Дед Мишка
Рубрика в газете: На конкурс «Защитим правду о Победе!», № 2020 / 8, 05.03.2020, автор: Анатолий ЛЕВКИН (г. РЯЗАНЬ)
Как же тяжело он поднимался последнее время по утрам! Открывал глаза, не зная сколько времени, часы висели в другой комнате за стеной, а свет из-за деревьев, посаженных близко к дому, еле-еле пробивался в окна. В любое время суток трудно было понять: утро сейчас или вечер. Дед Миша тяжело садился на кровать, свесив босые ноги к полу, глядел долго в стену, тяжело дышал. Редкие, белёсые с проседью волосы торчали во все стороны спутанными клоками. Посидев так какое-то время, он, кряхтя и охая, шлёпал босыми ногами на кухню, умывался холодной водой, приглаживал мокрой ладонью непослушные волосы и шёл одеваться. Носил он зимой и летом старые засаленные брюки, заправляя их в кирзовые сапоги, давно не чищенные, ссохшиеся, со стоптанными каблуками. Рубашку менял раз в месяц, а может быть и реже, не потому что не было других, а просто потому что давно уже не обращал на себя внимания – прошёл день, ну и ладно, а в какой рубахе, какая разница? Пока одевался, грел чай. Солнце к тому времени уже поднималось высоко, воздух успевал нагреться, куры зарывались в пыль, ища прохлады. Дед пил чай медленно – куда ему было торопиться? Никто его не ждал: ни люди, ни дела. Даже куры – и те привыкли не дожидаться, пока дед откроет дверь сарайчика, где они, под присмотром петуха ночевали на насесте. Слетали с жёрдочек и, юркнув в дырку внизу двери, выходили на улицу. Дед Миша после чаёвничания вдруг вспоминал про свою живность, давал им корм. А бывало, и забывал. Тогда соседка баба Мотя, его ровесница, шустрая, разговорчивая бурчала на него:
– Мишка, опять кур накормить забыл?
– Ты чё, Мотря, я им давал.
– Да когда, ты из дому тока вышел, а они уж с утра копошатся, два раза со сваво огорода гоняла. Так и лезут, так и лезут в огуречник.
– Неужто забыл? А когда ж я им пшеницы сыпал? – он старался вспомнить, когда ж это он сыпал пшеницы курям, но, так и не вспомнив, шёл в кладовку.
– Цыпа, цыпа, цыпа, – звал он кур, и те, заслышав знакомый голос, слетались со всех сторон к своему хозяину. Он сыпал пшеницу прямо на землю – вот и вся кормёжка. Яиц, конечно, от такого отношения куры не несли, дед забыл даже, когда ел последнее время яичницу. Но относился к этому философски: в моём возрасте яйца есть вредно, уж лучше картошечки с огурчиком. Ему говорят, кур кормить надо, тогда они и нестись будут.
– А чё я не кормлю? – отвечал он – я кормлю, вон скока пшеницы сыпанул! – А неугомонная соседка, бабка Мотя на это ему:
– Эт ты нонче насыпал, а назавтра забудешь. Уж перевёл бы ты Мишка их, чё мучить зазря?
– Ну, ты хватила! Они ж живые, пускай и живут. Нынче на улице еды много, не пропадут.
– Ох, Мишка, Мишка, – вздыхала Мотя, махала на него рукой и уходила домой.
Дед Миша на неё не обижался, он вообще на женщин не обижался, всегда к месту и не к месту говорил, что все бабы пустые, а что с пустых возьмёшь? К своей жене так же относился несерьёзно. Давно он не вспоминал о ней, даже забыл, в каком году умерла, казалось, прошла целая вечность. Стал забывать даже, какая она у него была, помнил только, что полная, неповоротливая и последние годы частенько увлекалась вином.
С чего начались её выпивки, он тоже забыл. Не то с подружкой телятницей Шуркой Казарихой от скуки стали потреблять мужской напиток, или ещё кто пристрастил её, но он всё чаще и чаще стал замечать свою Катерину под хмельком. Пробовал учить её уму-разуму мирной беседой – не помогало, пробовал вожжами – тот же результат. А ведь боялась она Мишиного гнева, пряталась от него у соседей. Мишка в молодости был горяч, задирист, как все маленькие ростом люди – под горячую руку лучше ему не попадайся.
