ДВОЕ И КРЁСТНЫЙ, ПРОШЕДШИЕ ХУТОР ВЕТРЯЧИЙ

№ 2006 / 26, 23.02.2015


Архив Спорткомитета СССР, личное дело.
АНДРЕЕВ Сергей Сергеевич, 1923 /25.4/ – 1995 /18.1/ г.г. сильнейший теннисист СССР середины 50-х годов минувшего века, многократный чемпион страны, капитан советской команды в играх на Кубок Дэвиса.
…1942. I. – 1945, XII г.г. 76-й гвардейский штурмовой авиационный полк, Сталинградский, Южный, 4-й Украинский, 3-й Белорусский фронты. Механик по спецоборудованию.

…– Где мой глаз?!.. Верните мне мой глаз! – голосил по ночам в соседней палате воздушный стрелок Чмыхалов, и когда я после ранения вернулся в полк, мне рассказывали, как Чмыхалов, прикрывая ладонью окровавленное лицо, ковылял, пошатываясь, в сторону прикатившей на стоянку санитарной полуторки с тем же безутешным воплем: «Где мой глаз?!.. »
Наши штурмовые авиационные полки – мой, 947-й, и 76-й гвардейский Андреева – базировались на одном аэродроме, а к подбитому «Илу» всегда сбегался народ, там мог быть и Андреев.
«Быстренько дозаправиться – и на старт, пока не стемнело! – поторапливал майор, командир полка. – Цель прежняя, хутор Вертячий», – наставлял он лётчика Павлова; приволжский хутор Вертячий не сходил с уст с того осеннего дня, когда два истребителя ЯК-1 пришли на аэродром штурмовиков, чтобы сопроводить старшего лейтенанта Степанищева на разведку Вертячего. В боевых приказах Вертячий проходил в одном ряду с такими опорными пунктами противника, как Котлубань, Большая Рассошка, Гумрак; с началом нашего контрнаступления немцы пытались превратить подступы к Вертячему в зону смерти, взяв с офицеров и солдат расписку в том, что в случае сдачи Вертячего или пленения их семьи будут расстреляны. «Ведущий четвёрки – Степанищев», – уточнял командир полка. Старший лейтенант Степанищев, знаток этой цели, сегодня ходил на Вертячий дважды, и майор говорил с надеждой, что, быть может, четвёрка Степанищева покончит, наконец, с Вертячим. «Товарищ командир, кто за стрелка?» – спросил Павлов. «Кузнецов?» – отозвался майор вопросом. «У Кузнецова рука в гипсе…» «Хусаинов?» «Хусаинов мне не нужен!» – отрезал Павлов. «Возьмите Андреева, – сказал командир, не глядя на Андреева, стоявшего рядом. – Пока не стемнело…» «Без прицела?» «А кто в него щурится?» – хмуро глянул майор вслед полуторке, увозившей Чмыхалова. – В случае чего пусть бьёт навскидку, по трассе… Под вечер трасса видна отчётливо».
Андреев слушал лётчиков молча.
Смахнув с турели пятна крови и выбросив за борт осколки прицела, он застегнул надетые через голову пристяжные ремни и взялся за гашетку, прилаживаясь к пулемёту. С запуском мотора в плексигласовом колпаке над головой стали видны пробоины, ветер гулял по кабине, вышибал слезу…
Экипаж наскребли с трудом, вылет не отменят…
Взлетели…
Опуская очки-консервы на глаза, вскидывая их на лоб, он поглядывал в сторону рослого Паши Григорьева, воздушного стрелка Степанищева. Старший лейтенант Степанищев возвёл его в ранг флагманского стрелка, обеспечил ларингами прямой связи с лётчиком, полётной картой. «Планшет за мной», – пообещал Степанищев; штурманскую карту Григорьев упрятывал за голенище сапога. Андреев по его примеру на подвесную плетёнку поперёк кабины не садился, а стоял, переминаясь, нащупывая и не находя опоры… «Держись, салага!» – показал ему вскинутый кулак Григорьев, зорко оглядываясь. Не имея связи с лётчиком, не понимая, что он делает, Андреев всматривался в облака, откуда мог нагрянуть «шмитяра», защиты от ветра, бившего в лицо, не было.
