Не пора ли избавить школьников от некоторых «классиков» русской литературы?

№ 2015 / 39, 04.11.2015

Сейчас много споров ведётся о том, кого из современных писателей стоит ввести в школьную программу. В прошлых номерах мы обсуждали, стоит ли детям изучать бардов. Но возможна и другая постановка вопроса: а нет ли в программе лишней «классики», от которой детей стоит избавить? Автор материалов имеет опыт школьного учителя и подходит к проблеме с точки зрения консервативной идеологии. Разумеется, с ним можно и поспорить.

 

1. «ПУТЕШЕСТВИЕ» В НИКУДА РАДИЩЕВА

 

«Путешествие из Петербурга в Москву» уже давно занимает почётное первое место (и по хронологии, и по эффекту) в дискредитации России.

Напомним, произведение это было писано в екатерининские времена и напечатано в 1790 году учеником Лейпцигского университета, каковым был Радищев. Всё, что там написано о России – искажение. Лучший способ показать, что произведение Радищева искажает реальность, – статистика. Стоит немного отстранится от эмоций и приблизиться к научности, сравнительности, историчности, как перед очами возникнет Золотой век Екатерины. Ведь судить и оценивать есть смысл в сравнении. Показательна динамика, а не натура, и без учёта этого судить о чём-либо недобросовестно.

Задумаемся: зачем нам в школьной программе радищевские инсинуации, необъективные, тривиальные? Негативный взгляд, выискивающий худшее во всём, что попадается под горячую руку, не вызывает сомнений. Радищев даже не заботился об объективности оценки. Никто не собирается оспаривать его частные наблюдения о нравах российских в те времена, но представлять их как обобщение – это откровенное лукавство. Например, берётся сюжет о злоупотреблении дворянина в отношении крестьянина, жениха, невесту которого попробовали использовать его два сына, после чего жених заступился, убил дворянина и был осуждён (главка «Зайцово»). Но делается вывод, который даже по либеральным временам вызовет сомнение: «Невинность убийц, для меня по крайней мере, была математическая ясность» (см. А.Н. Радищев, Избранные философские сочинения, 1949, ГИ политической литературы, с. 86).

Неужели на этом мы можем учить школьников и на уроке проповедовать идею самосуда? Как, кстати, это будет согласоваться с юридическими установлениями в стране?

Теперь представьте методический тупик. Учитель в школе разбирает этот сюжет с насилием над невестой в подробностях (а сюжет расписан на две страницы). Как это предлагается делать? Ведь чтобы доказать озвученный вывод, нужны подробности, их анализ, как учитель будет это делать? Между прочим, этот опус Радищева с советских времён изучается с четырнадцатилетними детьми!

Есть совершенно сырые, непрописанные, но брызжущие ненавистью, строки. В главке «Чёрная Грязь», он описывает свадьбу, не особенно объясняя, в чём скорбь. Намекая на насильственность, он её не показывает, но торопится обобщить: «О! горестная участь многих миллионов!» (там же, с. 187). И это о времени, когда рождаемость в России была рекордной по отношению к предыдущим временам.

Кто-то сегодня может сказать: Мы должны изучать Радищева как историю литературы.

Вопрос – зачем? Это, во-первых, не литература, а публицистика. Во-вторых, не дающая ровно ничего нашим детям в художественном смысле. Ни композиционного мастерства, ни сквозных персонажей, кроме невидимого автора, нет.

В-третьих, читать опус Радищева с инверсиями и выкрученными лингвистическими ходами, не для школьников: «Но ты зревший самого Ломоносова и в творениях его поучаяся, может быть, велеречию, забвен мною будешь». (там же, Слово о Ломоносове» с. 197). Вызывает сомнение и отсутствие стилевого единства текста, дешёвая фамильярность: «Но, любезный читатель, я с тобой закалякался …» (там же, с. 199)

Если Радищев нужен для истории, то в истории политической мысли. То есть его можно изучать на уроке общественных наук. Потому что в тексте нет возможности анализировать литературные достижения (их нет или они очень скрыты, фрагментарны и спорны), но есть возможность дискутировать о рабстве, о землевладении, о цензуре, судебной системе и проч. Только контекст урока по общественным наукам позволит анализировать социальные, политические, религиозные идеи Радищева, – то, что там, при всей бедности и вторичности, всё-таки есть.

Вывод напрашивается сам собой: Радищев должен быть выведен за пределы школьной программы по литературе.

 

2. НУЖНО ЛИ В ШКОЛЕ ВОСПИТЫВАТЬ БАШМАЧКИНЫХ?

