и стоило умереть тогда, ещё при советской власти, и не увидеть всего этого бардака, этого накликанного жизнетрясения, как купец первой гильдии Семиженов, преставившийся в январе 1917-го. Донбасского Витю потом как-то показали по телевизору: он стучал каской у Горбатого Моста, требуя почему-то закрытия шахт. А Мирзу Сафиева четвертовали во время Душанбинской резни, лет через пять…

Юрий ПОЛЯКОВ