Ничего собственно боевого в том вылете на Вертячий не было: напряжённое ожидание противника, готовность к встрече, отяжелевшая на гашетке правая рука. Андреев даже не был уверен, что чёрные прогалины в снежном поле между хатами и редкие огневые вспышки внизу – это и есть хутор Вертячий, не желавший сдаваться. Не сделав ни единого выстрела, он принимал поздравления товарищей, помахивая гудевшей от усталости рукой и слушая разговоры о батальонном комиссаре из 24-й армии, днём также ходившем на Вертячий в экипаже старшего лейтенанта Степанищева. Командир полка пригласил его отужинать с лётчиками. «По знаменитой пятой норме? – отозвался батальонный комиссар. – Пехота о ней наслышана. Пятая «А», «Особая», «Высотная». А главное, – улыбнулся он, – с шоколадом!» «Увы! – развёл майор руками. – Шоколад входит в бортпаёк, на случай вынужденной посадки экипажа, к столу он не подаётся…» «Спасибо, благодарю, – откланялся батальонный комиссар. – За мной прислана машина…»
За боевой вылет на Вертячий Андреев получил на ужин по пятой норме винегрет из свёклы с картошкой и селёдкой и сто грамм водки; порцию Чмыхалова старшина поделил на двоих: Павлову и Андрееву…
Чокнулись гвардии старшие сержанты, почти одногодки, выяснив вскоре, что лётчик Павлов на год старше механика по спецоборудованию… А флагманский стрелок Григорьев, хватившись на столе горчицы, тут же отправился за специей на кухню. Воздушные стрелки, в большинстве из пехоты, из старослужащих, по возрасту и опыту старше лётчиков, опекали своих командиров, лётчиков-сержантов, как дядьки… Если водка без пива – брошенные деньги, то для Степанищева водка без корочки чернухи, аппетитно увлажнённой слоем терпкой горчицы, – не закуска. «Чмыхалов тоже заботился, – сказал Павлов. «Товарищ командир, а новенькая-то укладчица парашютов – москвичка, из Сокольников…» «Славный уголок, – подал голос Андреев. – Ширяево поле, стадион «Сталинец», лыжная база на Егерской…» «Я в футбол гонял за спортобщество «Большевик», – сказал Павлов. – Стоял в воротах… Отбил пенальти «Авангарда», меня прозвали Планичкой, был такой чех-голкипер Планичка…» «Был, – подтвердил Андреев. – А у испанцев – Замора… Когда приезжал Анри Коше, – поддержал он спортивную тему с поминанием сподвижников Коше, французских теннисистов – мушкетёров… «На Коше вся Москва бегала…» – припомнил Павлов. «Я тоже бегал…» «За Москву!» – поднял кружку Павлов.
Царило возбуждение, радость за удачу гвардии младшего лейтенанта Лавра Павлова. Место за столом Андрееву досталось неподалёку от Лавра и Степанищева, за их спинами, рядом с Анискиным, с которым Сергей в тот день летал за стрелка… Участник вылета, о котором гудела столовая, сидя у всех на виду, Сергей уже и не рад был своему месту; когда подбитый Степанищев пошёл на посадку, Анискину послышались перебои в моторе, и он, бросив группу, ставшую в круг, чтобы прикрыть Степанищева, отрезать ринувшихся за добычей немцев, – Анискин, обратившись в слух, потянул к дому и сел первым, не зная судьбы Степанищева и его спасателей… Кроме того, что мотор забарахлил, начал давать перебои, ничего доложить он не мог, Сергея ни о чём не спрашивали, даже о моторе, главное – где остальные. Сергей и о моторе-то ничего толком сказать не мог…
Утром, перед своим вылетом он на машине Лавра Павлова заменил вариометр, но как прибор работает, указывает скорость подъёма и спуска, не знал, а потом Лавру было не до него, и теперь, за столом, увидев Сергея, радостный Лавр показывал ему большой палец, дескать, спасибо, всё в порядке, и все, кто не сводил с лётчика глаз, понимали, что Лавр выражает ему свои чувства: он-то знает, за что…
В Большом Токмаке, на сборах, Павлов и Андреев жили рядом и по вечерам общались часто.
