Чтобы не было неправды и зла на земле

Рубрика в газете: След в жизни, № 2020 / 25, 02.07.2020, автор: Виктор ГУСЕВ (г. ВОРОНЕЖ)

Гавриилу Николаевичу Троепольскому

Ждал этот день всю свою ночь. Будто века, а не годы ждал. Мучительны и долги годы без света. И нашёл, вот оно, солнце. И можешь, и хочешь, и должен поделиться.
Это письмо, разумеется, не касается литературного Воронежа, который уважаю и никогда не видел и не увижу. Письмо посвящается ему – кого узнал с другой стороны. Желаю теперь подарить ему самое дорогое, что у меня есть. Душой поделиться. Писатель не может быть без души. И не только он. Истинный писатель, истинный читатель – это всегда разговор по душам.
Однажды плохо высказался о его питомце в печати, а затем привязался к собаке. Говорят, он написал «Бим» после того, как умер его четвероногий друг по кличке (или имени?) Лель. Нашу зовут Зарой. Чёрного цвета, но белая грудь и белые, как сапожки, лапы. Смесь лабрадора со стаффордом. Молодая: скоро год. Я пишу эти строки, а она отвлекает: подаёт мне палку в зубах. Давай, дескать, веселиться. Ну отними, ну брось подальше – поиграем. Я соглашаюсь. И оставляю на столе исписанные листы, ручку и чёрно-белую фотографию писателя. Поводок в руке. Зара радостно виляет хвостом. Догадывается: прогулка. Идём к морю. Поводок мешает. Она тянет меня вперёд. То и дело оборачивается назад. Её взгляд говорит: «Ну что же ты, Витя, такой медленный». Без привязи нельзя. Поблизости движение машин. Я переживаю за неё. Другое дело – наш каменный, галькой покрытый, пляж. После ночного шторма тут довольно палок и коряг. Море так очищается: выброс лишнего на берег.
Я кидаю к небу палку – Зара бежит…
А потом присаживаюсь на голые, прохладные, вечерние камни. Усталая собака ложится рядом. Больше не отвлекает. Я задумываюсь о том, что не дорассказал.
И это о нём.
Вы, Гавриил Николаевич, не сердитесь, что «Бим» и сейчас не в числе моих, так скажем, самых близких книг. Хотя список таковых то и дело меняется. Потому что меняюсь и я. Но ведь не случайно вспоминаю о Биме. Есть там, разумеется, фрагменты, которые вливаются светом в душу. А зачем, спрашивается, вливаются? Неужели, чтобы мы не потеряли эту самую душу в грозы и в бури? Для великой книги, если не ошибаюсь, много подобных фрагментов не надо. Также, как не требуется дышать полной грудью ежесекундно, однако ж, вдыхать нужно. И люди дышат его книгой и помнят по сей день. Благодарностью выдыхают. И не в том ли признак классики? А я не сразу увидел эти фрагменты.
Однажды упрекнул, будто Бим, «получается, живёт нахлебником». Затем вчитался внимательнее. После того, как хозяин Иван Иванович, попал в больницу, Бим бесприютно странствует. Чаще голодный. Хуже того – то сапогом ударят (зайца ведь пожалел), то волчица, то злой человек, так называемый, «серый», то отец Толика украдкой вывез в лес, то «карантинный участок».
Вдобавок, упрекнул, как Бим излишне добр. Разве что «когда укусил некого «серого» и убежал». Но ведь это даже хорошо: без жертв. Ведь Бим – «собака не бешеная, а больная».
Я упрекнул, что Бим слишком доверчивый, в частности, к детям. Время прошло – и вот что мне кажется. Если никому и ничему не доверять (не то, что даже верить), тогда зачем, спрашивается, жить? Оказывается, книга награждалась итальянской премией как лучшая книга года для детей. Награждалась, без сомнений, справедливо.
Я упрекнул, что Бим «тосковал по Иван Ивановичу, но не до высоты преданности как самопожертвование». Я проглядел, что в течение и против течения повести Бим ищет хозяина. А также не заметил: «Бим лежал носом к двери. Губы и десна порвались о рваные края жести. Он ударялся в последнюю дверь долго-долго. Царапался до последнего дыхания. И как мало он просил. Свободы и доверия – больше ничего». Это, конечно, книга о преданности. И не только собаки к человеку, но и собачьей преданности человека. Выздоровевший хозяин назвал нового питомца Бимом. «Но старого друга он уже никогда не забудет».
Я упрекнул писателя, что слишком поздно вошёл в литературу. Первый дебютный рассказ в 47 лет. Но ведь начать никогда не поздно. Только бы что-то стоящее, добротное.

