ВЛАСТЬ И ЗАКОН: Майор Владимир ГУРЕЕВ ДО ПЕРВОЙ КРОВИ (продолжение)

№ 2001 / 8, 23.02.2015

(Продолжение. Начало в N 7)

 

Задачка по логике

 

После ужина командир собрал офицеров на совещание. У всех ли подчинённые готовы к ночлегу? Сколько выставлено постов на ночь? Пароль.

— До рассвета пароль — мой любимый. — Безклубов назвал цифру. — Кто и во сколько проверяет посты?

Подполковник-артиллерист, старший после Безклубова по званию, распределил смены.

— Я сплю здесь. Будить по каждому пустяку. Я уж не говорю, если кто-то вышёл на связь или где-то слышна стрельба. Я крепче спать буду, если вы меня чаще будить будете. Со мной остаются радист и дежурный офицер. Вот это — ему. — Полковник протянул артиллеристу прибор ночного видения. Единственный в группировке образец “новейшей” военной техники.

Все разошлись. Рядом с командиром остался связист с радиостанцией. Неподалеку два “рэбовца” со сканером слушают эфир. С утра было много чеченской болтовни, но теперь тишина. Сканер будет прощупывать эфир до тех пор, пока не сядут аккумуляторы. Заряда хватит ещё на шесть часов, то есть как раз на ночь.

Я тоже остался с командиром.

— Со времен гражданской войны мы воюем сводными отрядами! Начало Великой Отечественной — тоже самое. Ну, помнишь, заградотряды: кого наловили, те в первом же бою и полегли. Потом всё же научились воевать — полк в полном составе, все друг друга знают, каждый понимает, что должен делать — красота! Скажи, куда это подевалось? Опять надёргали со всей страны кого на месяц, кого на три, посводили их в отряды… Мне тут приданы “вэвэшники”. Им ставишь задачу — они её согласовывают со своим штабом в Ханкале, в Москве, ещё черт знает где. И только когда получают подтверждение, начинают делать то, что от них требовалось ещё неделю назад. Поэтому у нас что в первую войну, что сейчас — пока сдвинешь с места…

Накипело в душе у командира, накипело. В прошлую войну он штурмовал Грозный в составе дивизии генерала Приземлина, отрабатывал решения комдива на бой. Потом академия имени Фрунзе — великолепная школа военного искусства! Но как же далека эта теория от проведения войсковых операции в Чечне!

— Там нас учили, как надо воевать, а сюда приходишь, и смотришь, как воевать не надо. Дело-то за малым! Немного решительности, чуть-чуть согласованности — мы их и без нового оружия одолеем. Оседлай все высотки, выжимай их на минное поле, запирай котёл — и мочи изо всех калибров! А сейчас…. Ну, найдём мы их следы, чуть-чуть оружия, мелочёвку всякую. Но сами-то боевики уже ушли! Ещё, не дай бог, людей потеряем на тех сюрпризах, что они нам оставили. Теперь, раз так, уходить надо и снова ждать удобное время для удара.

— Так почему не уходим? Кого мы теперь здесь ловим?

— Теперь никого. — Безклубов задумчиво жует травинку. — Теперь нас здесь можно ловить…

Конечно, голыми руками нас не взять. Но риск перестал быть оправданным. Глупо таким табором гоняться за трофеями, наподобие тех, что мы нашли в лесу два часа назад.

Безклубов оторвал меня от своих мыслей загадкой.

— Посреди пустыни лежит мешок. На мешке человек. На нём сверху ещё один мешок. Кто этот человек и как он сюда попал? Можешь задавать вопросы, а я буду отвечать только да или нет.

Я стал задавать вопросы.

— Далеко от караванных путей?

— Не важно.

— Человек жив?

— Нет.

— Его убили?

— Сам загнулся.

— Молодой?

— Как мы с тобой. Но это тоже не важно, — от сравнения по коже невольно ползут мурашки. Безклубов действительно не похож на командующего — стал бы генерал сидеть здесь вместе со своим войском — без воды, еды и крыши над головой!

— Он там по своей воле?

— Да.

— Он искал смерти?

— Нет. Но он её нашел.

Я задумался. Нет, хватит на сегодня мыслей. Сдаюсь.

— Это парашютист. Мешок снизу, мешок сверху — парашют не раскрылся. — Безклубов рассмеялся. — Хотел как всегда, а кончил плохо. — И без всякого перехода: — Да задавить их здесь не так сложно. Даже в горах. Но принцип такой: увидел — надо убивать!

“Глаза Безклубова сверкнули” — написал бы репортёр, никогда не видавший войны.

