БЫЛИНКИ ИЗ РУССКОЙ АЛМА-АТА
Рубрика в газете: Литература без границ, № 2019 / 24, 28.06.2019, автор: Олег ДЗЮБА
Этого города уже нет. Изменилось название, поумирали те, кто создавал ему славу. Судьба русской Алма-Аты грустна и не нова. Точно также канули на дно необъятной реки Леты прежние Баку, Каир, Константинополь. Весёлые многоязычные города превратились в столицы конкретных народов. Они процветают и теперь, но совсем по-иному…
Мои студенческие годы прошли у подножия Заилийского Ала-Тау, славного ароматным алмаатинским апортом и вечно угрожавшими селевыми потоками, быстрыми ледниковыми речками. Город основали русские военные как крепость Верный, и он оставался во многом русским до самых 90-х годов.
Тогда вечно не хватало блокнотов, и я пристрастился записывать понравившиеся эпизоды на первых попавшихся клочках бумаги типа театральных билетов, а то и автобусных талончиков. Отсюда и название «Былинки», связанное с маленькой игрой слов. Кому не случалось найти среди бумаг засохшую травинку, пробуждающую воспоминания. Эти обезвоженные прелести когда-то вдохновляли Гумилёва. И Блок думал о схожем, записывая: «Случайно на ноже карманном найдёшь пылинку дальних стран, и всё опять предстанет странным, затянутым в цветной туман»…
КАК АКЫН «ВОРОШИЛОВСКИМ
СТРЕЛКОМ» НЕ СТАЛ
Степного «барда» Джамбула Джабаева за границами его независимой ныне родины изрядно подзабыли. Сохранился в Санкт-Петербурге, правда, переулок Джамбула. Звучит изредка песня Розенбаума с упоминанием о знаменитом некогда стихотворном послании акына к блокадникам «Ленинградцы, дети мои». Вот, наверное, и всё. Зато дома официальная признательность потомков налицо. Облик Джамбула канонизирован и непорочен. Даже и не верится,
что на алмаатинских танцульках когда-то исполняли на мотив армстронговского «Сан-Луи»:
«Джамбул Джабаев из гроба встал
Свою домбру на саксофон сменял»!
Впрочем сам Джамбул при жизни откалывал и не такие коленца. И совсем не грех припомнить нехрестоматийную историю про официального классика.
* * *
Сноровку общения с сильными мира сего Джамбул отточил ещё в молодости. Не было в степи бая, который рискнул бы не пригласить акына к праздничному угощению. Ссориться с ним мало кто рисковал, ибо песни острослова разлетались по всем аулам, и ославленному Джамбулом правителю не укрыться было от скрытых, а порой и явных злословий своих подданных.
После революции к пиршественной миссии певца добавилась ещё и президиумная повинность. Ни одно мало-мальски заметное в Алма-Ате собрание или совещание не обходилось без появления легендарного аксакала за алым сукном стола.
Торжества обычно не обходилось без попутных подношений, и белобородый старец в конце концов настолько привык к неизбежности подарков и наград, что постепенно разучился возвращаться в парадную юрту с пустыми руками.
В ту пору предвоенную пору каждому полагалось уметь без промаха, поражать пулями мишени. Для поголовного обучения азам меткости учредили весьма почётное звание «Ворошиловский стрелок», в подтверждение которого выдавался увесистый бронзовый значок.
На огневые рубежи валил и стар, и млад. Палить в далёкое мишенное «яблочко» довелось даже приме-балерине Большого театра Ольге Лепешинской и знаменитому дирижёру Самуилу Самосуду.
Заветными значками награждали на высшем из местных уровней, нередко подгадывая вручение к праздничным
датам. На одном из подобных событиях оказался и Джамбул.
…Стоило партлидеру республики взяться за вручение значков, как старец оживился и даже отодвинулся от стола, явно готовясь выйти на раздачу. Очередь до него однако же не дошла, и разобиженный акын в перерыве потребовал немедленно отвезти его под войлочный свод юрты, напрочь игнорируя напоминания о предстоящем концерте, во время которого ему предстояло тряхнуть стариной.