«Вы из каких Павловых?» – рассказывал ему Лавр о политруке учебной эскадрильи, мечтавшем переучиться на лётчика. «Из тех самых! – отвечаю, только бы он к имени не прицепился, генерала Корнилова не вспомнил… В Гражданскую гремели красвоенлеты из отряда Устина Павлова… «То-то, я смотрю, вы такой же бровастый…» А мне тот Устин Павлов – седьмая вода на киселе, а кто проверит?»
Там же, в Большом Токмаке, Лавр познакомил Андреева со старшим лейтенантом Григорием Штильным, первым в 8-й воздушной армии удостоенным ордена Александра Невского, и они сфотографировались: герой Советского Союза Лавр Павлов, Григорий Штильной и он, гвардии старший сержант Андреев… На фоне разбитой трансформаторной будки!
Не на фоне: она просто попала в кадр, он это позже заметил…
Трансформаторная будка – самая ближняя, самая неудобная и самая памятная его тренировочная стенка!.. В полуквартале от дома, всегда на виду, мячи отскакивали на проезжую часть дороги, а за высокими приходилось бегать в обход и рыскать по завалам брошенной стройки…
Штильного сбили на Николопольском плацдарме, где потери были тягчайшие. Когда воздушный стрелок, выбросившийся с парашютом, ободранный, в каких-то чунях, чуть ли не в лаптях – сапоги в воздухе слетели, – добрался наконец до своего аэродрома, истребители, стоявшие там же, стали говорить, как они «сдували его в нашу сторону», то есть мысленно помогая парашютисту дотянуть до своих… А Штильному, там же сбитому, никто не помог…

В сорок пятом, когда Андреев демобилизовался, в московском теннисе тон задавали: в «Спартаке» – Озеров, в ЦСКА – Корбут, в «Динамо» – Белиц-Гейман. Шансы Андреева на тренерскую работу были невелики: четырёхлетний перерыв, второй спортивный разряд… Приглашений он не ждал, напрашиваться не хотел. Хорошее местечко могло подвернуться и за городом: Мамонтовка, Суханово… Он начал с более близкой Мамонтовки, где перед войной высадил местную знаменитость Лазарева Анатолия и получил второй разряд. В электричке чета с ракетками, а на выходе парень с двумя ракетками (вторая – запасная, на случай обрыва струн), предвещали встречу с мирной, после долгой разлуки, Мамонтовкой… «Мамонтовка лучше Суханово» – думал он, ещё не видя корта построенного, по слухам, академиком Энгельгардтом, с любопытством оглядывая поветшавшие проулки… «Мамонтовка лучше Суханово…» Та же игра с Лазаревым… В третьем сете Лазарев оспорил его верный, в линию, мяч, взъелся ну судью, местного мальчика, присудившего очко Андрееву, и так разошёлся, что не хотел подать им обоим руки… Пересилил себя, сунул натруженную ладонь, сгрёб со скамьи свои пожитки и умотал к реке в одиночестве…
Знакомых не было, подросших за войну он не знал, девицы были на удивление привлекательны и волнующе неузнаваемы… Особенно плечистая, с высокой грудь, с русским, но по-монгольски непроницаемым лицом… Подавала без замаха, подняв ракетку над головой, без единой улыбки, на удивление стабильно посылая мяч по углам. С трудом признал в ней Андреев замухрышку Лидочку, бегавшую то ли в пятый, то ли в шестой класс… Он предложил ей сыграть пару, она отказалась: большая очередь, ей надо уходить. Она его тоже вспомнила. «Из ваших знакомых бывают Славновы, – сказала Лида. – Жихарев погиб, Лазарев, подольский курсант, погиб… Сейчас подойдёт мой папа, вы можете составить с ним пару…»
Раздевалки не было, обходились кустами, неизменными оставались порядки, заведённые некогда маститым учёным. Теннисный корт безвозмездного пользования находился под бдительным общественным присмотром, никто не смел ступить на него в неспортивной обуви; площадка разметалась и поливалась из подведённого в складчину шланга, мётлы, лопаты, запасы мела и песка хранились в ящиках под замком.
Сыграв пару с Лидиным папой, он получил приглашение бывать в Мамонтовке, но работы здесь не было.