“Это слова гестаповца из фильма про фрицев! — подумает читатель, изнеженный тщательным подбором правды о войне. — Так не может говорить насквозь положительный и смелый русский полковник”.

………..

Я шёл к своему костру уже заполночь. И думал о том, что разве эти жестокие и, на первый взгляд, циничные слова страшнее самой войны? В бою не время философствовать. Кто в этом усомнится, будет убит. Если не мы, то нас.

А значит, “увидел — надо убивать”!

Другой возможности не будет. Воевать на полумерах нельзя.

В своё время была такая полувоенная игра — “Зарница”. Школьники бегали по полям игрушечных сражений с деревянными автоматами, изображая из себя солдат. А настоящие солдаты с настоящими автоматами смеялись и говорили, что если мы никогда не хоронили “бычки”, то мы салаги. И под это дело мы с удовольствием рыли за них окопы.

Теперь автоматы настоящие, но всё снова похоже на игру — ещё утром мы были на охоте, а теперь сами в западне.

 

Если завтра погоды не будет

 

У костра на земле валяются деревянные крышки от снарядных ящиков — наши лежанки. Земляные стенки действительно спасают от ветра, но зато не выпускают дым. И он кружится из угла в угол, и только потом, тяжело перевалившись через стенку, уносится прочь.

Забавнее всех выглядит авианаводчик Андрей. Лётная кожанка, туфли и пилотка, завернутая на уши. Среди здешней слякоти он выглядит как пижон или оккупант. Андрей тянет ноги в штиблетах поближе к огню. Рождённый летать, он сидит на деревянной дощечке и зубом на зуб не попадает.

Никто не спит. Все молча смотрят в огонь. Спальник есть только у доктора и он, завернувшись в него с головой, пытается храпеть. Гуся то и дело толкает его в бок.

— Доктор, проснись, хватит храпеть, где твой спирт? — Все знают, что спирта давно нет, согреться нечем. — Ну дай коллективу хоть глюкозы.

Амир поворчал, но достал из-под головы свою сумку с красным крестиком и выдал пакет с глюкозой. 250 грамм на восемь человек.

Право первого глотка дают нам, гостям. Саша Кисловский делает осторожный глоток, потом подымает глаза на меня и с некоторым сожалением отдает пакетик. Сашке не довелось служить в армии.

Какой теперь она ему запомнится?

Состоящей из холода, голода и поразительного умения наступать на одни и те же грабли?

Или из мужества тех, о ком даже не напишут в газетах, потому что в повседневном выполнении долга вроде и нет ничего выдающегося?

Пока в тебя не стреляют из боевого оружия, ты не почувствуешь войну. Но это только до первой крови. До первого убитого.

— Бесконечно можно смотреть только на то, как журчит ручей, как горит костёр, и как тебе выдают зарплату. — Гуся не может долго молчать. Маленький, юркий, весь состоящий из движений и улыбок, он пытается растормошить остальных. За что Безклубов взял его в телохранители? Ведь Гуся — музыкант, а не вышибала. До войны он был солистом оркестра.

— Вот мы тут сидим по чьей-то дури. По чьей? Ведь не из-за погоды же! Сначала мы замешкались из-за вертушек, а пока тормозили, 74-я бригада как раз втянулась в свой район. Теперь её сворачивать уже поздно. Выходит, ночуем мы здесь из-за её нерасторопности. А если бы мы сработали чётко, они бы, как пить дать, вошкались сутки. И мы бы застряли здесь опять же из-за них.

— Да не из-за них. Просто всем надо разворачиваться бойчее, тогда духи никуда не денутся!

— Корреспондент, почему газеты об этом не пишут? Кто у нас враг — в чалме с автоматом или в штабе с толстым брюхом? Вот я всего лишь прапорщик, а знаю, что так не воюют. А в Ханкале что, не знают? Там ведь не такие недоучки, как я, там полковники и генералы.

— А мне кажется, они просто просекли вкус “боевых”. Сиди себе в штабе, под охраной, переворачивай календарь и считай свои денежки! Это не батальоном в атаку ходить. У них из Москвы сюда даже очередь, каждый едет и прикидывает, что он потом себе купит.

— Ну, а ты себе что купишь? Вот Амира можно понять: он родом из Карамахов, ему там, когда в гости приезжал, свои же односельчане-ваххабисты 40 палок врезали. У него пролетарская злость от обиды, он будет воевать до победы. А ты сюда зачем приехал? У тебя в личном деле уже две войны записано, мог ведь отказаться ехать на третью? Только не надо слов о Родине!

