НИКОГДА НЕ ЗАБАВЛЯЛАСЬ ПРОГНОЗАМИ

№ 2006 / 24, 23.02.2015


– Ирина Бенционовна, ваша судьба во многом связана с «Новым миром». Расскажите, пожалуйста, как развивались отношения с журналом.
– В «Новый мир» я пришла в буквальном смысле слова с улицы. Принесла какие-то рецензии. Помню, одна из них была на Иона Друцэ. Прочитав эти мои первые опыты, ко мне хорошо отнеслась Карелия Николаевна Озерова из отдела критики. Но первая настоящая встреча с «Новым миром» произошла в шестьдесят втором году, когда я принесла туда большую статью, которая до сих пор не переиздавалась, и сейчас я надеюсь её переиздать в книге. Статья называлась «О беллетристике и «строгом» искусстве». «Строгом» было в кавычках, потому что это было выражение Белинского, которым я увлекалась. Эта статья по тем временам соответствовала борьбе «Нового мира» за правду в искусстве, была написана совершенно новым, молодым человеком, и она увлекла редакцию. Её даже Твардовский отмечал. Статья была напечатана в четвёртом номере «Нового мира» за 1962 год. Мне приятно вспомнить, что это произошло в том же году, когда появился «Иван Денисович»… Статья произвела сильное по тем временам впечатление на либеральную или, как тогда говорили, прогрессивную, борющуюся с официозом литературную общественность. Меня даже приняли в Союз писателей по этой одной-единственной статье, что было исключением из правил. Статья вызвала полемику, были, конечно, возмущённые отклики, но, в общем, с этого началась моя репутация типичного «новомирского» критика.
Продолжалось это не так долго. Ещё при редакционном руководстве Твардовского, когда я стала приносить другие свои более пространные опыты, – рецензии печатались, – то они уже отвергались. Отвергались вторым, как говорится, этажом. То есть – на первом этаже находились рядовые работники журнала, люди, которые очень сочувствовали всяким моим пробам и таким настроениям, как моё, а второй этаж, – о Твардовском я не говорю, потому что «серым кардиналом», отвечающим за критику, был Владимир Яковлевич Лакшин, – это всё не устраивало. Например, недавно я напечатала в «Арионе» статью того времени о Белле Ахмадулиной с постскриптумом, что её отвергли из-за того, что я такому ничтожному явлению придаю хоть какой-то серьёзный смысл. А когда я написала большую статью о Генрихе Бёлле, чьим творчеством тогда чрезвычайно увлекалась, а я тогда уже становилась христианкой, что соответственно отразилось в статье, то это вызвало совершеннейшую ярость у Владимира Яковлевича, он испещрил страницы своим карандашом и написал в конце что-то вроде: «Роднянская воркует с Бёллем на одном понятном им языке. Ох уж этот христианский утопизм». И, несмотря на очень положительную оценку отдела критики, статья была отвергнута, и с величайшими муками, с цензурными извращениями позже была напечатана в «Вопросах литературы». Её рецензировали и Лев Гинзбург, и Палиевский, ещё кто-то, каждый оставлял свои стрелы, я переделывала, насыщала статью политическим материалом, что мне сейчас неловко вспоминать. Но дело в том, что я несколько раз примерно в то же время встречалась с Бёллем, нас познакомил Лев Зиновьевич Копелев, который был его здешним другом, а так как Бёлль очень сильно к тому времени полевел и объяснял, какой ужасный Аденауэр, писал об этом, то все политические вещи я вставляла не столько под влиянием официоза, сколько с его слов, доверяя ему.
Потом произошёл разгон редакции «Нового мира», и участие в критическом отделе журнала стало для меня не очень возможным. Да и новые главные редакторы не располагали к тому, чтобы я могла на что-то надеяться, и, благодаря Вадиму Валерьяновичу Кожинову, я откочевала в журнал «Север». Там были напечатаны несколько принципиальных для меня вещей. Главным редактором в «Севере» был Иван Рогощенков, я не знаю, как он, что с ним теперь, но в то время он вёл журнал очень достойно. В те, так называемые застойные времена это был очень хороший и смелый журнал. А «новомирский» период для меня фактически оборвался ещё до разгона редакции. Это произошло из-за неприятия Владимиром Яковлевичем Лакшиным моей новой духовной ориентации. Но, как я сейчас припоминаю, кое-что всё-таки выходило. Игорь Иванович Виноградов, тогда самый молодой сотрудник редакции «Нового мира», помог мне напечатать памфлет на любимую советским народом, правда из-за кино, книгу Виля Липатова «Деревенский детектив». Мне эта вещь очень не нравилась, и памфлет, стараниями Виноградова, был напечатан.