В райсовете подсказали: «Загляните в дом двенадцать, по вашей улице, наискосок… Строение два, во дворе…» «Спортобщество «Большевик» – прочёл он на входных дверях. Он вспомнил Лавра Павлова, игравшего за «Большевик»…
«Милости прошу к нашему шалашу! – встретил его рослый мужчина в офицерской гимнастёрке с пустым рукавом левой руки, заколотым французской булавкой. – К нам не рвутся, – говорил он, подписывая заявление. – У меня вообще никакого разряда… «Большевик» слывёт как инвалидная команда, корты арендуем на «Сталинце»…
…Трансформаторную будку снесли, он поменял жильё, тренировался на кортах ЦСКА, стенка там была хорошая. Разминался, бегая по тенистым дорожкам парка, потом принимался стучать… Взмах ракетки, как взмах дирижёрской палочки; вслушивался, втягивался в нарождавшийся мотив, вытеснявший воспоминания, неурядицы, проблемы… Кристальная ясность духа, когда мяч перед глазами, замах и удар нерасторжимы, слитны… Эта лёгкость и единство нарабатывались с трудом, исчезали внезапно… «Нет контакта!» – пользовался он авиационным термином, не понимая причины. Упорно восстанавливал утраченное, продолжая бить по мячу, не сбиваясь с дыхания, следя за ногами, – колени!.. мягче колени!.. Не помогало – он переходил на старую стенку, щелястую, из кривых, подгнивших досок с дырами выпавших сучков. Мячи от старой стенки отскакивали непредсказуемо. Наладить ритмичность, обрести свободу, контроль над мячом было ещё труднее… Он старался, радуясь двум-трём удачам, возвращался на новую стенку, к стандартным отскокам и через какое-то время утраченное восстанавливалось… Чтобы его продлить – всё вон из головы! Звучала мелодия, предвестница победы, он отдавался ей, слушая, ожидая обрыва, опасаясь «дать петуха»…
Если его отвлекали, он злобно, молча уходил в себя, в мир, другим недоступный. Ротозеи, появляясь и потолпившись в сторонке, следовали своим путём. Втянувшись, увлечённый, он сам прерывал себя, поддавшись соблазну невыполнимого – свече. Стенка, первый друг теннисиста, к свече не приспособлена. Она позволяет вложиться в удар, нацеленный на свечу, но увидеть результат, пережить те доли секунды, когда мяч, описывая дугу, сближается с землёй и неизвестно, останется ли он в пределах корта и, самое желанное, угодит ли в заднюю линию, – этого стенка не позволяет… В поединке с Корбутом первую посланную им свечу Корбут сопровождал, вторя траектории мяча движением корпуса и головы, вторая свеча пригвоздила его к хавкорту. Он не шевельнулся. Могло показаться, что он обескуражен, сломлен, дальше всё пойдёт неотвратимо, как по писаному. Но нет: пауза, напротив, ожесточила Корбута, он стал бить безошибочно, из угла в угол. Поведя в счёте 5:4, Андреев выцарапывал мыслимое и немыслимое, не рискуя послать свечу в третий раз… а на очереди был Озеров. Вот откуда соблазн свечи у стенки…
После двух-трёх сетов на счёт он принимался за подачу, расставляя пустые теннисные коробки по углам квадратов подачи и направляя в них серии мячей. На соседнем корте иногда появлялась Раиса Кирсанова, теннисная фанатка-самоучка, пробивавшаяся в женскую десятку. Она имела на армейских кортах свои часы, личного тренера, была худа и неутомима. Отзанимавшись, Раиса оставалась наблюдать за его подачами, присматривалась к хватке, поправляла коробки, собирала и возвращала ему мячи.
Однажды рядом с ней появился доброхот-помощник, поставивший вместо объёмистой теннисной коробки свой спичечный коробок… «Зажги! – прокричал он Андрееву. – Горит!» «Теперь буду гасить!» – ответил Андреев, заканчивая тренировку.
– Товарищ Андреев? – обратился к нему доброхот-помощник.
– Он самый, – ответил Андреев, укладывая ракетку и мячи; уличных знакомств, обычно с денежными просьбами, он не любил.
