Что почитать?
Обзор актуальной толстожурнальной критики
№ 2022 / 36, 23.09.2022, автор: Николай ПАЛУБНЕВ (г. Петропавловск-Камчатский)
Журнал «Москва» №9, 2022
Марианна Дударева. Рецензия на книгу: Андрей Шацков. Сказы Куликова поля.
В сентябрьском номере журнала «Москва» достойна вдумчивого прочтения рецензия Марианны Дударевой на книгу Андрея Шацкова «Сказы Куликова поля». Вступление ярко освещает задуманные идеи, подготавливает читателя к глубокой умственной работе:
«Перед нами книга такого поэта, в которой кипит кровь предков, чувствуется дух блистательных сражений, книга-поле, где, с одной стороны, можно затеряться, ведь поле есть всегда пространство смерти, а с другой стороны, сам автор — воин-полководец слова ведет нас по этому полю, показывая неведомые тропинки для «своих», для посвященных. Андрей Шацков воссоздал картины Куликовской битвы, позволив заглянуть в свою мастерскую: он видел с детства пророческие сны о себе, о стихах, которых еще не было, но которые обязательно будут. Священный бред поэзии его будил, это то, что он сам назвал гулом крови:
«Не поддаются осознанию энергии, передаваемые нам предками. Именно от них берет начало мое Куликово поле. Может быть, из ярких детских снов, в которых на огромном гнедом коне я врывался в черные, ощетиненные сталью шеренги врагов и, поднятый на копья, просыпался вновь и вновь». Такое профетическое отношение к искусству, и особенно к поэзии, является корневым для русского человека — вспомним пророческие сны из поэмы-сказки «Руслан и Людмила», магический кристалл пушкинского творчества, который позволяет понять, что песня уже зреет, вот-вот народится образ, который непременно дан свыше, но поэт и сам точно еще не знает какой».
Автор рецензии спорит, выдвигает различные версии, обогащая небанальное восприятие материала:
«Но не только исторической темой пронизан сборник, он прошит, как красной нитью, личной темой — переживанием в образе и духе сцен Куликовской битвы:
И вздрогну, что днесь предо мной Кочевник жестокий и хитрый.
И чувствую: Русь за спиной
И сын, окрещенный Димитрий!
Лирический герой словно путешествует во времени, ощущая события давно минувших дней. Это принято называть на языке высокой науки энтелехией культуры: перед человеком, художником слова, возникают образы других, иногда очень далеких, эпох и культур, которые потом воплощаются в творчестве. Мы видим, что Андрея Шацкова по непонятным для нас внешне причинам, то есть с точки зрения рациональной, волнуют события Куликовской битвы, но так в книге откликается его душа, его кровь на то время (и сын ведь назван Димитрием!). Кожей, горлом, кровью чувствует лирический герой вражьи стрелы:
И… черной птицей мимо горла
Стрела промчалась на простор!
Кровь — это дух, который, проливаясь на землю, поднимается ввысь. Много полегло воинов, и наших, и вражьих, в той битве, но урокам истории никогда не внимает человек, и битвы будут повторяться и повторяться — к этому метаисторическому и философскому вопросу нас и подводит автор в конце первой части книги:
Рожденным в России — опять
Средь поля стоять Куликова!»
Одухотворяет книга А. Шацкова не только воображение, и мысли парят в единстве образов, постигая совершенство данной литературы:
«Приходят в голову известные чеховские слова из повести «Степь» о том, что «русский человек любит вспоминать, но не любит жить». С одной стороны, это большая беда — тонуть в мире памяти, блуждать в ее коридорах, с другой стороны — нельзя упрощать это высказывание, речь идет о сакральном, тайном припоминании. Память — действие миметического характера, соединяющее минувшее и настоящее, мир предков и этот мир. Мимесис — это уподобление, но не простое подражание действительности, а подобие высшего порядка, как описывал это в античной традиции Платон: «…платоновское подобие понимается как то, что соединяет видимое и невидимое». Современный философ Н.А. Хренов в своей книге «Воля к сакральному» пишет о тесной связи художественного и мифологического сознания, что позволяет говорить о мимесисе как о сакральном припоминании и художнике слова — как о человеке, приобщенном к «мировым далям», способном проникать в культурное прошлое. Мир прошлого, мир ушедших тревожит душу героя книги Андрея Шацкова, что связано и с личной утратой автора, и со скорбью за всех падших воинов, в чем проявляется соборное начало русской культуры:
Прощай, сынок! Я тайну сберегу,
Не рассказав, что снилось в дебрях ночи:
Ковыль дымился кровью на лугу,
И синь дождя стекала павшим в очи.