 

Консервативная переакцентировка программ по литературе затрагивает многих «священных коров» отечественной и мировой литературы. Зачастую это выглядит неожиданно, поскольку сформировались привычки интерпретировать однобоко. Плен интерпретаций произведения зависел часто от мнения того или иного авторитетного критика, вроде Белинского.

Примером может служить «Шинель» Гоголя. Рассказ о чиновнике, который посвятил всю свою жизнь, работу, энергию, помыслы приобретению шинели, а после приобретения и моментальной гордости был ограблен и умер от невозможности принять потерю. И чиновник этот был превращён Белинским и его приятелями из либерального лагеря в жертву общества и государственной системы. Отсюда следовал алгоритм ведения урока: Башмачников требует сочувствия, а государственная система порицания, как причина порчи человека – со всеми вытекающими отсюда выводами о революционном перевороте. Особенно нравились сцены мистической мести духа Башмачкина, который после его смерти начал грабить прохожих. Во всяком случае, это объясняло и оправдывало Октябрьский переворот.

Между тем, Гоголь об этом не писал. Белинский этот алгоритм сочувствия-проклятия просто придумал. Этого в «Шинели» нет.

Что же в «Шинели» есть?

Несомненно то, что в «Шинели» Гоголь продолжает тему, поднятую Пушкиным в «Медном всадник» – маленького человека. Но эта тема под пером Гоголя переходит «на личность». Там нет противопоставления человек-власть, как у Пушкина, там есть история маленького человека, который, кстати, у Гоголя совершенно не вызывает сочувствия.

Заметим, что Гоголь изобразил именно ничтожество с ничтожными помыслами, без семьи, без детей – само воплощение комплекса маленького человека. История говорит, что Гоголь изобразил свои чиновничьи комплексы, которые у него зародились, когда он служил. Но значит ли это, что он хотел вызывать сочувствие к ним? Разумеется, нет. Гоголь изобразил комическую фигуру человека, поглощённого своим ничтожеством и желанием через проформу – шинель – выбиться в люди. Самоутверждение при помощи вещи, вещи, которая заменяет, подменяет человека, становясь его субстанцией жизни – вот предмет размышления Гоголя, что выражено в названии текста. Рассказ не называется «Судьба Башмачкина», его в названии нет, а есть вместо него вещь. И нет никакого сочувствия к Башмачкину, которое Белинский просто придумал, а потом вызвал как аллюзию у масс. И учителя десятилетиями мучились, вызывая это сочувствие у учеников, натыкаясь часто на совершенно справедливый вопрос учеников: А почему мы должны сочувствовать ничтожеству, человеку, который кроме себя и своей шинели ничего не видел, не знал, не понимал и который превратился в шинель, у которого не было никаких социальных привязанностей, обязательств, задач, влечений? Даже смерть комична: практически самоубийство от горя. Но горе-то ничтожно – по ничтожному предмету!

Если обратить внимание на массовое сегодня стремление людей утвердиться за счёт вещи – машин, квартир, драгоценностей – то «Шинель» окажется современнейшим произведением, далёким от революционности. А смысл будет другой: да будем ли мы признавать превращение человека в вещь? Будем ли мы принимать его утверждение за счёт вещи? Принимаем ли мы потребительскую манию маленького человека, который, ничего из себя не представляя, горит одним желанием купить машину для повышения своего «статуса», чтобы потом этим козырять?

Конечный же итог вопроса таков: принимаем ли мы вообще принципы маленького человека в социальной жизни и будем ли мы им сочувствовать? Имеет ли право человек вообще быть маленьким? Имеет ли он право вырастать за счёт вещей, а не собственных достоинств?

Картина становится другой. И далеко не белинской. Не случайно Белинский в своём знаменитом письме проклял Гоголя, который, в конечном итоге, занял совершенно чёткую социальную позицию, а не позицию крушителя страны. Белинский, который считал, что у Гоголя революционная фига в кармане, возмутился. А фиги у Гоголя не было. Изначально не было. В конце концов, он почти напрямую назвал своего героя – по названию вещи, части одежды – Башмачкин, причём надо напомнить, что слово «башмак» уже тогда имело иронический, пренебрежительный, умалительный оттенок. Как и сейчас. Куда уже дальше намекать?

Трудности, связанные с преподаванием «Шинели», навязаны неприемлемой интерпретацией произведения Белинским. В этом случае консервативная школа не даёт свою интерпретацию, она просто возвращает в оборот оригинальный, гоголевский смысл, что облегчает работу с классическим произведением на уроке. Но это ещё не всё. Главное, что прекратится в школе воспитание башмачкиных.

Сергей МАГНИТОВ

г. ЧЕЛЯБИНСК