Но по-настоящему моя связь с «Новым миром», которая продолжается уже около двадцати лет, началась в 1987 году. Тогда происходили известные перемены, и Сергей Павлович Залыгин, может быть вспомнив мою рецензию на его повесть «Свидетели», которая была напечатана когда-то в «Литературной газете», и с чего начался собственно мой литературный стаж, а может быть, по другой причине, став главным редактором «Нового мира», позвонил мне и предложил поработать в журнале. Тогда, как во всякую эпоху реформ, повсюду происходил кадровый набор людей, которые могли осуществить новые начинания… Залыгин был мне очень симпатичен, я его очень уважала. Я, надо сказать, принимала живейшее, хотя и совершенно неофициальное участие в борьбе против поворота рек, а Залыгин был главой этого движения. Мне казалось, что поворот рек, это пик того, что могут сделать с Россией большевики. Для меня это был апокалипсис. И до сих пор деятели из Минводразвития – или как оно тогда называлось? – поминают Залыгина лихом и говорят, что он был совершенно не прав, что воду надо направлять в Среднюю Азию. Сейчас эти проекты оживляются к моему ужасу. Я так воспитана, что это у меня вызывает ужас…
И вот Залыгин пригласил меня работать в «Новый мир» на тот случай, если Олег Чухонцев не согласится возглавить отдел поэзии. А мы с Олегом были с давних пор в хороших отношениях, можно сказать, дружили. Я ему позвонила и сказала, что вот поступило такое предложение. Олег сказал: «Я пойду, а вы идите ко мне в отдел. И мы с вами будем хорошо работать». Я согласилась.
– Вы работали в отделе поэзии?
– Да, но недолго – год. С Чухонцевым работать было очень интересно. Но Залыгин стал искать после ухода Литвинова кого-то, кто мог бы возглавить критику. Предложил мне. Я очень горячо и искренне отказывалась. Мне нравилось работать с Чухонцевым, читать стихи и заниматься своими литературными делами. А отдел критики – это тяжёлое дело. Но всё же меня уломали, как говорится, это сопровождалось какими-то закулисными вещами, о которых мне рассказывать не хочется… Так или иначе, во многом против своей воли, я оказалась на этом месте. Сейчас я, правда, по штатному расписанию считаюсь заместителем главного редактора, а заведующим отделом критики и публицистики является Владимир Алексеевич Губайловский, но основная моя работа в журнале, это по-прежнему критика. Губайловский – замечательный человек, литератор и работник, и я считаю, мне очень повезло, что мы с ним – безо всякой взаимной «иерархии». А было время, когда приходилось работать в одиночку – когда умер, к несчастью, Александр Носов, который заведовал отделом публицистики и публикаций, великолепный специалист, которого, кстати, я привела в журнал, – мне одной пришлось года два формировать всю вторую тетрадь…
Ну вот мы и добрались до сегодняшнего дня. В новом «Новом мире» я уже долго, прикипела к журналу очень.
– В последнее время много говорят, что критика потеряла своё значение, дискутируют – нужна она или нет. Разделяете ли вы мнение, что критика умирающий жанр?
– Во-первых, критика нужна как самосознание литературы, если литература представляет собой всё-таки некий организм, развивающийся во времени – литпроцесс, как говорили опоязовцы. И если процесс существует, то у него должно быть самосознание. Его самосознанием является критика ещё со времён первых толстых журналов в Англии, которые потом стали образцом для российских журналов. Но критика страшно меняет свой состав и свои очертания. Я не буду выносить никаких оценок, но совершенно ясно, что летучая критика, которая в эпоху гласности и свободы заполонила страницы любых газет и стала некой обязательной рубрикой, как, например, светская хроника, – что такая критика даёт вкусовые указания: что читать, что не читать. Она не отвечает за свои оценки, потому что ей негде их аргументировать – для этого просто-напросто нету площади в такого рода изданиях. Такая критика приближается к рекламе или во всяком случае к акции промоушена по своим функциям. В такой критике работает очень много действительно талантливых людей, бойких, живых, острых на язык, интересных. Я вовсе не против критики такого рода, она нужна, есть спрос на получение информации, что, грубо говоря, захватить с собой в поездку, в транспорт, какие книги. То же касается и летучих театральных заметок, и так далее. Но, конечно, это не самосознание, охватывающее большие слои литературы, её движения. Эти функции несёт критика более обстоятельная – философская, эстетическая, идейно-философская, которая осмысляет происходящее.