Такова русская душа, умеющая скорбеть за чужих как за своих. В этом тоже мимесис: далекое, ушедшее становится близким и живым, мы вживаемся в роковые для нашей страны события минувших дней, уподобляемся сами воинам, которые тогда стояли за Русь, и умираем вместе с ними: В дальний аэр, где тают былые века,
Где сгущается туч грозовое возмездье.
Я ищу тебя, сын, средь ушедших полка
От московской земли в Волопаса созвездье».
Финал подобающе строг и понятен, выводы сделаны, читатели получили необходимый запал для прочтения замечательной книги:
«Семантически насыщенные строфы, отсылающие и к бледным коням Валерия Брюсова («Конь блед»), и к Сергею Есенину (поэма «Черный человек»), погружают нас в энтелехию культуры, которая эонически существует от битвы на Куликовом поле до почти интимной обстановки в комнате любимой бабушки и ребенка — самого лирического героя, предстающего перед читателем в разных ипостасях: он возвращается в мир детства, в исходную точку, сакральную ситуацию моления перед иконой. Кстати, в этой авторской ремарке — «если бабушке этого надо» — тоже проявляется одна из вариаций мимесиса: ребенок подражает в молитве взрослому, возможно, не понимая в полной мере значения этого священного действия, но ощущая значимость его на внерациональном уровне. Однако уже повзрослевший лирический герой осознает, за кого он молится и для чего:
Засыпает мой дом,
И, поддавшись теплу и покою,
Позабуду, что снилось
В ребячьем рождественском сне…
Только время придет
И, как инок над вязкой строкою,
Я склонюсь в подступившей
Недоброй ночной тишине.
Важна кольцевая композиция книги, воспроизводящая на ритуальном уровне жизнецикл человека: от рождения, детства — снова к детским снам и впечатлениям, а значит, к смерти:
И потянут в былое, назад
Родовые вериги,
Словно гирьки от ходиков,
Вставших когда-то, Бог весть.
И покроются призрачной пылью
Забытые книги,
Те, что я не успел написать
Или просто — прочесть.
Культурологически это вполне объяснимо, поскольку дети — лиминальные существа, они связаны с миром предков, не вписаны еще в социальную жизнь, но остро ощущают трансцендентное. Но нас, русских, не пугает такое отношение к жизни, для нас жизнь и смерть — одно, а вся Россия — поле Куликово, и поэт Андрей Шацков в своей мастерской показал пути-дороги в этом бескрайнем просторе».
Журнал «Дружба народов», №8, 2022
Александр Мелихов. Защита Попова (В. Попов. «Любовь эпохи ковида»)
А августовском номере журнала «Дружба народов» поражает воображение рецензия Александра Мелихова «Защита Попова».
«Смерть близко, но мы должны ответить ей Ренессансом, подъемом духа, — героям Попова это удается. У них что — какая-то особая жизнь? Да нет, все обстоятельства у них такие же, как у всех. Просто у них особая внутренняя «начинка», и «начиняет» их кулинар Попов. Даже когда у героя крадут кошелек, он не огорчается, а восхищается «виртуозностью исполнителя». Да, необычный для пресной нравственности, чисто «декамероновский» подход. Попов высмеивает ханжеские препоны, душа гуляет, как этого хочется автору. В хрониках, разумеется, находится место и фирменному поповскому гротеску, но это нужно читать, не буду, как сейчас выражаются, спойлерить. Рекомендую только, увлекшись сюжетом, не упускать из виду прелестных подробностей, усвоив которые, вы выйдете из хроник гораздо лучше вооруженными для превращения скучных будней в нескончаемую череду маленьких праздников», — так подытоживает свою рецензию автор, а нам остается только ожидать эстетические наслаждения в предвкушении восхитительного чтения. Оценки и суждения возвышены, дарят новые озарения:
«Попов упорно обращает в золото искусства все, что с ним происходит, не обходя и самые мучительные трагедии: гибель дочери, тяжелейшая болезнь жены, угасание отца. Но ведь нам много лет благородные гуманисты давали понять, что дело литературы оплакивать человеческие страдания? Попов думает иначе: «Задача литературы — приучить людей пить страдания не из лужи, а из драгоценного сосуда». Так что лозунг «Жизнь удалась!» — не столько констатация факта, сколько декларация о намерениях: не сдавайся, жизненный успех не в том, чтобы избежать страданий, а в том, чтобы их эстетизировать. И в этом отношении жизнь Валерия Попова действительно удалась! При всем его насмешливом отношении к звериной серьезности Попов много десятилетий хранит верность своей излюбленной идее».
