БОЛЬШЕ НЕ ШУМИТ НОЧНОЙ МАРСЕЛЬ
№ 2016 / 4, 03.02.2016
В издательстве «Б.С.Г.-Пресс» вышла книга Александра Николаевича Хорта, повествующая о жизни и творчестве Николая Робертовича Эрдмана, – долгожданная биография классика советской драматургии.
Об Эрдмане говорят без умолка, но практически ничего не издают. Есть счастливые исключения, но их не так много, как хотелось бы. Хорту пришлось основательно исследовать помимо изданных книг ещё и всё то, что накопилось в газетах и толстых журналах. С миру по нитке – и читателям биография.
Александр Николаевич резонно указывает на безликие названия предыдущих изданий. Смотрите сами: «Пьесы. Интермедии. Письма. Документы. Воспоминания современников» (М.: Искусство, 1990), «Письма» (М.: АСТ, 2008), «Киносценарии» (СПб.: Мастерская «Сеанс», 2010). Весь пафос биографа был бы понятен, если бы он сам придумал нечто оригинальное. Но, согласитесь, «Радости и страдания Николая Эрдмана» – столь же безликое и общее название.
Хорту вообще присуща вульгарность. У каждой главы есть свой эпиграф с как будто глубокими цитатами из классиков мировой литературы. Выводы, которые он делает, сокрушительно беспочвенны. И буквально по каждой главе найдётся десяток противоречий.
Если до архивов Александр Николаевич добрался, то до первой биографии Николая Эрдмана, написанной Джоном Фридманом, – «Silence’s Roar: The Life and Drama of Nikolai Erdman» (Mosaic Press, 1994) – он не дошёл. А, следовательно, многие интереснейшие коллизии из жизни братьев Эрдманов он упускает и, чтобы заполнить место, привносит совершенно посторонние факты – то из истории московского околотка, то из биографии Мейерхольда, то из жизни актёра Гарина, то ещё откуда-то. Всё это смотрится неорганично и нелепо.
Хотя, даже если Хорт и не читал труд Фридмана, то название определённо перенял. Сравните: изначальное «Жизнь и драма» и последующее «Радости и страдания». Оба слова американского слависта, пройдя через синонимичный ряд, вышли у Хорта таким неказистым образом.
Книга Фридмана напечатана только на английском языке, поэтому, допустим, её можно было и не освоить. Но, почему мимо биографа прошли мемуары имажинистов, непонятно. Формально в книге они все есть: Шершеневич и Ройзман, Ивнев и Мариенгоф. Только вот Хорт воспринимает романы за документы. Много домысливает там, где ничего не смог разыскать. Не использует последние вышедшие книги.
Так, например, он всерьёз считает, что Эрдман и Бабель вместе отдыхали в Гаграх, когда приехали представители компетентных органов забирать провинившегося писателя. Если бы Александр Николаевич обратился к воспоминаниям Антонины Пирожковой, вдовы Бабеля, увидел бы несколько иную картину – глазами Бабеля: счастливые влюблённые едут в Гагры, а им навстречу воронок. Как позже выяснится – с Эрдманом.
Удивляет познание русского языка Александром Николаевичем. Как-то он умудрился ласковое Линчик произвести от «птенчика», хотя просматривается прямое словообразование от Ангелины (Ангелина – Лина – Линчик).
Ещё мешает адекватной оценке творчества Эрдмана замыленный взгляд Хорта. Из картины в картину, из обозрения в оперетту кочует один и тот же приём. Алексей Кручёных на его основе всерьёз писал о сдвигологии. Хороший пример, чтобы понять этот приём, есть в биографии Пушкина. Когда он был в южной ссылке, вынужден был предстать перед чиновником – отчитаться о своём появлении. А тот, разлёгшись на диване, увидел молодого поэта и попросил забавы ради сочинить небольшой экспромт. Александр Сергеевич, немного подумав, произнёс: «Дети на полу, умный на диване». Когда такая фраза произносится, в ней можно услышать совсем другое высказывание: «Детина полуумный на диване».
Вот и Эрдман через школу Пушкина и Кручёных использует этот приём. Прямо скажем: злоупотребляет им. Но для Хорта это – находка, новинка, восхищение.