— У меня эти две войны не только в личном деле, они у меня в судьбе записаны. Мне лучше здесь служить, чем там на майорское-то жалование право на жизнь отвоёвывать. А своего угла у меня что здесь, что там, всё равно нет. И не скоро будет. Раньше была армия бесквартирных, теперь армия льготников. В Ханкалу на неделю слетал в командировку, привёз справку — и становись в льготную очередь.

Сошлись на том, что честным трудом в России на хлеб не заработать.

— Ладно, нам тут ещё о политике разговоров не хватает! Пусть лучше нам Гуся что-нибудь споёт.

Гусейн положил на колени деревянную крышку от снарядного ящика и под мерный такт ударов затянул унылую песню про журавлей, которым уже нет мочи куда-то лететь, и они приземлились тут, в Чечне, в горах среди ночи.

— Гуся, я тебя умоляю, давай что-нибудь повеселей, хандру наводишь!

— Ну ладно, специально к нашему случаю написал. Первое исполнение. Слушайте. Песня про любовь русского солдата к местной черноглазой красавице:

Расплетала девка косы, 
Возбуждая и маня. 
Ты не тронь её без спроса! — 
Говорили мне друзья. 
У кого же разрешенья 
Мне испрашивать о ней? 
У муллы, отца и братьев, 
И у нас, твоих друзей.

Ты её не тронь, рядовой, остынь, 
Рядом с нами встань, вспомни о себе. 
Ты мулле не друг, для отца — позор, 
Братьев поищи. 
А найдёшь — убей!

Мы плохого не желаем, 
В нас не зависть говорит. 
Хоть без женщин сами маемся, 
Но это не сгорит.

Хочешь быть живым, слушай, салажок, 
Тех, кто пережил через две войны. 
У неё своя вера и судьба, 
Она смерть твоя черноглазая.

Эта девка сохранилась 
Только в памяти моей. 
Всю войну она мне снилась, 
И совет моих друзей.

Слушали молча, все как один выставив ступни и ладони в редеющее пламя костра.

— Если завтра погоды не будет, пойдем в село на мародёрку. Там споёшь. Чтобы девки к нам не липли. И мы к ним тоже.

 

Страна “спи-ешь-пей”

 

К утру погода не наладилась. Туман не оставляет никаких надежд ни на продолжение операции, ни на возвращение в Ботлих. Есть, пить и курить нечего. Табачный вопрос встал ребром.

Прошлись по всем карманам, нашли ещё пару сигарет.

— Сорок восемь — курить просим!

— Сорок один — курю один!

— Сорок пять — оставь покурить, по-хорошему прошу.

— Эй, лётчик, дай папироску, а то у меня уже душа в полоску!

— У меня один папирос, да и тот прирос. И вообще, какой ты, на фиг, матрос…

Но в село за продуктами Безклубов никого не пустил — не известно, чем может закончиться встреча с местным населением. Поэтому одна группа пошла за дровами, другая — искать ручей.

Дров натащили, наверно, на неделю вперёд. Огромные кучи деревянных обломков кажутся безнадёжно сырыми. Неужели они будут гореть?

А вот ручья поблизости не оказалось, вторая группа вернулась ни с чем. Воду пришлось собирать с травы пластмассовой коробкой из-под сухпайка. Капли слили во флягу (в ней был спирт) и пьём по кругу.

Вода вкусная, чуть-чуть сладковатая. Но мало.

— Хорошо, что не видно, что мы пьём.

— Это же природа, Божия роса… А вот с лужами надо поаккуратней, от перестоявшей воды можно и подохнуть.

— Доктор, а зачем нам пантацид?

— Это если ты ещё жить собираешься, чтобы помирать не натощак. Шучу.

— А кто читал в детстве сказку про страну “Спи-ешь-пей”? Вот это житуха! Поспал — поел — выпил…

Найден ещё один источник влаги. В углублении металлической плиты, на которую упирается миномёт, стоит вода. Набирается целых две кружки.

Не стреляющее оружие угнетает. Готовые к бою миномёты сиротливо смотрят в небо, которого не видно. К туману все уже привыкли, и ощущение тревоги сменилось чувством голода.

Вертолёта сегодня не будет, это ясно… Наверно, не будет и завтра…

День прошёл в подготовке к ночлегу. Чтобы не замёрзнуть, то отжимаюсь, то отбираю у кого-нибудь из солдат лопату и помогаю рыть очередной окопчик. Согревает, но к вечеру от усталости дрожат руки.

Ночью пошёл дождь. Я уже почти уснул на своей деревянной лежанке. Я мог бы проспать до самого утра. Но капли заползают даже под ресницы. Все подняли свои лежанки над головой и придвинулись к костру. Он шипит от дождя, но каким-то чудом продолжает гореть. Гуся то и дело подсыпает в пламя порох из миномётных зарядов.