Понимаете, сейчас страшный разнобой и сбой всяческих критериев. Например, недавно вышел двухтомник Максима Кантора «Учебник рисования». Любимый мной Дима Быков написал, что это вообще новый Томас Манн. Но… Во-первых, человек не умеет писать с чувством меры – памфлет он растянул на тысячу двести страниц. Но, с другой стороны, его книга вошла в число пятнадцати финалистов премии «Большая книга». Это, можно сказать, некоторый скандал… Как художник – Кантор интересен: в книге есть вставки, где он замечательно, обладая знаниями, слогом искусствоведа, эссеиста, делает совершенно точные и тонкие замечания о своём деле, о фигуре художника как таковой. И я стою перед вопросом, как эту книгу оценить, осветить, например, в рецензионном отделе. Найти человека, который бы сохранил некоторую здравость по отношению к материи и качеству такой прозы и вообще прозы, очень трудно. Все ориентируются сигнальным образом, или по принципу – «за нас, против нас». Но для меня главное – как это выполнено. Была такая книга Мальгина – памфлет, если угодно, пасквиль на Приставкина «Советник президента». Она была тоненькая, но я всё равно не смогла дочитать, хотя по слогу она была написана живее, чем пишет Кантор. А если распространяться в этом жанре на тысячу двести страниц, то – простите… Но что же такое эта книга – «Учебник рисования»? К чему её отнести?
Я не берусь просвечивать огромные массивы, потому что у меня на это уже не хватает сил и времени, но, с другой стороны, нужно объяснить, почему говорили очень долго о гибели романа, потом стали писать о том, что цикл рассказов заменяет роман, что здесь разрабатывается нечто новое в литературе, но роман не погиб, а видоизменяется… У Аллы Марченко, например, была статья «Вместороманье», которая пользовалась большим вниманием тех, кто читает критику.
– Я тоже замечаю, что и сегодня эта тенденция сохраняется. Дмитрий Новиков, Илья Кочергин своими рассказами, написанными на протяжении нескольких лет, в итоге создали нечто вроде романов.
– Да, да. О цикле рассказов Новикова, который оказался в своём роде романом, написала недавно Валерия Пустовая большую рецензию… Но, как мы видим, стали появляться, и это не коммерческое чтиво, – огромные книги по пятьсот, шестьсот, семьсот страниц. Появилась какая-то новая точка сборки романа, которой ещё недавно не было, а была растерянность. Появилась отвага, надежда у писателей, что такие огромные их книги прочитают, раскупят или по крайней мере заметят. Кажется, уходит то время, когда все старались писать быстрее и короче. Заметим, что появление премии «Большая книга» лишь констатирует этот процесс. Что-то происходит.
– Совсем недавно я прочитал книгу Василины Орловой «Пустыня». Очень большой, странный, сложный и в то же время интересный роман, написанный как раз как-то по-новому.
– Я знаю, что он вышел, надеюсь в ближайшее время посмотреть… Но вот я пыталась читать книгу Алексея Иванова «Сердце Пармы». Скажу так – я не умею читать этого автора, хотя он уверен, что его романы, теперь уже «Золото бунта», прочитает множество людей, несмотря на экзотику, на невероятные языковые выкрутасы и прочее, прочее. И действительно – его читают. И читают, как и Кантора, не только специалисты… Или взять новый, очень сложный роман Александра Илличевского «Дом в Мещере» с огромным уклоном в метафизику, в метафизику света даже. Всё это – по-новому собранные вещи… Мне очень понравился новый роман Ольги Славниковой «2017», где, и это очень типично для современного романа, вкраплены элементы фэнтези, политического памфлета, и вместе с тем есть пластика жизни в большом реалистическом ключе. Найдена новая точка сборки для существования романа, и об этом должна сигнализировать критика, которая обозревает с высоты птичьего полёта процессы, происходящие в литературе. Но это трудно, это страшно трудоёмко, желающих этим заниматься очень мало. Может быть, кризис критики и будет углубляться.