Однажды, запрягая в телегу лошадь, запуталась у него подпруга в узлы, и он никак не мог её распутать. Чертыхаясь и матерясь, влетел в избу и гаркнул:
– Где нож? – Катерина побелела, вся затряслась, обмерев: только вчера он огрел её вожжами за то, что она с фермы снова выпимши заявилась и теперь страшно испугалась в ожидании худшего. Но Мишка, не обратив на жену никакого внимания, схватил со стола нож, умчался во двор. Разрезал запутавшуюся подпругу, а затем уже спокойно связал ремённые концы, запряг лошадь и уехал по своим делам. Помнил он и тот момент, вот как-то приехал раз с пасеки, в то время он был колхозным пчеловодом, и слышит в хлеву орут голодные свиньи, а куры, закрытые в своей коморке, кудахчут как оглашенные.
– Ах, мать твою в коромысло, опять нажралась, про всё забыла! – он толкнул дверь в избу, распаляя себя. – Ну, я тебе щас покажу!
В избе было темно, шторы на окнах занавешены. Катерина лежала на кровати во всём одетая. Мишка заметил какую-то неестественность в её позе. Он остановился у порога, почуяв беду.
– Кать, – тихо позвал он. Ответа не последовало. Он крикнул погромче и тут понял всё: нет больше его Кати. Шатаясь, вышел из дома и сразу к соседям, Гришке с Мотрей. Вот это он помнил, лицо же её, Кати своей, уже забыл, забыл и обиды, которые были у Мишки на неё за их долгую и нелёгкую жизнь.
Дед Мишка уже привык жить один, редко навещали его дочь с зятем и внуком. Что-то не жилось им в деревне, может, крутой Мишкин характер был виной всему. Не нравилось ему, когда делалось не по его, когда нарушался давно сложившийся уклад его жизни.
– Во, приехали, шум, гам, а дел никаких, – бубнил он, хотя всю тяжёлую работу на огороде они делали ловко и со знанием дела. Сашка, дедов зять, умел пахать лошадью, лошадь брали у соседа Василия Алексеевича, и Сашка сам вспахивал огород, сажал картошку, а приходило время и пропахивал её умело. А дед всё бурчал. «Чё я сам штоль не посадил бы». Соседка тут же урезонивала его:
– Не гуди, старый, радоваться надоть, такая дочка услужливая, работящая, а зять не пьёт. Сашку всем мужикам в пример ставить надоть, а ты старый ворчишь. Чё не доволен-то? Ты своё отработал, сиди грейся на солнышке и радуйся. Всю жизнь бубнишь, всё не так, всё не по-твоему. Угомонись, дай людям пожить, мы-то своё отжили. – Она Мишку не боялась, но уважала, может, за твёрдость характера, свой-то мужик был мямля, ни за себя, ни за жену постоять не мог. Всю жизнь Мотя впрягалась во все тяжкие, чтоб себя не дать в обиду, не надеясь на мужнину поддержку. Характер у Григория и вправду был мягкий, слезливый – какая от такого поддержка. И она перестала кого-либо бояться, всем прямо в глаза резала правду-матку, что думала, то и говорила. Дед Мишка даже побаивался её и слушался, нравились ему женщины смелые, неуступчивые, правда, не всегда делал по её, но слушал внимательно, уважительно.
– Мне б тебя в жёны брать надо было тогда, – говорил не раз Мишка Моте, – дурак, послушал отца, бери Катьку, девка в теле, справная, сила есть, работница будет хорошая, а вон как вышло, с виду и правда справная, а внутри гнилая.
– Нет, это вино её сгубило, – возразила Мотя Мишке, – да ты застращал, вот она и сломалась.
Так вот и жили, переругиваясь, соседи. Большого зла не делали один другому, но и мирной эту жизнь нельзя было назвать.