Чрезмерная цитация угнетает. Хорту радостно от шуточек Эрдмана и Вольпина, а читатель вынужден пропускать страницы, на которых сплошное однообразие. Дело касается не только художественных текстов, которые исследователь не разбирает, а просто вываливает кучей на страницы биографии, а ещё и канцелярских бумаг, которые публикуются без сокращений. Проще было бы всё это пересказать своими словами – была бы экономия читательского времени.
Хорт вообще очень много радуется и превозносит своего героя – и, как следствие, теряет трезвый взгляд.
Похабно и вульгарно выглядит каждая попытка биографа собственными словами говорить об эпохе. Когда Хорт представляет на суд читателей документы, письма и художественные тексты, в которых время говорит само за себя, всё выглядит должным образом. А вот, когда исследователь, как подстреленная птица, кричит о крови, ГУЛАГе, невинно убиенных миллионах, усатом тиране, убитом цензурой Булгакове и о прочем, становится совсем тошно.
Кажется, мы уже пережили время разоблачений. Откричали и отголосили своё. Пора бы, наверное, говорить спокойным тоном о советской истории. Но Хорт просто устраивает истерику, чем портит целые главы.
Ещё больше удивляет оформление книги. Если человек захаживал в архивы, неужели он не мог отыскать новых фотографий? Хорошо, бог с ними, с новыми фотографиями. Но он же мог найти хотя бы старые снимки – высокого качества. Вместо них – кадры из фильмов и мультфильмов, плакаты и афиши – кому они нужны?
Николай Робертович Эрдман прожил долгую и удивительную жизнь. Ещё живы люди, с которыми он общался, работал, дружил, приятельствовал, выпивал, говорил о скачках, о театре и о женщинах. Где все эти люди на страницах новой биографии? Прячутся за пустопорожними словами Хорта.
Исследовательские удачи редки и по большому счёту случайны.
Так биограф обратил внимание на то, что Василий Аксёнов в одном из своих последних романов для описания обстановки военной Казани использует фильм «Актриса», к которому писали сценарий Вольпин и Эрдман.
Ещё Александр Николаевич задаётся правильным вопросом. Ему кажется (и кажется небезосновательно), что текст, который в этом же фильме читает актёр Михаил Жаров, написан не сценаристами, а кем-то ещё. Хорт проводит своё маленькое расследование – вытаскивает из-под ветоши времён давно забытую советскую фельетонистку, но всё равно остаётся при сомнениях.
Исследователь заострил внимание на тексте, который гуляет уже по сети и печатался в «Литературной газете» под названием «Дурная кровь». В нём главный герой боится, что при переливании крови, ему передастся ещё и характер или дурные привычки донора. Фельетон, если его можно так назвать, действительно крайне занимательный. И было бы логично предположить, что его написал известный писатель, обладающий непревзойдённым чувством юмора.
Съёмки фильма проходили во время Великой Отечественной войны в Алма-Ате. Кто же из классиков советской литературы, часто обращающийся к медицине и умеющий рассмешить своих читателей, мог бы добавить в сценарий Эрдмана и Вольпина и свою толику участия? Кажется, ответ очевиден – Михаил Михайлович Зощенко.
Но оставим нашу догадку на усмотрение зощенковедов.
Ещё одна хорошая зацепка. Хорт не отметил, но отметим мы определённое влияние недописанной пьесы «Гипнотизёр» Николая Эрдмана на книгу лауреата премии Национальный бестселлер Сергея Носова – «Фигурные скобки». Кажется, петербургский писатель позаимствовал идею именно у советского драматурга. В одном из вариантов пьесы заходит речь о скобках, в которых помещались «смех» и «аплодисменты», не дающие спокойно жить одному из персонажей пьесы.
Но лучше процитировать: «Стали с тех пор моего Константина Сергеича скобки душить. <…> По ночам. Ох, и страшно мне было в ту пору спать с ним вдвоём, прямо хоть третьего приглашай. Только закроет глаза, начинает кричать: «Скобки, скобки, кричит, раскройте, задыхаюсь, товарищи, душат они меня, кричит, душат!»»
Сергей Носов, конечно, тему развил, поменял декорации, сделал скобки фигурными, но идея угадывается.