Я ещё упрекнул, что он был не уверен в себе. Дескать, Троепольский перечитывал рассказ и сомневался в своём литературном будущем. И это при том, что я тоже пишу и чаще разочаровываюсь в тексте, который затем небрежно рву и бросаю. И не в стол, а под письменный стол. Мне 34, а я всё ещё ребёнок. Я – мечтатель.
Ещё упрекнул, что он мало известен по миру. Особенно, в тюрьме, которая, как я, с горем пополам читать-то умеет. Троепольский, бывало, подшучивал над тем, что переведён на мировые языки: «Я сейчас на собачьем корму». А моя бабушка (ей уже девятый десяток) мне рассказала, что Троепольский, оказывается, изучается в некоторых учебных заведениях США. Я потом уточнил в интернете: так и есть.
Я его упрекнул, что он неохотно давал интервью. Особенно, в последние годы жизни. Будто бы играет роль загадочного. Чуть ли, значит, не тщеславие. Тогда как всё, на самом деле, иначе. Время прошло, а я почувствовал, что дело писателя – творить книги и не отвлекаться на разговоры. И ещё одно предположение. Мне удалось найти интервью, где Троепольский признался, как «хотелось, чтобы читатель, побыв некоторое время с моим Бимом, глянул бы внутрь себя и стал добрее и чище». Чего тут добавить? И надо ли?
Я ведь не только Троепольского упрекнул. Ещё и старшего друга, который честно признался, как однажды без разрешения писателя передал интервью в газету. Он, разумеется, не хотел ничего плохого и не сделал ничего плохого тем, что передал интервью. И у меня есть одна, маленькая, история про его газету.
Мой прадед, Владимир Скурат, был преданным коммунистом. Он учил меня, ребёнка, азбуке. Первое слово, которое я прочитал – название этой газеты. Если не ошибаюсь, прадед выписывал только эту газету. О нём говорили, что за счёт своей рабочей должности мог построить себе дом с золотыми ручками. Пусть и преувеличивали. Ну не с золотыми, но ведь кое-что мог. В посёлке, тем не менее, построил себе дом скромнее, чем у окружающих. Жил без излишеств. И что, если именно таким должен быть истинный коммунист? Я люблю своего прадеда. Это больше, чем просто горжусь. И мне приятно, что я, школьник, публиковался в его, воронежской, газете. Благодаря современнику и очеркисту Троепольского, публиковался.
Я упрекнул писателя, что он мало путешествовал. Со временем понял, как духовное путешествие человека гораздо важнее внешнего.
Я его упрекнул ещё, что он не участвовал «при штурме Берлина-Трои». Говорят, он выполнял задание разведки во время войны. Я верю. Но даже будь он ранен или погибни на передовой – это ведь не всегда показатель чего-либо высокого. Храбрость – она разная. Троепольский при жизни не приобрёл врагов. Так, чтобы зря, бессмысленных. Для такого тоже нужна храбрость.
Я его, кроме того, упрекнул за фотографии. Сейчас, когда пишу эти строки, рядом со мной фотокарточка, где Троепольский вместе с собакой. Сидит на диване. Указательный палец поднят вверх. Разговор с собакой. Мне больше пришлась по душе именно эта чёрно-белая фотокарточка. Писатель тут моложе своих лет. Не думаю, но чувствую, что он всегда был моложе своих лет. Пожилым был – это, да. Но старым, разумеется, нет.
Я упрекнул, что будто бы цитаты писателя жизненно непригодные. Я знал ту надпись на его надгробии, но не принял близко к сердцу: «… так хочется, чтобы не было неправды и зла на земле». Впервые увидел памятник Троепольского на похоронах Вячеслава Дёгтева. Мы все проходили мимо Гавриила Николаевича. На том кладбище иначе не пройти.
Время прошло – я ощутил, как жить, согласно словам того надгробия, как принести миру свою, хотя бы маленькую правду – и есть, и вот, заветный памятник. И такой памятник, в первую очередь, не от мира сего.
Я его даже упрекнул за возраст. Дескать, «не нашёл пулю и крест, свой миф не нашёл, зато долго прожил в долголетии и благополучии». Время прошло – жизнь, думаю, не бывает лишней. Тем более, если, как он, делиться жизнью с окружающими. И главное – не мы ведь, люди, решаем кому и сколько уготовано.
Я его упрекнул, что мало написал. Тогда, как сам, бывало, вспоминал слова Вячеслава Дёгтева, что не унывай и не останавливайся, работай и сделай книгу. Чего и будет достаточно. Такая книга, как локомотив, повезёт за собой всё, что написал прежде и что напишешь потом. Так, помню, он говорил. Я, ей Богу, стараюсь. Я переписываю свою книгу. Заново и навсегда. Надеюсь, что так. Примут ли потом люди? Раньше мог сказать: «Лишь бы я себя принял». Но сегодня хочу верить дальше: «Важно, чтобы нас принял Всевышний». По крайней мере, я знаю, какой должна быть эта книга. И не обязательно нужны «локомотивы» и книжные поезда и награды позади. Пусть хотя бы единственная книга. Она мне нужна.
Я его упрекнул, что не участвовал в больших событиях, цитирую, «не для слабонервных». Со временем понял, что быть писателем – это уже событие. Причём именно не для слабонервных. Потому что человеческая жизнь оставляет желать лучшего. Всегда – лучшего. Итого получается, что писатель, если истинный, разумеется, писатель – это всегда мечтатель. Который настойчиво пытается (а не пробует) изменить мир к лучшему. Мир может быть лучше. И однажды мир таким будет. «Бим», конечно, тоже нацелен на то, чтобы нас пробудить и оживить. И, как ни странно сейчас прозвучит, но его книга о Боге без слова Бог. Любовь, справедливость, добро – всё это синонимы Бога.
Я его упрекнул. И не только его. И довольно ли на том? Это ведь не цель: понравиться каждому подряд. Время прошло – и мне, как и ему хочется и «надо поймать какую-то всё ускользающую мысль, что-то важное». Я искал эту мысль. Писатель Гавриил Троепольский, сын Николая, священнослужителя, наверняка знал эту мысль, в которой «кто любит жизнь и хочет видеть добрые дела, тот удерживай язык свой от зла и уста свои от лукавых речей» (1-е Петра 3:10) Уместно добавить, что не помешает ещё и руку удерживать. Дабы не начеркать на бумаге сгоряча и лишнее.
Любить жизнь. Найти жизнь. Другую сторону найти. Там есть безграничная жизнь. Там хватит для всех.
Я мечтал сделать интересную книгу. Но я не знал, что книга может быть посвящена не иначе, как Богу. И ещё я не знал, что вначале «оставь там дар твой пред жертвенником и пойди прежде примирись с братом твоим и тогда приди и принеси дар твой» (Матфей 5:24)
Старший брат, воронежанин.