Неожиданно дождь кончился. Доски побросали на землю и стали раздеваться. Пламя лижет нашу сырую одежду. Пальцы едва терпят, а по голым спинам гуляет ветер. Выдерживаю минут пять, и одеваюсь. Горячая одежда создает иллюзию тепла. Но ненадолго.

Снова заморосил дождь. Всё повторяется.

Мокнут наши вещи. Аккумуляторы сели ещё в первую ночь. Дорогостоящая аппаратура превратилась в бесполезный хлам. Всё, кино кончилось.

Видеокамеру закутали в целлофановый чехол, спрятали в кофр и раскрыли над ним специально для этого припасённый зонтик. Но спасёт ли это от сырости?

— Ночь какая-то тренировочная. Лёг — встал, лёг — встал. То ты на доске, то она на тебе.

 

А в Ботлихе солнце

 

— Ноль-первый, ноль-первый! На завтра прогноз такой же. Отбоя операции пока нет…

Щур как на иголках. Отсюда по земле можно дойти только до Нохчи-Килоя. Дальше транспорт не пройдёт.

Завезти продукты в Нохчи-Килой, чтобы оттуда люди Безклубова подняли их к себе на руках? Это риск. Нохчи-Килой — плохое село. Да к тому же нет определённости и в дальнейших планах командования: вдруг Ханкала всё-таки отменит операцию. Тогда к чёрту продукты! Главное, забрать людей.

Каждое утро из Грозного взлетает вертолёт-разведчик погоды и возвращается обратно: на Шарилам не пройти. А у него в Ботлихе по-прежнему солнце.

Вчера в вагончик начальника штаба наведался особист. Тревожится о журналистах: что они там увидят, что напишут. Говорит, зря отправил их на Шарилам. К чему им видеть войну с изнанки? Пусть, мол, пишут о героях.

А там, в голоде и холоде — кто, не герои? В их положении не стонать выполнять задачу — уже подвиг. Или они не герои только потому, что ещё живы? Вот пусть журналисты там поголодают со всеми да поспят на земле. Может, тогда поймут, что такое солдатский хлеб. А иначе правильных слов о войне залётным гостям не найти.

 

Тринадцать

 

Отступившая к утру темнота обнажила побелевшую траву. Иней.

Вторая половина сентября.

Провожу пальцем по травинке, из белой она становится снова зелёной. Значит, ещё не мороз, только последнее предупреждение.

Связь по рации между разбросанными в горах подразделениями теперь только в экстренных случаях. Почти все аккумуляторы “приказали долго жить”, зато до сих пор не истрачен ни один патрон.

Туман.

Ни мы, ни в нас.

Но каждый рассвет — как перед Бородинской битвой.

Две ночи на Шариламе позади. Начинается третий день крупномасштабной войсковой операции по уничтожению бандформирований в верховьях реки Шаро-Аргун.

По-прежнему ничего не происходит.

Под нашей горой сразу два села. Одно называется Дай, другое — Шаро-Аргун. Оба селения пользуются дурной славой. Кажется, что Дай ближе, но дорогу к нему преграждает река. Ближайший мост в десяти километрах. За продуктами решено идти в Шаро-Аргун.

Одиннадцать человек. Прошусь с ними.

— Ты же понимаешь, что мне за тебя, случись чего, голову снимут. — Безклубов попыхтел для порядка, но через минуту улыбнулся. — Обещал я тебе, что будешь лягушками питаться, а ты не верил. На войне плохо не когда стреляют, а когда жрать нечего и помощь не придёт. Хотя, когда стреляют, тоже хреново. Ладно, с вами пойдёт Гуська, держись к нему поближе.

Командовать продовольственной экспедицией назначен капитан Дмитрий Козлов. Оказывается, он — наш коллега, военный журналист. Но здесь капитан — замполит группировки. А при необходимости и командир боевой группы. Это его людей в первый день из-за непогоды подсадили к нам, на высоту 1691, и в назначенное место капитан повел свою группу пешком.

Но после первой же ночи Безклубов приказал им возвращаться на Шарилам. Здесь можно хотя бы высушиться у костра.

— Корреспондент, ты что, тоже с нами? В приметы не верю, но лучше б остался. С тобой и Гусей нас тринадцать, нехорошо. Ну ладно, становись в строй. Может, тебе автомат дать?

— Мое оружие — авторучка.

— Мое, вообще-то, тоже. Но газета не выходит, приходится воевать свинцом, а не словом.

 

(Окончание следует)