Покормив курей и потоптавшись от безделья около дома, Мишка садился на скамейку возле палисадника, грелся на солнышке, как советовала бабка Мотя. Если это были выходные, и приезжала дочка с зятем из города, он старался последнее время им не мешать. Пущай, делают чё хотят. И целый день сидел на скамейке тихо. Сходит только поесть, когда позовут. Аппетита не было давно, иной раз даже забывал пообедать и только ночью, почувствовав голод, лез в холодильник, брал, что первым попадётся на глаза, колбасу, сало, или открывал банку консервов и ел. С продуктами у него всё в порядке. Пенсия хорошая, как участнику и инвалиду войны платили достаточно, хватало с лихвой на продукты, а картошка, моркошка, огурцы да помидоры – свои.
Сидел он, покуривая, глядел, как мечутся в небе ласточки, а на земле хороводятся куры соседские и его. Соседские куры ухоженные и было их много, а у Мишки всего штук семь, он точно и не знал сколько их, они вели свободный образ жизни.
Те, кто проходил мимо из сельчан, здоровались с Мишкой уважительно, величая его по отчеству, Герасимович и, не задерживаясь, всяк проходил по своим делам. Иногда выходил сосед Мотькин, болезненный Гришка, садился рядом и тоже закуривал, сидели молча, новостей никаких не было, да и какие новости нынче в селе.
Сидел он так осенью, когда листва была ещё зелёной и только кое-где виднелись редкие жёлтые листочки, предвестники конца беззаботного лета. В один из таких дней мимо пробежал из школы Ванёк, внук соседа Василия Алексеевича. За плечами у него был цветастый ранец.
– Здорова, Ванюшка! Из школы? Отучился? – Ванюшка с неохотой останавливался, глядя мимо деда в сторону дома.
– Отучился, – отвечал тот односложно.
– Много колов набрал, на забор хватит? – шутил дед.
– Пока нет.
– А бывают колы?
– Бывают.
– Что ж так? Учиться – неохота?
– Скучно.
– Да разве в школе скучно бывает, – не унимался дед, – на перемене шумите наверно, дым коромыслом. Ребят-то много?
– Я один.
И у деда Михаила сразу закончились все вопросы. Стало как-то не по себе. Село большое, богатое, а всего один ученик в первом классе. На следующий год вообще, говорят, в первый класс никто не придёт. Ванюшка давно убежал, а дед сидел в раздумье. Он вдруг вспоминал давно прошедшее время чётко, будто произошло это только вчера. Его как участника войны раньше приглашали в школу на встречу с учениками, хотели услышать что-нибудь о далёкой и не знакомой им войне. Какой-нибудь шустрый мальчишка, подготовленный учительницей, вставал из-за парты и заученно говорил.
– Михаил Герасимович, расскажите нам какой-нибудь случай из вашей фронтовой жизни, страшный или смешной.
– Эх, милок, на этой страшной войне не до смеха было, а страшных случаев сколько угодно. И вспоминать не хочется, хочется побыстрей забыть всё, да вот не получается. Что ж, расскажу, как меня ранило в первый раз. И он рассказывал. Тот день ему запомнился на всю жизнь, во всех деталях. Это было под Москвой в первые месяцы войны. Меняли они дислокацию, везли их на машинах и только-только выехали из леса, как в небе появились немецкие самолёты, словно поджидали. Кто-то заорал: «Воздух!» Солдаты посыпались из кузовов и врассыпную – прятаться где только можно. Немец тогда наглый был, в небе ему никто не мешал, вот он и гонялся за беззащитными воинами, низко – низко, прямо над самой землёй, бомбил да из пулемётов обстреливал. Мишка забился в придорожную канаву, лежит, прижавшись к родимой земле всем своим грешным телом, а вокруг взрывы, взрывы. В какой-то миг, прямо рядом с ним, как шандарахнет. Он вначале не почувствовал боли, уж потом, когда всё стихло, в боку боль появилась и тепло, это кровь была горячая. Ему осколком от бомбы бочину разорвало не так сильно, правда, но всё ж прилично. Самолёты улетели, раненых собрали, перевязали, потом погрузили на одну машину и отправили в лазарет. Провалялся он в нём с месяц, началось обострение, какую-то заразу подцепил, рана воспалилась, и отправили его санпоездом в Уфу в госпиталь. А уж там он пробыл пять месяцев, еле-еле выкарабкался, но остался живым. А коль руки-ноги целы, шуруй опять на фронт. И так до конца войны. До Польши дотопал, пятьдесят километров до германской границы оставалось, когда война кончилась.