– А чем можно объяснить появление как раз в это время довольно большой группы молодых критиков? Скажем, Василина Орлова, Валерия Пустовая, Андрей Рудалёв…
– Я это тоже заметила, и мы очень горячо приветствуем в журнале новые имена. И Орлова, и Пустовая – наши авторы. Рудалёв печатается, правда, в других изданиях… Но я не знаю, что вызвало такой интерес у молодых к занятию литературной критикой. Может быть… Понимаете, критика всё-таки идёт за литературой, и новые накопления в литературе, может быть, пробудили интерес у молодых. Я здесь сужу по себе – я начинала с любопытства. Мне захотелось самой прочесть и сказать, как на самом деле. Даже в те времена, когда полагалось помалкивать о своём мнении. Критиком должно двигать любопытство и эстетическое чувство, которое не подменишь никакими накоплениями филологического, публицистического и прочего характера. Если критик не приникает поначалу к тексту и не спрашивает себя, как текст на него подействовал, если он не рефлектирует по этому поводу, а сразу использует текст как повод для выражения какой-то своей позиции, то это не критик – это публицист, который пользуется литературой как подсобным средством. Я ценю только ту критику, которая сначала исходит из собственного эстетического переживания, а потом, выйдя за пределы очерченного писателем круга, может осмысливать это в соответствии со своим взглядом на жизнь. Но сначала – переживи этот текст. Или же оттолкнись от него как от не вызывающего, не способного вызвать настоящее эстетическое впечатление.
– Ирина Бенционовна, у вас много не только критических, но и литературоведческих работ. Вы достаточно много занимались энциклопедиями. Кем вы себя ощущаете, критиком или литературоведом?
– Я, конечно, ощущаю себя критиком. В литературоведении я совершеннейший дилетант, совершающий набеги в эту область филологии. Но это имеет свои исторические объяснения. Когда окончательно стало ясно, что идейные споры, связанные с течением культуры, жизни, по-честному стало вести невозможно, то очень многие ушли в так называемое, – над этим профессиональные филологи часто посмеивались, – «новое», или «свежее» прочтение классики. Я одна из тех, кто туда уходил. Но уйдя, я почувствовала, что об этом надо писать без фантазёрства, а пытаясь в профессионализме не уступать тем, кто в этой области находится законным образом. И таким образом у меня появились статьи о Достоевском, о Пушкине, о Блоке. О Блоке было очень интересно писать, потому что как раз «Новый мир» в восьмидесятом году предложил мне написать статью к юбилею Блока. Видите, получается, что я выше оклеветала немножко «Новый мир»… Я перелопатила невероятное количество материалов, у меня до сих пор хранится папка, содержимого которой вполне бы хватило на книгу. Но мой жанр – это статья. Есть книга о Бёлле, правда, так и не изданная. Её зарубили за «абстрактный гуманизм» когда-то, и я ей больше не занималась. Я – журнальный критик. В статью всегда хочется вложить столько, чтобы это был конспект книги, пусть и ненаписанной. Я думаю, что несколько моих статей о Блоке, о Платонове, о моём любимом поэте Заболоцком – они являются конспектами ненаписанных книг. Может быть, это чрезмерно высокая самооценка, но по крайней мере так я старалась их написать.
А что касается энциклопедий, то это особая статья, так сказать, жизненная. Меня очень рано, когда я только начинала писать, привлекли к составлению небольших статей в первые тома Краткой литературной энциклопедии о Вознесенском, Мартынове, Инбер… И постепенно я там прижилась, стала писать вещи длинные, получился цикл по теории литературы. Некоторые статьи под псевдонимами. Потом я написала около двадцати статей в Лермонтовскую энциклопедию, некоторые журнального объёма – о «Демоне», о герое лирики Лермонтова… Эти статьи были напечатаны ещё и отдельно, даже переиздавались. И Философская энциклопедия меня привлекла. Тогда мы все страшно увлекались чтением в самиздате русской религиозной философии, и это до сих пор важная, так сказать, отрасль моей личной промышленности. У меня вместе с философом Ренатой Гальцевой и отдельно есть статьи о Владимире Соловьёве, который для меня очень важен, я много вложила в изучение философии Сергея Булгакова.