– Здравствуйте… Не узнаёте? – спросил непрошеный доброхот и снял фуражку, показывая реденькую седину когда-то, видимо, курчавых волос. – Я – Штильной… – И виновато улыбнулся.
– Здравствуй…те, – проговорил Андреев, протягивая руку и всматриваясь в лицо знакомца по Большому Токмаку. Он не столько помнил внешность старшего лейтенанта, сколько его боевую награду, орден Александра Невского: Штильной был удостоен недавно учреждённого ордена первым из лётчиков-штурмовиков 8-й воздушной армии.
– Как же… помню… Большой Токмак… У меня фотография есть… Вы и Лавр Павлов…
– Я – пустой, с войны ни одной бумажки…
Что Андреев знал и помнил о Штильном, кроме ордена Невского, так это то, что он был сбит над Днепровкой, под Никополем… Ни Лавр Павлов, ни другие в полку о нём не говорили… Стало быть, выбросился с парашютом? Попал в плен.
Так и есть…
– …Высоты не было, метров сто… Стоя в кабине, рванул кольцо, парашют меня выдернул, и тут же земля, немцам в лапы…
– Вот что, – говорил Андреев, всматриваясь в Штильного. – Время есть? Я быстренько, только ополоснусь… Нет, нет, нет! – воспротивился он Раисе, начавшей было раскланиваться. – От такого человека уходить? Как можно!.. Знакомьтесь: Раиса – Григорий… Как не помнить: Большой Токмак, сборы перед Крымом. Тут рядом, я быстро! – С неожиданной ему суетливостью собирал свои вещички Андреев.
– Надо бы, конечно, по стопарю, но я водку не пью… Не принимаю…
– Я тоже, – ободрила его Раиса.
– Не потому, что режим, просто не пью… Бутылка кефира с тёплой французской булочкой! – говорил Андреев, расставляя на столике молочной три бутылки, стаканы и французские булочки – тёплые, купленные по соседству, – как раз то, чего ему хотелось…
– За чемпиона, – начал было Штильной.
– Отставить! – возразил Андреев. – Мы, можно сказать, однополчане, – пояснил он Раисе. – Точнее, из одной дивизии… Из разных полков одной армии, восьмой воздушной.
– Это сейчас со словом «армия» связывается нечто огромное, – пояснил Штильной. – А на войне армия, та же восьмая воздушная – это боевые товарищи, в том числе из разных полков, соратники, знавшие друг друга и лично, и по слухам… Я, например, Степанищева узнал, когда ходили на Вертячий, была такая цель, он там себя проявил…
– Всех помню, – твёрдо сказал Андреев. – Вплоть до рабочих из ПАРМа*… А лётчик старший лейтенант Штильной первым в восьмой воздушной получил орден Александра Невского.
– В подтверждение, – улыбнулся Штильной, расстёгивая курточку и показывая два ордена на пиджаке: орден Боевого Красного Знамени – слева, с медалью «За оборону Сталинграда», и орден Александра Невского – справа.
– Уцелели?! – удивился Андреев, вспомнив слова товарища, что он «пустой», никаких бумаг с войны.
– Нашу группу пленных отправили работать на завод, мы там пробыли до конца войны, и немцы ордена не тронули… Заслуженное на войне должно остаться у человека. Боевая награда изъятию не подлежит. Так у них заведено.
– Вот так немцы! – воскликнула Раиса. – Никогда бы не подумала!
– Мастер Курт, наш бригадир, предупреждал: гестаповцам на глаза не попадайтесь, они вас тут же прикончат… Мы, конечно, остерегались…

Дмитрий Трофимович, какими судьбами?!
– Пришёл поболеть за Киргизию…
– Вы же цээсковец?!
– А болею за Киргизию…
– Киргизия на тринадцатом месте, – уведомил Андреев знакомца.
– Прогрессирует, была на пятнадцатом. Игроки-то есть, на ваш взгляд?
– Двух малых можно отметить… Нет школы, школа отсутствует… Болели бы за Узбекистан, там Вельц… Каждой республике нужен свой Вельц!
– Конечно, цээсковец, всю войну в армии… В Киргизии меня хорошо приняли… Но люблю этот стадион, «Динамо», лейтенанты здесь в решающих матчах побеждают. Помните финал первенства сорок восьмого года?