– Михаил Герасимович, – вставала тогда девчушка, – а какие награды у вас есть?
– Да вот они все тут – он показывал на три медали, прицепленные к его чёрному пиджаку, костюм этот у деда считался выходным и надевался только по торжественным дням, а шустрый мальчонка, глянув на медали, говорил:
– Так это ж все медали юбилейные, а во время войны что ж вы не получали наград?
– Получал медаль за отвагу, да сын, шельмец, из него кольцо сделал, говорит там серебро, а больше никаких наград не было – больше по госпиталям валялся, чем воевал. Трижды раненый.
Вот так проходили встречи в родной школе. Но это было давно, последнее время никто его не приглашает. Некому рассказывать про войну, про Великую Отечественную, если в первом классе всего один ученик. А откуда им взяться, ученикам-то. В селе одни пенсионеры. Молодых нет, кто уехал, кто умер. Мишкин сынок, алкоголик, от вина погиб. Сердце не выдержало беспробудной пьянки. Эх-хэ-хэ. Грустные воспоминания расстроили Мишку и за долгие годы, может быть, впервые у него заслезились глаза.
Подбежала к нему его собака, виляя хвостом, улеглась у ног, заглядывая ему в глаза просяще и преданно.
– Чё, Дружок, жрать хочешь? Щас, погоди, – он тяжело поднялся со скамейки и пошёл в дом. Дружок терпеливо ждал у крыльца своего хозяина. Через какое-то время Мишка вышел, опять видать забыл, зачем ходил. Увидев собаку, вспомнил и снова скрылся за дверью. Вернулся с куском хлеба в руке.
– На, поешь, я нынче ничё не варил и себе-то, – с сожалением сказал хозяин, – к вечеру вот сготовлю, а пока хлебушка пожуй, – Дружок взял хлеб и недовольный убежал вдоль по улице к дому, где жили дачники.
Мишка, оставшись один, стоял у крыльца, соображая, что ему делать, чем заняться. Вокруг – ни души, стояла звенящая тишина.
– Ох, собачея жизнь! – И было не понятно к кому относились эти грустные слова, к Дружку ли, уже вернувшемуся к своему хозяину и вертевшемуся около ног, или к себе самому.
Чего хорошего видел Мишка в своей жизни? Да ничего. Работал как проклятый и всё впустую. Ничего не заработал, одни болезни. Удивительно, как ещё живет, годы-то немалые за плечами, вот и с памятью всё хуже и хуже. Постояв немного у крыльца, пошёл в избу варить ужин. Поставил на газ кастрюлю с намытой картошкой. Включил телевизор на всю громкость, он и слышать стал уже плохо. Смотрел все передачи подряд, но радости это не приносило. Там опять говорили, что где-то кого-то убили, где-то самолёт разбился, дома рушились от наводнения, и всё показывалось подробно и долго. Мишка злился, во весь голос матерился, возмущаясь увиденным.
– Собачья жизнь. – Выключал телевизор и долго сидел, задумавшись, словно неживой. За окном пробежала собака, и тут Мишка вдруг вспомнил, что обещал покормить Дружка. Он взял вчерашние щи, оставленные себе на завтрашний обед, вылил их в собачью миску, покрошил туда колбасы и вышел на крыльцо.
– Дружок, иди поешь. Ты не обижайся. Старый я, забываю всё, а ты напоминай, напоминай мне. Есть надо, еда – это жизнь. – Дружок с жадностью набрасывался на еду и быстро опустошал миску, дед смотрел на него с жалостью, – а теперь спать.
Он уходил домой, ложился на свою жёсткую кровать, но долго не засыпал, лежал с закрытыми глазами, может боялся заснуть и не проснуться никогда, а если не будет никакого завтра, – кто же тогда Дружка-то покормит?
Недурно-с вниманием.Невольно вспоминается песня “Прохор Митрич” уральского барда Сергея Наговицына.
Анатолий Хомяков.
Тяжело читать. Грустный рассказ. Беспросветный.