Отчаявшийся уговорить Джамбула нарком культуры ринулся к первому секретарю казахстанского ЦК Левону Мирзояну с вестью о упрястве Джамбула. Тот вышел из ложи за кулисы и спросил о поводе каприза.
– Всем ордена давали. – отвечал ему певец, – А меня позабыли. – Тебе же месяц назад самый главный орден из Москвы привезли – с укоризной сказал Мирзоян, – А этот значок только тем положен, кто умеет хорошо стрелять.
– А почему твой нарком командует акынами, а сам домбры в руках не держал? – не унимался аксакал.
– Вручу тебе такой «орден», Джамбул, – расхохотался Мирзоян, – Но уж извини, не сегодня. Я мог бы тебе свой отдать, но такую награду нужно прилюдно прикреплять, так что подожди другого праздника, и будет по-твоему…
Концерт прошёл без осечек, но за неделю до нового торжества первого секретаря увели из кабинета люди в штатском, и ни одного значка он на своём веку больше никому не вручил. Ходили слухи, что его казнили прямо в цокольном этаже ЦК. Уж не знаю, сдавал ли исполнитель приговора «ворошиловский» норматив или не успел в расстрельной круговерти выполнить патриотический долг? В Мирзояна, он во всяком случае, не промахнулся.
После войны здание ЦК досталось университету, и в студенческие годы я не раз бывал в «расстрельной» комнатке, обернувшейся к шестидесятым годам тесноватой, сумрачной аудиторией, в которой меня и сокурсников тщетно обучали казахскому языку.
…Между тем акын в накладе не остался. За пару лет до «осечки» первого секретаря в его честь переименовали городок Аулие-Ата. После расстрела Мирзояна название стёрли с карт, перекрестив город в Джамбул (по-казахски Жамбыл).
Вот и получилось, что нечаянный свой долг первый секретарь республиканского ЦК акыну погасил сполна, но не слишком надолго. После обретения Казахской ССР независимости, на волне возвращения к истокам казахской цивилизации местная общественность вспомнила, что на этом месте некогда располагалось поселение Тараз, и акына лишили в 1997 году чести быть увековеченным на географических и политических картах. В посмертное утешение ему оставили только название области.
МАРСИАНЕ УВИДЯТ ЦВЕТНЫХ!..
Если бы в Алма-Ате присуждали титул главного городского чудака, то соответствующую грамоту наверняка пришлось бы вручать художнику Сергею Калмыкову. Ученик Мстислава Добужинского и приятель Кузьмы Петрова-Водкина зарабатывал на хлеб, трудясь в должности художника-исполнителя местного музыкального театра. В рабочее время он оформлял постановки национальных опер, а вне омузыкаленных стен декорировал свою собственную жизнь.
По городу Калмыков чаще всего ходил в зелёном камзоле из грубого холста, а ещё точнее – из мешковины. Один из рукавов чаще всего отличался желтизной, а другой красновител, бывали и другие цвета спектра. Время от времени рукава менялись местами, поскольку он попросту отрывал и перешивал на новое место. Изредка шутовской наряд исчезал, и Калмыков появлялся в очереди за молоком в одеянии испанского гранда или в купеческом кафтане, явно позаимствованным из театральной костюмерной.
Загадка облачений приоткрылась только после кончины Калмыкова. В нищей его квартирке комиссия по творческому наследию нашла груду незавершённых рукописей.
Оказалось, что все досуги Калмыков делил между живописью и сочинением авантюрных романов. Бродя по городу в странных одеждах, он преображался в своих же героев. За безмолвным подрагиванием губ художника, которое обыватели принимали за симптом безумия, таились пылкие монологи романтичных персонажей.