Необходимо обязательно читателю ознакомиться с книгой, автор рецензии обещает новые впечатления и верность традициям классики:
«В книге Валерия Попова «Любовь эпохи ковида» радости и открытия начинаются с первого же абзаца. Герой-рассказчик идет по солнцепеку и вдруг замечает, что за ним следует птичка, спасающаяся от жары в его тени. «Писатель — это тот, под кем земля цветет». А читатели находят отдохновение в рассказываемых им историях. Жизнь, правда, такая сволочная штука, что самая веселая история, если вовремя не остановиться, рано или поздно доберется до похорон. Первая повесть книги, название которой содержит каламбур — «Незабываёмоё», начинается и длится как увлекательная многоцветная история семейного клана во главе с обаятельнейшим двоюродным братом повествователя Игорьком, стремящимся и без того яркую реальность раскрасить до гротеска. При этом Игорёк — талантливый инженер, он с блеском защитил диссертацию о любимых электрических самолетах, которые должны будут летать не просто в пределах земной атмосферы, — на крыльях солнечных батарей они устремятся прямо к солнцу. Однако Игорьку этого мало, он постоянно ищет романтики за пределами своей, казалось бы, и без того романтической профессии. Подобно мотыльку, он и сам устремляется к солнцу перестройки, а затем и бизнеса и едва не сгорает в этом порой зловонном пламени. Эти страницы книги, по поповскому обыкновению, весьма естественно перерастают в фантасмагорию, которая лучше концентрирует тогдашние бурления, чем точный физиологический очерк. А время, между тем, не щадит даже таких орлов и красавцев: Игорёк погибает от рядового тромба не таким уж, по нынешним временам, и старым. И что же остается в утешение? «На меня с фото смотрит веселый Игорёк…» В чем же его подвиг, чем он так привлекал всех? Обычный записной весельчак? Отнюдь. Главное, чем привлекает он нас, — неизбывной грустью по недостижимому, великому счастью и великому страданию, которых даже самая успешная жизнь «не ухватит». Всем нам знакомы эта печаль по «главному, несостоявшемуся». Но только Игорёк находил всему этому трагически-нелепые клички, веселил народ, произнося их страдальчески. «Чудовищная бедность», «флюоресцирующий социализм», «тотальный зондаж»… Откуда являлись ему эти слова? Но именно он «озвучил» все так, как нравилось его друзьям и близким, разрисовал жизнь, подарил своим ближним и любимым вместо унылой реальности словесный карнавал. Такого никто больше не сможет — поэтому так и грустно рассказчику и всем, кого он оставил».
Журнал «Урал», №8, 2022
Татьяна Веретенова. «Дружба на фоне живописи». О романе Алексея Макушинского «Один человек».
В восьмом номере журнала «Урал» привлекает внимание рецензия Татьяны Веретеновой «Дружба на фоне живописи». Критик сразу вводит читателя в курс дела:
«Новая книга Алексея Макушинского «Один человек» («Эксмо», 2021) — русский роман в самом что ни на есть классическом понимании: наполненное рефлексией повествование о дружбе и любви, о становлении личности (роман воспитания); одновременно это и роман-воспоминание о юности в Москве 80-х, роман-перевертыш в плане композиционном, заставляющий героя переосознать прошлое; философский роман об идеях и смыслах бытия; история, раскрывающая тайны фламандской живописи и стремящаяся охватить, осмыслить целую эпоху в европейском развитии — от 15 века до дней настоящих. С первых страниц и до финала длится путешествие героев на автомобиле (порой с ревом мотора) по надежным европейским трассам: роман-травелог создает ощущение постоянного движения, и внешние перемещения как будто задают темп и стимулируют движение памяти героя. Роман, в отличие от предыдущих, по словам Алексея Макушинского, был создан быстро, буквально за полгода, и высокая внутренняя скорость и цельность отчетливо прочитываются в тексте. Стилистически «Один человек» — плотный, совершенно непрерывный (без деления на части/главы) роман-поток, сплошная ткань текста, единое течение, недаром и часть поездки героев проходит вдоль Рейна, который своим течением как будто рифмуется с ходом повествования. Образ динамичного речного потока появляется и в сознании героя: «Все идёт сплошным потоком в жизни; все мешается, путается; радость и отчаяние, тоска и веселье наползают друг на друга, как льдины на весенней реке; времена налезают друг на друга, как те же льдины на той же реке».