Но ощущаю я себя всё-таки журнальным критиком, причём дилетантом, который не в силах и даже не хочет, как Андрей Семёнович Немзер, осуществлять мониторинг всего, что в литературе происходит. Мне очень трудно читать то, что не хочется. Если только я не приду в ярость или не решу для себя, что это необходимо, это мой долг – дочитать до конца. Я пишу о том, что меня интересует в данную минуту, что захватывает, резонирует с моим духом… В общем, я бы так себя определила – я журнальный критик, который совершает вылазки в литературоведение и философию.
– Андрей Михайлович Турков не так давно сказал мне, что литературоведение, куда он тоже вынужден был уйти, очень помогло ему понять, что происходит в современной литературе.
– Ну конечно! Это же неразрывные вещи. У Бахтина есть известное выражение – «большое время». Если критик не живёт в «большом времени», то он вообще может не сориентироваться в происходящем, принять за новое слово то, что уже имеет давнюю, в веках, предысторию. Без этого фундамента можно писать действительно лишь летучие рецензии.
– Ирина Бенционовна, такой вопрос, в духе плохой журналистики, но тем не менее – каково, на ваш взгляд, будущее русской литературы? Какое направление будет ведущим?
– Я думаю, что ведущим в прозе будет синкретическое направление, потому что абсолютно все идейные литературные лагеря, от Бондаренко до его оппонентов, сейчас признали, что то, что считалось постмодернизмом или внереалистической литературой, уже ассимилировано писателями серьёзными и достаточно консервативными. Поэтому наступает эпоха нового синтеза, новых художественных приёмов, импульсов. Это с одной стороны, но с другой стороны – цивилизационный эон, видимо, идёт к концу. Европейская культура, – а русская культура, это своеобразнейшая, ярчайшая, но часть именно европейской культуры, – европейская культура в общем-то выдыхается. Она уже стала, – часто это слово употребляют, – постхристианской. Что будет? Нигде ни разу я не пыталась пророчествовать или забавляться прогнозами, но не размышлять об этом невозможно… Талантами, конечно, земля не оскудевает, появляются всё новые и новые имена, они без предубеждений усваивают совершенно разные художественные импульсы и пытаются их синтезировать, но само вдохновение большого европейского проекта, большого европейского времени несколько испаряется. Я не берусь судить, появятся ли ещё гении масштаба Сервантеса или Пушкина, для этого нужно что-то ещё, кроме дара Божьего при рождении. В этом смысле я не очень большой оптимист.
– Вы сказали, что приёмы и методы внереалистических направлений ассимилированы реалистами. Но не кажется ли вам, что это тревожная тенденция? Ведь это может привести к размыванию реализма. Многие, до недавнего времени строгие реалисты, уже с легкостью отправляют своих героев в иные времена, измерения, возвращают, ставят их в фантастические ситуации, хотя в целом произведения их считаются вполне реалистическими.
– Нет, мне не кажется это чем-то тревожным и драматическим. Наоборот – это путь для дальнейшего существования реализма. Я сужу об этом хотя бы по роману, который мне действительно понравился, – «2017» Ольги Славниковой, я его уже называла. Это стоит читать, это очень хорошая вещь. И как раз то, что она перенесла действие в 2017 год, позволило ей выстроить главную линию романа, где изображается жизнь хитников. Хитники, это нелицензированные добытчики камней на Урале, которые делают очень большие деньги, но и рискуют жизнью; это некоторое братство, в некотором роде масонская ложа. И всё, что связано с этим срезом уральской реальности, и сам Урал, который автор назвала, чуть отстраняясь, Рифеем, греческим именем, которое в русской поэзии не раз звучало, – всё это написано с такой потрясающей пластикой, с таким гипперреализмом, я бы даже сказала. Но вместе с тем в романе есть антиутопическая линия, связанная с событиями, которые происходят ровно через сто лет после Октябрьского переворота, – там подмечено то, что, по-моему, сегодня в обществе уже существует. Чуть слабее, но это придаёт какой-то флёр, описана местная мифология, «каменная девка», которая совсем-совсем не бажовская. Я нахожу в этой части романа моменты гламура, но это не потому, что мифологема введена, а потому, что просто есть элементы «женского» письма. Она не совсем с этим справилась. Но этот синтез в итоге дал настоящий роман, который читаешь и удивляешься, насколько всё входит в свои пазы, насколько всё сочленено, насколько сюжет работает, и перед глазами разворачивается совершенно реалистическая картина. Есть линия социального анализа, тоже очень прицельная, где автор знает, кажется, абсолютно всё, начиная с каких-то коммерческих манипуляций…
Понимаете, романист должен знать очень много, тогда он может написать настоящий роман. Роман, это экстенсивный жанр, он распространяется не только вглубь, но обязательно вширь. Славникова знает очень много и как этнограф, и как мифолог этих мест, и как наблюдатель, который изучил реальный ландшафт, быт определённого слоя, и как философ-публицист, и всё это ей удалось собрать в очень логичный, очень продуманный сюжет, где, как в хорошем детективе, все концы сходятся с концами.