За десятка три лет алмаатинцы привыкли к чудачествам странника в недоступных простым смертным мирах и воспринимали его как неизменную деталь городского пейзажа, наподобие заснеженных гор или монумента, именовавшегося в народе «чучелом». Просветитель казахского народа Абай Кунанбаев, в честь которого этот памятник водрузили на пьедестал, такой клички ничуть не заслуживал, но «бронзы многопудье» было и осталось столь кошмарным, что первому переводчику Пушкина на язык степей через много лет после кончины довелось удостоиться незаслуженного злословия простолюдинов…
Приключались, правда, с Калмыковым и «реприманды неожиданные», свидетелем одного из которых я нечаянно в середине шестидесятых годов прошлого, увы, столетия.
Премьера очередного спектакля наехала по срокам на некое совещание всеказахстанского масштаба. После мероприятия всех его участников привели слушать оперу. В перерыве публика вывалила наружу перекурить, и кому-то из наряженных в чёрный бостон провинциальных начальников попался на глаза Калмыков. Поразглядывав красно-жёлто-зелёное облачение живописца, он презрительно спросил: «Для кого это вы, гражданин, так нарядились?».
Художник обвёл взором номенклатурную толпу у театрального подъезда и тихо произнёс в ответ: «А вы представьте, что сейчас марсиане с орбиты на нас смотрят. Сумерки уже. Вас в чёрном ни за что не разглядеть. Меня увидят, я цветной»!
…Недавно, в новом уже тысячелетии на Волхонке в Государственном музее изобразительных искусств имени А.С.Пушкина была выставка Калмыкова. Первой он удостоился в Алма-Ате уже после кончины, вторая же прошла сорока примерно годами позднее рядом в двух шагах от великих полотен со всей Европы. В одной из витрин лежала записная книжка художника. Запомнился афоризм о том, что любая точка – начало бесконечной линии. Перефразируя древних, рискну сказать: так начинается земная слава…
ФЕЛЬДФЕБЕЛЯ В ВОЛЬТЕРЫ
Ленинградский актёр Владислав Стржельчик всю актёрскую жизнь играл генералов, императоров, маршалов, а в штатских амплуа не опускался ниже моцартовского отравителя Сальери. Имя его на афише сулило верный успех, и в дни алмаатинских гастролей БДТ Стржельчика атаковала дирекция «Казахфильма», уговорив на роль белого атамана Дутова в фильме классика казахского кино Шакена Айманова. Той осенью я и увидел его на окраине Алма-Аты в киногородке, куда вместе с однокурсниками по университету приехал ради массовочных трёх рублей.
Натянув в костюмерной пахнущие нафталином кинонаряды, мы долго слонялись по двору в ожидании репетиции, пока не встретили загримированного под атамана Стржельчика, шедшего к воротам рядом с Аймановым и полудюжиной актёров в золотых погонах.
– Успеем пива попить, Владислав, – ворчливо говорил на ходу режиссёр, – лошадей только через час пригонят, а заодно и пулемёты подвезут.
Неподалёку от ограды «Казахфильма» под сенью пирамидальных тополей в те годы ютился павильончик, клиенты которого располагались с кружками прямо на бережке горного ручья. С появлением там казачьего «атамана» с «георгием» на кителе некий мужичок вскочил на ноги и рявкнул то ли в шутку, то ли кое в чём и всерьёз:
– Здравия желаем, Ваше высокопревосходительство!..
Актёр снисходительно оглянулся на верноподдавшего поклонника и звучно произнёс:
– Вольно, голубчик, и… чуть потише – наше время ещё не пришло!
Мужик возмущённо махнул в адрес нашей массовки недоглоданным лещом:
– Да с ихней выправкой разве чего дождёмся?!
Стржельчик смерил худо сидящие мундиры массовки ледяным «атаманским» взором и хладнокровно изрёк:
– Фельдфебеля в Вольтеры, и все дела! Так что ваше здоровье, господа!
…Остаётся добавить, что среди привезённых в Алма-Ату спектаклей была и постановка «Горя от ума», в которой Стржельчик играл Репетилова. К этому персонажу, как известно, и обращена в комедии забойная фраза Скалозуба. Так что подходящую к случаю цитату долго актёру искать не пришлось.