– Когда Башашкин срезал мяч в свои ворота и счёт стал два-два?
– А потом Башашкин начал комбинацию, и Бобров сделал три-два… Лев Кассиль замечательно написал об этом в «Комсомолке»: «Полчаса из жизни футболиста»… А после войны в ресторане «Динамо» играл женский джаз… с прекрасной барабанщицей… От редакции «Правды» недалеко…
– И солисткой… как же… «Бесаме мучо», – громко, с удовольствием напел Андреев. – «Целуй меня крепче…»
– «Бесаме»… – вторил ему Дмитрий Трофимович. – Спелись, – улыбнулся он. – «Бесаме» этой испанской чародейки Консуэлло Веласкес донеслось до нас попозже… – уточнил он. – В начале пятидесятых…
– Знаете, кто мне о вас рассказал? Поэт Кирсанов…
– Семён Исаакович? «Заветное слово солдата Фомы Смыслова»?
– Что-то в этом роде, стихов не помню. Одна из его жён, Раиса, теннисистка-самоучка, входила в десятку… Так вот, Кирсанов слышал ваше выступление на партактиве в МГУ…
– После Двадцатого съезда? Было дело…
– Очень похвально отозвался… Он даже удивился: из ЦеКа, говорит, а без казёнщины, живая речь, находчивый оратор…
– Что характерно? – увлечённо говорил Дмитрий Трофимович. – Сознание силы, своих возможностей. Готовность фронтовиков горы свернуть, а вместо этого – невостребованность… Я на партактивах зачитывал письмо одного танкиста из Уральского танкового корпуса. «Что происходит? – писал танкист. – Возвращаешься вечером домой, голова, как пивной котёл, интереса к тебе нет, в чём дело – непонятно… Опасаются фронтовиков? А мы молчим, чего-то ждём; саморекламой никто у нас не занимается… А то, что каждый недоумевает, помалкивает в тряпочку – на руку аппаратчикам…»
Верное замечание. За Победу Отечества бьются, головы свои кладут люди, извлекают пользу из Победы тоже люди, только у них иное на уме… Когда я прочёл в ЦеКа на дверях кабинетов фамилии, я понял, кто окопался в агитпропе и першит делами, гребёт под себя во главе с Александровым Гэ Эф… Академиком, дважды лауреатом Сталинской премии, любителем дачных бардаков, голых актрисуль при свечах… Федосеев, Ильичёв, Сатюков – того же пошиба… Ни одного фронтовика, в том смысле, что поднялись на подобающее место и утвердились на нём…
– Не сразу… С Озеровым тягались в финалах трижды, кто – кого…
– Ваш проигрыш я видел…
– Журналист, писавший в Киеве о последнем финале, изъяснился лихо и памятно, я такого о себе не читал, могу процитировать. Он отметил «сабельно сверкнувшие три раза подряд ласково-коварные укороченные удары Андреева, которые смели с теннисного трона Николая Озерова, не потерявшего при этом своей прощальной обаятельной улыбки…»
– За что особое спасибо, так вот: осадили, поставили на свои места тех, кто кантовался в тылу. Корбут служил в Кремле, Озеров играл с Берией, его сыном, Белиц-Гейман сотрудничал с Лубянкой… Тот случай, когда сбылись ожидания тех, кто, условно говоря, прошёл хутор Вертячий… Там немцы в лагере тысячу наших пленных расстреляли… Я ведь однажды туда подлетнул, в Вертячий.
– Со старшим лейтенантом Степанищевым, – подсказал Андреев.
– С ним! А вы?
– С лётчиком Павловым…
– И куда дошли?