Вообще в книге очень многого не хватает.
Александр Хорт – в первую очередь сатирик. И под эту узкую литкатегорию он пытается втиснуть Николая Эрдмана.
С другой стороны исследователь – киноман, киносценарист и даже биограф актрисы Любови Орловой. Отсюда становится понятным пристальный взгляд не на литературу Эрдмана, а на его работу в советской киноиндустрии. От поэзии Хорт также далёк, поэтому имажинистский период Николая Робертовича мелькает в биографии, как провинциальный городок за окном несущегося поезда. Брат Борис обозначен в самом начале книги – в последующих главах исчезает напрочь, как будто его и не было.
В январе 1959 года Мариенгоф писал Эрдману: «Так вот, Николаша, так вот, милый, в 1959 году нам с Нюшкой почему-то захотелось объясниться тебе в любви. И даже письменно!.. Под нашим городишкой, в нашем Доме Творчества, дышал прелестной в этом году зимой – Файко. И мы пять дней подышали. Разумеется, встречались, он даже к нам на Бородинскую заглянул, а мы приехали на его «отвальную», – и, как всякое старьё, вспоминали «нашу эпоху», а в ней и тебя – конечно, с нежностью».
Об имажинистах мы уже говорили. А вот Алексей Михайлович Файко, которого вспомнил Мариенгоф, тоже связан с Эрдманом интереснейшим образом. Они оба в одно и то же время были задействованы в театре Мейерхольда, оба приложили руку к созданию Московской ассоциации драматургов и… существует ещё один сюжет, о котором Файко рассказал в своих мемуарах «Записки старого театральщика» (М.: Искусство, 1978):
«Тут я узнал, что Николай Эрдман и Михаил Вольпин написали новый комедийный сценарий полнометражного фильма на военную тему, действие которого, однако, происходило в тылу. Назывался сценарий «Актриса», и то ли уже был экранизирован, то ли его только собирались ставить. Акимов предложил мне сделать на материале этой кинокомедии пьесу для театра, со всеми особенностями, условностями и приёмами жанра. Для меня это было ново: обратный путь ещё приходилось проделывать, но из кино перескакивать в театр – пока нет. Это меня смущало, но Акимов не желал слушать никаких возражений»
В итоге «Актриса» обрела ещё и жизнь на театральных подмостках. У Хорта об этом ни слова.
Об отношениях с женщинами – тоже практически ничего. Только самое ходовое – о письменном романе с Ангелиной Степановой. Дальше – только пунктиром.Но вот, например, удивительное свидетельство всё того же Мариенгофа (из письма к жене от 23 июня 1953 года):
«Вчера днём встретил на Тверской Колю Эрдмана и Вольпина с кулём воблы. Коля сказал: «Поедем ко мне пить пиво с воблой». И я, разумеется, пошёл и мы пили (и водочки маленечко) часов пять, пили и разговаривали, пили и разговаривали…
Это было расчудесно. Самый лучший мой день в Москве. И каждый из нас говорил: «Всего лучше получается если невзначай».
Супруга пришла, когда все бутылки мы прикончили. Предложила пообедать. Но что-то не захотелось… Лицо у неё недоброе, а вода теперь из водопроводного крана теплее (много теплее), чем её глаза.
Посидели ещё впрочем в кабинетике и я, пошатываясь (чуть-чуть), побрёл восвояси. Ох, Нюха, до чего же тяжка и оскорбительна жизнь киносценариста!..»
Не всё так просто было в жизни Эрдмана, но где же об этом хоть слово у Хорта?
Всё замечания и замечания – что же, ничего хорошего в новой биографии нет? Конечно, есть. Во-первых, сам её выход – это хороший знак. Значит, стоит ожидать, что не за горами собрание сочинений Эрдмана. Во-вторых, перед глазами хороший пример того, как не стоит писать биографию. Были благие намерения, а получилось всё как всегда. Не книга – халтура. Выходят «радости и удачи» – только вот не Николая Эрдмана, а Александра Хорта.
Не уж-то больше не шумит ночной Марсель? Будем надеяться, что у Николая Робертовича всё-таки ещё появится свой полноценный биограф.
Олег ДЕМИДОВ
Добавить комментарий