УРОК ЛЮБВИ И ДОЧЬ ТИРАНА
Среди университетских радостей не забыть «Общество семи муз», придуманное и созданное пламенным поклонником всех возможных искусств Балтажаром Мекишевым. По роду службы он преподавал историю и очень любил рассказывать про свою учёбу в одной группе с дочерью Сталина Светланой Аллилуевой. Почему-то ему особенно запомнилось картофельное пюре, среди прочих яств доставленное на празднование дня рождения номенклатурной однокурсницы прямо из «Националя».
К тому времени несчастная наследница тирана уже сбежала в Америку, и отечественная пресса яро осуждала её мемуары, которых, как водилось в те времена, никто, конечно же, и не читал. Давнее кремлёвское знакомство однако же так грело душу Балтажара, что он в и период заочных гонений на творения Светланы Иосифовны продолжал как при случае, так и без оного рассказывать о скромности и деликатности Аллилуевой. Пропаганда моральных достоинств беглянки вообще-то могла привести и к неприятностям типа взыскания по линии партбюро, но маленькую партийную кару Мекишев схлопотал не за верность Аллилуевой, а за собственное, лично созданное и выпестованное общество.
Занималось оно организацией всевозможных творческих встреч и зла, даже по меркам тех времён, никакого не приносило. Неприятности же вызваны были шаловливым выступлением местного таланта, носившего фамилию, образованную от названия птицы, которая, как пелось когда-то, на крыльях приносит весну.
Этот поэт обожал выступать на литературных вечерах и для затравки начинал со стихотворения о своём дебютном знакомстве с первородным грехом. Публика, не успевшая тогда ещё пресытиться «клубничкой», непременно оживлялась и бурно аплодировала до конца чтения, частенько вызывая стихотворца на бис. Появившись в очередной раз в актовом зале университета, поэт, как и всегда, пробежал взглядом по рядам кресел, высматривая девицу помиловидней и начал:
«Меня любви учила баба
В избе сибирской, на печи»…
Пауза, на которую отважился поэт в надежде на возбуждённое первыми строками внимание, оказалась роковой. Безвестный голос с галереи зычно завершил многообещающий зачин:
«Я отбивался очень слабо –
Вокруг летали кирпичи»!
…Хохот в зале удалось смирить только после объявления внепланового антракта. И всё бы ничего, но на поэтический этот вечер занесло в полном составе делегацию американских студентов, и кто-то из них потом описал этот анекдот в журнале своего университета. Мекишева вызвали на партбюро, где заодно припомнили ему слабость к сталинской дочери. Больше он про Аллилуеву прилюдно не вспоминал…
ЗАВЕТ МИХАИЛА СВЕТЛОВА
Алмаатинский стихотворец М. очень гордился курортным знакомством с Михаилом Светловым и рассказывал о встречах с автором «Гренады» при каждом удобном случае. Дикции рассказчика присуще было громогласное оканье, а посему воспоминания о самом незабываемом звучали примерно так:
«Приезжаю я как-тО в КОктебель, в ДОм твОрчества. СмОтрю, идёт Миша СветлОв. Я гОвОрю: «Здравствуй, Миша!», а Он в Ответ: «И тебе тОгО же, ФедОр, нО сперва скажи, а деньги у тебя есть?»
«Я-тО знаю, – продолжал вспоминатель, – чтО Миша всегда перед рестОраном в дОлгу и гОвОрю:
– Для тебя, Миша, всегда найдутся!
Он заулыбался и гОвОрит:
– Тогда пОйдём в буфет!
Мы, кОнечнО, пОшли, купили кОй-чегО, выпили маленькО.
Миша мне и гОвОрит:
– ПОчитал бы, ты, стихи, ФедОр!
Я Отвечаю, мОл храбрОсти у меня нету стихи Михаилу СветлОву читать, уж лучше я тебя самОго, Михаил Аркадьевич, пОслушаю, а тО ещё язык напрОчь ОтсОхнет!