– До Кёнигсберга… Павлов – Герой, Степанищев – дважды Герой… Нет ни Павлова, ни Степанищева…
– Я за Степанищевым следил, мой крёстный, он всю войну гремел, на юге, в армии Крассовского его почитали, потом он сошёл… На войне аппарат тоже гнул свою линию…
– О самобытных натурах и говорить не приходится, в частности о Степанищеве… это такой клубок, такой узел, такая драма… У нас в армии Крассовского был лётчик-истребитель Александр Колдунов… С первых вылетов, с первых побед в воздухе было видно, что лётчик – от Бога… Сорок шесть лично сбитых, а дважды Героя не дали, придерживали: слишком яркая личность… В «Правду» приходил с просьбой о поддержке командир его дивизии генерал Смирнов, мы поддержали… Мусу Гареева, дважды Героя, задвинули в башкирский ДОСААФ, он и там не удержался, дважды Героя Дмитрия Глинку не могли достойно похоронить… Шестьдесят два лётчика за годы войны стали дважды Героями. Вы читали, видели по телевизору, чтобы хотя бы один из них был похоронен подобающим образом?.. Центральная аллея Ваганьковского кладбища – это парад бандитов… Народ, который не чтит мёртвых, не думает о живых, – говорят французы. Это они о нас говорят, о русских…

С трудом дозвонившись, я сообщил Дмитрию Трофимовичу о смерти Сергея Сергеевича.
– Когда? – спросил он после тяжёлой паузы.
– Три месяца назад.
– Впервые слышу! В прессе ни звука!
– Я узнал об этом сегодня…
– Кто хоронил? – глухо, свыкаясь с новостью, спрашивал он.
– Жена, её родственники… На Ваганьковском, рядом с могилой матери… Просил никого из теннисистов на кладбище не звать…
– Андреев верен себе, Андреев до конца Андреев… Я как-то спросил, что он думает о Кубке Кремля? «Не был ни разу, не буду, видеть их не хочу!..» Другой разговор о бывшем «Сталинце», «Локомотиве», где он поигрывал после войны. Будто Мамай прошёлся по кортам этого «Локомотива», – говорил Андреев. – Сетки убраны и куда-то запрятаны, корты взрыты бульдозером под асфальт, частично уложенный, раздевалки и душевые под замком… Теннисисты приходят со своими сеточками, связанными из узеньких бадминтоновских сеток, они подешевле, разметку поддерживают застиранными бинтами, за малой нуждой бегают в кусты… «Кто хозяин?» – спрашиваю. «Мюллер…» «Какой Мюллер?» «Прозвище… Из «Семнадцати мгновений весны». «Похож, что ли?» «Изворотливый… По тридцатке с носа… Помесячная аренда – ему же в карман…» Вот так: всё возвращается на круги своя… С массовым теннисом покончено, всем правит рубль… Теперь на корт приходят не в белых брюках, а с набитыми карманами… Знаете, кого Андреев чтил, перед кем преклонялся, кого держал за образец? Он сам говорил об этом: моего крёстного, дважды Героя Советского Союза Михаила Тихоновича Степанищева. Когда после ареста лётчика Луценко его стали тягать, вчинять всплывший каким-то образом факт «преступного, с неизвестной целью пролёта шестёрки «Илов» над закрытым объектом государственного значения», Степанищев, по одной из версий, опасаясь самооговора, покончил с собой…
Мы долго молчали.
– Была единственная теннисистка, – продолжил я, – девочка Наташа и её отец…
– Наташа из Грузии? Он очень хотел иметь наследников, держал на примете несколько подростков… Я спросил про Наташу: «Способная?» «Глазастая, – ответил он. – Когда тренеры талдычат: «Смотри на мяч!», они употребляют не тот глагол. Надо не смотреть на мяч, а видеть его. Должны одновременно работать зрение и чувство. Смотреть и видеть – разница! Есть выражение «Смотрит в книгу, а видит фигу». Так иные и в теннисе: смотрят на мяч, но не видят его, не чувствуют. А Наташа – видит, чувствует, плюс хорошая координация. Всё при ней.
Я хотел посмотреть их занятия, Сергей Сергеевич возразил: «Не хочу, чтобы кто-то в Москве знал о моих частных тренировках…» Отец Наташи продал в Тбилиси квартиру и переехал в Москву, чтобы Наташа могла заниматься с ним.
Эта ниточка связывала его с миром, которому была отдана вся жизнь, он дорожил ею.
Побывать на ветеранской встрече в годовщину Сталинградской битвы я не мог, здоровья нет, годы, Сергей Сергеевич тоже отказался, а потом сказал: «Надо бы свозить на хутор Вертячий Наташу…»


* ПАРМ – походные авиаремонтные мастерские.

Артём АНФИНОГЕНОВ

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.