Роман «2017», в целом, пример определённой перспективы для реализма. Славникова реалист, таковой она и была в прошлых своих романах, но в «2017» произошло усвоение приёмов, взятых у маргинальных жанров, вроде фэнтези, философского памфлета, антиутопии, и эти заимствования пошли во благо. Если человек имеет реалистический фундамент, то заимствования из иных направлений ему не помешают. И, по-моему, это направление будет развиваться. Это неплохо, потому что это как-то выбивает аргументацию у тех, кто хочет ограничиться полуфэнтезийной, абстрактной или коллажной, в духе пресловутого постмодернизма, литературой. Но когда то же самое, усвоенное просто как краска, кладётся на более серьёзную основу, то постмодернизм и ему подобное сразу же теряют слишком уж большое, преувеличенное значение. Они теряют право на свои завышенные претензии.
– О толстых литературных журналах в последнее время идёт много споров. Какую, по вашему мнению, сегодня играют роль журналы?
– Толстые журналы занимают сейчас то место, которое должны занимать, а не то, которое они вдруг стали занимать в перестройку. Почему? Толстые журналы всегда были элитарным продуктом. В XIX веке их ниже чем провинциальное дворянство и среднее чиновничество – возьмём «Библиотеку для чтения» – не читали. Крестьянство жило своей культурой, фольклором. В эпоху всеобщей грамотности, в эпоху массовой культуры массы обслуживаются, в принципе, так же, как во времена неграмотности – другими родами чтения, другими жанрами, другими издательскими акциями. Совершенно правильно, что теперь у массы есть что почитать в огромном выборе. А журнал, это чтение не для всех, для немногих.
В каждом номере толстый журнал даёт, если угодно, концептуальный срез литературы. И не только литературы – «Новый мир», например, сегодня даёт срез и театра, и кино, и аудиоискусств. Этот срез для тех, кто хочет углубиться, для тех, кто по определению не относится к большинству. Этим я нисколько не хочу унизить большинство, но есть иерархия потребления. Её не может не быть. Кстати, в провинции журналы очень читают, зачитывают. Если бы библиотеки имели деньги на подписку, то тиражи у журналов выросли бы, по крайней мере, вдвое.
– Такая ситуация не только в провинции. В московских районных библиотеках нельзя найти свежие номера – они по полгода постоянно находятся на руках.
– Вот видите, а подписаться на два-три экземпляра вместо одного библиотека не может себе позволить… Хоронить журналы преждевременно. Они имеют вес, высокий статус в литературном мире – когда происходят премиальные процессы, то выясняется, что очень многое пропущено через журналы. И, видите, ни один старый толстый журнал не загнулся, как-то все живут, и все они имеют такое богатое содержание, какое в прежние времена невозможно было представить. Что-то, конечно, мне может не нравиться в направлениях, но всё это очень хорошие концептуальные издания, каждый номер любого журнала – определённый концепт. Я как-то не очень боюсь за их будущее.
– Ирина Бенционовна, я знаю, что у вас скоро должна выйти книга. Если не секрет, о чём она?
– Я человек несколько суеверный, поэтому очень коротко… Книга действительно должна выйти в этом году, на днях я сдала в издательство вторую корректуру второго тома. Это двухтомник, на него получен грант, выпускает книгу частное издательство «Языки славянских культур». Книга называется «Движение литературы». Это фактически итоговая книга, где я попыталась обобщить разные направления своей работы за исключением темы философии, которая попросту не вошла по объёму. Есть раздел о классике, есть раздел о движении прозы, поэзии, специальный раздел «Идеологический роман», потому что я очень люблю антиутопии. С детства полюбила Чапека, и до сих пор всё это читаю, включая Пелевина… И есть раздел о филологии и филологах. Таким образом получилось два тома, и это некоторый отчёт о проделанной мною работе. Беседу вёл Роман СЕНЧИН

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.