Автор рецензии добивается ясности изложения всеми доступными способами:
«С первых страниц автор даёт понять, что воспоминания героя не надёжные, они полны сомнений, неуверенности, различных возможных вариантов имен и мест. Главный герой — чемпион по употреблению частицы «ли», у него сплошные вопросы к своей памяти. «Иногда мне кажется, я вообще ничего не помню. Все путается в моей памяти…» — сетует он. Автор играет с достоверностью: то, что герой вспоминает, отчасти действительно было, но со временем покрылось налетом додуманного и нафантазированного, отсюда постоянные его самоодергивания: «Или это я придумываю теперь?» Во время этого короткого путешествия к холодному морю герой намерен навести порядок в своей памяти: «вспомнить, что было когда, что идёт за чем… навести хоть какой-то порядок в своем собственном прошлом. Там нет никакого порядка. Там все путается». И автор буквально обнажает перед читателем сам процесс этого вспоминания: «я наслаждался красотами московской окраины (Беляева? Бирюлева?), ничем, конечно, не отличавшейся от той, где я вырос. Любителя звали Андреем (или не Андреем, но как-то наверняка его звали)». Герою уже под шестьдесят, и, оживляя, упорядочивая свое прошлое, он стремится понять, как работает память, как человек помнит: «Но что мы помним? — вот вопрос, который я задаю себе снова и снова. Мы делаем вид, что помним. Мы думаем, что было так-то и так-то, но мы не уверены. Возможно, было так. Но возможно, было иначе». Основная сюжетная линия в романе — история дружбы главного героя и Якова Семеновича (Яса — по первым буквам), «одного человека». Яс — искусствовед, преподаватель одного из московских вузов, автор книг по истории европейской живописи, человек изящный и стильный, эстет и даже пижон. Он значительно старше героя; в момент их знакомства осенью 1979 года в Пушкинском музее перед одним из портретов, созданных Рогиром ван дер Вейденом, герою всего шестнадцать (он еще школьник), а Ясу слегка за тридцать. Почти все их последующее общение будет происходить «на фоне живописи», перед портретами, на которые они станут смотреть вместе. Однако к моменту поездки, о которой идет речь, Яса нет в живых уже лет пятнадцать («Его нет на земле; он умер от гриппа…»), и вся история столь важной для героя дружбы — в прошлом».
Суждения критичны, они поднимают суть понятий, на весы брошены все оценки в восприятии книги:
«Жизнь человека трагически коротка; в историческом плане мы проживаем крохотный временной отрезок, но от нас зависит, насколько мы готовы распахнуть свое сознание, расширить свое внимание, увидеть, прочесть, понять послания тех, кто жил столетиями раньше, но уже в «нашем времени», и в итоге — осознать эпоху, ее масштаб и ее смыслы. Смотреть шире доставшегося времени, осознавать многовековые культурные процессы, чувствовать «большое время» — такое предложение (призыв) можно прочитать в этом романе. Вот как рассуждает о своем времени главный герой: «Есть большое время, в котором мы тоже живем. В этом времени (думал я) есть и Яс, и Ван Эйк, и Рембрандт, и Карина, и Рогир. Если бы я рисовал картину моей жизни, я бы нарисовал там их всех. Их всех — и еще много других персонажей… Мы всегда будем чувствовать роковой разрыв между огромным временем мира и крошечным временем нашей жизни». Трагический разрыв времени и связь времен, присутствующая в культуре, в шедеврах живописи, — эти мотивы связаны в романе с образом героя, пребывающего ментально в трех временных пластах: март 2020-го, 80–90-е и 15-й век. Завершение эпохи индивидуальности пока мало осмыслено современной русской прозой. А тема из первостепенных. Культура массовая игнорирует уникальность; вот уже появились выставки в Пушкинском музее с картинами без подписей. Имидж и образ агрессивно заслоняют личность; во многих нынешних повседневных ситуациях, ориентированных на скорость и функциональность, личность как таковая все чаще не актуальна. Когда человек является клиентом, пассажиром, пациентом и даже гражданином, как личность он не значим, и ему просто присваивается номер. И человек обрастает этими номерами (паспорт, телефон, ИНН, СНИЛС, медицинский полис, номер в очереди в аптеке, в банке, в офисе Аэрофлота…). Двадцатый век и тем более двадцать первый «закрыл человека», заместил его набором номеров в частных ситуациях — личность перестала быть актуальной. Даль, в которую всматривались герои картин Рогира и Ван Эйка, исчерпана».
После таких слов действительно хочется открыть роман Алексея Макушинского, а это значит, что критик справилась с задачей.
По поводу “Попов думает иначе: «Задача литературы — приучить людей пить страдания не из лужи, а из драгоценного сосуда»” –
“Жизнь – это трагедия. Ура!” – Л. Бетховен.
Красиво!
Не то слово.
Грандиозно!
Это же Л. Бетховен, одна только Симфония № 5 чего стоит.
Под его музыку немецкие националисты гнали своих несчастных безработных, предварительно уничтожив коммунистов – им вдруг реально засветила победа в органе законодательной власти, – гнали занимать плодородные земли западной части СССР, чтобы их фюрер удержался в своём фюрерском кресле до самой своей смерти.
Так что Попов мелко плавает, утверждая, что задача литературы приучить людей “пить страдания”… Литература существует вовсе не для этого, не для того, чтобы дрессировать бесправное население буржуазных государств, – пусть Попов присмотрится повнимательней: даже в русской литературе когда-а-а-а-а уже прозвучало:
“А вы, тираны, трепещите!”