Миша улыбнулся и гОвОрит: «Мы, ФедОр, языку твОему ОтсОхнуть не дадим, так чтО давай-ка егО для прОфилактики ещё разОк увлажним, и с БОгОм начинай!»
ПОмялся я, пОмялся, нО как Мише откажешь?! ПришлОсь в извилинах пОкОвыряться, пОлушариями пОгреметь, кОе-чтО и вспОмнилОсь.
Миша пОслушал меня, пОмОлчал. ПОтОм налил себе сам, выпил Один и гОвОрит:
– СкладнО пишешь, ФедОр! Так и прОдОлжай»!
НЕРАВНЫЙ БРАК
Старейшиной российско-казахской литературной дружбы считался известный в недавнем советском прошлом писатель Леонид Соболев. Почёта и почестей он удостоился за перевод эпопеи Мухтара Ауэзова «Путь Абая». Это и понятно, ведь многочисленные переводы на европейские и прочие языки выполнялись отнюдь не с ауэзовского подлинника, а с русского варианта, ибо изучать казахский ради одиноких, наподобие степных курганов, литературных удач никому из зарубежных перелагателей в голову не приходило.
Переводческая слава Соболева, впрочем, не обходилась без червоточины. На одной из встреч в Казахском университете, где я тогда учился, мэтр получил записку: «Так кто же перевёл Ауэзова?». Творец «Морской души», «Капитального ремонта» и «Зелёного луча» не промедил с ответом: «Начинала Анна Борисовна Никольская, продолжал я».
Имя Никольской, оказавшейся в лагерях вскоре после завершения работы над первым томом абаевской эпопеи, вернулось на обложки и на титульные листы переизданий романа только к 70-м годы. К вынужденному соавторству с Соболёвым она относилась весьма иронично и, в ответ на мою просьбу оставить автограф на знаменитой книге, сказала, что уместней было бы расписаться на открытке с репродукцией Пукирева «Неравный брак»:
«Только сначала возьмите автограф у Соболева, после моей подписи он уж точно откажет», – засмеялась она.
Я пообещал ей заготовить открытку или вырезку из «Огонька» с фотокопией этого полотна и при ближайшем соболевском визите непременно выполнить её совет.
Увы, Соболев в Алма-Ату больше не приезжал, а сам я закончил университет и подался на Камчатку, надеясь налюбоваться огнедышащим полуостровом и вскоре вернуться «на материк». Но подразумевавшиеся три-четыре года плавно и незаметно обернулись двенадцатью, и к новому появлению в местах обитания участников этой истории расписываться на репродукции «Неравного брака» было уже некому…
“Любопытная “перекличка” земляка о старой Алма-Ате с моими воспоминаниями! Жаль, маловато. В журнале “Москва” за 2018 г. (№№ 9, 10) опубликована моя лирико-документальная повесть “Когорта” о поэтах, писателях, художниках Алма-Аты 60-90-х годов 20 века, о замечательных людях той, уже “допотопной” эпохи. Если редакция найдёт возможным сообщить автору заметок про эту повесть, мы бы наверняка поговорили подробнее. Много, подозреваю, общих знакомых, воспоминаний, уже даже не столько личного свойства, сколько принадлежащего истории. Заранее благодарен.
С уважением,
Вячеслав Киктенко”
Вот правду говорят, что учёба в Литературном институте не делает человека писателем.
Я тоже из Алма-Аты и хотел почитать повесть Киктенко Вячеслава.
Но не смог.
Какие-то глуповатые юношеские сопли-восклицания, перемежающиеся с пересказом справочников.
Извини, земляк, но до писателя тебе далеко.
А журнал Москва, да будет тебе известно, давно уже не Знак качества!
Хоть назвался бы, земляк…
Вот надысь, совсем скоро, прославлюсь как писатель и тебе персонально представлюсь.
И да: “Алма-Ата” склоняется, однако. Надо – “из русской Алма-Аты”
Ты ведь не казах, земляк!