Эх, куда делось наше шестидесятничество?!
Военные сборы, самоволка и мировой рекорд Валерия Брумеля
Рубрика в газете: Взвод, смирно!, № 2020 / 44, 26.11.2020, автор: Марк ФУРМАН (г. ВЛАДИМИР)
В шестидесятые после окончания 5-го курса мединститута каникулы у нас были короткие. Вначале, месячная сестринская практика под Арзамасом, потом парней с лечебного и педфакультетов военная кафедра отправила в учебный лагерь под Горьким. Жили в армейской казарме, построенной специально для студентов, рядом неподалёку были корпуса для политехников. Утром, как в армии подъём, зарядка, умывание, завтрак, потом всё по расписанию: строевая подготовка, политзанятия, знакомство с оружием, в отдельных брезентовых палатках оборудовали армейский медсанбат. После обеда часовой сон, а там – вновь занятия, ужин. Можно было отвести душу разве что после восьми вечера, когда играли в футбол и волейбол, некоторые занимались на гимнастических снарядах, а кто-то просто слонялся по лагерю.
Командовал всем этим заведующий кафедрой, бывший фронтовик, полковник Александр Моисеевич Цильман. Всегда в форме, несмотря на жару в фуражке, невысокого роста, ладно по армейскому скроен, с завидной густой пепельно-белой шевелюрой, худощавым загорелым лицом, в три ряда орденскими планками на груди. Нередко, чаще по утрам и вечерам, полковник прихватывал с собой породистого красавца дога по кличке Воин, который, соблюдая дистанцию, отрешённо шёл за ним метра на полтора сзади, не реагируя на окружающих и пробегавших курсантов. Поговаривали, что Цильман родом из белорусских евреев, и в нашем мединституте сравнительно недавно, с позапрошлого года.
Полковник вёл у нас занятия по огневой подготовке, ловко и быстро разбирал и собирал основное оружие – пистолеты ТТ и Макарова, автомат Калашникова. На стрельбищах палил вместе с нами, сказывалось фронтовое прошлое, он никогда не выходил за пределы мишеней. Порой присутствовал он и на занятиях по строевой, зорко наблюдая из под седоватых бровей за шагающими, порой, просто бредущими студентами. Неделей спустя после того, как началась наша лагерная жизнь, на вечерней поверке Цильман объявил, что с завтрашнего утра, наш второй взвод отправляется в марш бросок по области на целых три дня.
Уже вечером перед сном все студенты обсуждали эту новость. Впрочем, в нашей группе о марш броске особо не беспокоились четверо: все мы – Ваня Воробьёв, Саша Лазарев, Коля Белых и Виталий Пугачёв отслужили свой срок в армии, военный быт был нам хорошо знаком. Скажу больше, для таких как я бывших солдат, наша лагерная жизнь скорее напоминала отдых на курорте или санатории. Это, понятно, в сравнение с остальным студенческим людом.
Так, вспомнив навыки армейского прошлого, Виталик в один из вечеров вылил в корытце с хлебом для гусей четвертинку водки. Стайка важных белых птиц принадлежала старшине Мишину, бревенчатый дом которого располагался на задворках лагеря. Сам старшина – сверхсрочник, постоянно живший здесь, был уже в годах грузный угрюмый мужик, с трудом произносивший некоторые слова: «менблена (эмблема), «нечищеные колёса» (о сапогах), бубни-козыри (это, когда ругался за игру курсантов в карты)».
Однажды, когда я был в наряде по кухне, он построил всех и решил показать нам, что знает нечто такое, чего мы не знаем. В его монологе с умеренной нецензурщиной, после фразы: «Многое в отношениях с вышестоящим командованием я не постиг в силу обстоятельств, а так точно дошёл бы до старлея…» – прозвучал надолго запомнившийся афоризм: «Солдатский опыт второй мировой войны показал, что лучшие дрова берёзовые».
Мы едва сдерживали смех, сам же Мишин был весьма удивлён нашей реакцией. Видимо, не осознал, что он не так сказал. С тех пор, как увижу берёзовые поленья, вспоминаю эту фразу о второй мировой. Что касается гусей, то они, наевшись хлеба с водкой, побрели на лужайку с широко раскрытыми крыльями, а то и просто падая на ходу. Мы с улыбками наблюдали за стаей бедных птиц, заодно перекидывая друг другу футбольный мяч, как бы демонстрируя, что к этому балетному па-де-де не имеем никакого отношения. Пугачёв, чувствовавший себя именинником, на всякий случай скрылся едва Мишин вышел из дома.
Понаблюдав пару минут за гусями, старшина побежал к медпункту, вернувшись со Светланой Владимировной, врачом с этой же военной кафедры, опекавшей нас, курсантов. Та, присмотревшись и обследовав корыто, поставила точный диагноз танцу белых гусей. В тот день на вечерней поверке в качестве обвинителя выступил сам старшина, пообещавший вывести «на чистую воду тех, кто потравил птицу», убрать из продажи водку, вино и пиво из находившегося за расположением казармы небольшого сельского магазина. «От тогда, ети вашу мать, доктора, и ходите без удовольствий, как ваши мамки да бабки», – закончил он свою речь.
Лето в тот год в центральной России и Поволжье выдалось крайне жарким. Уже с утра, когда взвод из более, чем пятидесяти человек рассаживался по крытым брезентом грузовикам, температура была за двадцать, на голубом небе с ослепительным солнцем ни облачка. Сам Цильман в лёгкой офицерской гимнастёрке, при фуражке и погонах, с шедшей ему короткой стрижкой, напоминавший в профиль древнегреческого бога войны, садится рядом с водителем головного грузовика.
По команде, помогая друг другу, залезаем в машины. Внутри душно и жарко, брезент нагрет, нам четверым армейским легче. К тому же постарались занять места поближе к выходу. Перед глазами пыльная лента убегающего шоссе, бьющий до рези в глаза солнечный диск. Так проезжаем около 60–70 километров, с остановкой у лесной опушки на берегу реки.
По команде выпрыгиваем из машин, и выстраиваемся в тени шеренгой вдоль манящей берёзовой рощи. Перед нами полковник, двое офицеров, гусиный старшина.
Слышны возгласы:
– Красотища и речка рядом.
– Самая земляничная пора… Наверняка грибы пошли …
– Эх, окунуться бы…»
– Разговорчики! – звучит команда. – Взвод смирно!
Слово берёт сам заведующий кафедрой:
– Сейчас будет отработана индивидуальная противохимическая защита военнослужащего от отравляющих веществ, биологических средств и радиоактивной пыли в условиях применения оружия массового поражения, состоящая на вооружении Советской армии. Эта одежда является средством безопасности всех родов войск и используется в комплекте респиратором или противогазом.
Пока Цильман говорит, перед нами на двух деревянных табуретах появляется из плотной прорезиненной ткани камуфляжный комбинезон с капюшоном, защитные чулки и обувь, толстые чёрной резины перчатки, противогаз.
После минутной паузы звучит предложение полковника:
– Желающие опробовать защитное снаряжение, шаг вперёд! Автоматически курсанту будет поставлен зачёт по этого рода подготовке.
Проходит минута, другая. Желающий нет.
Вновь неожиданно для меня звучит команда Александра Цильмана:
– Курсанту Фурману подготовиться к использованию индивидуального средства химической защиты!
В некотором смятении выхожу вперёд, останавливаюсь у табуретов. На меня, теперь уже «желающего» с помощью старшины начинают одевать всё это снаряжение. Чувствую себя, как в примерочной портного, когда на тебя натягивают не по размеру одежду. Комбинезон явно великоват, зато чулки узки, собираются в складки, их с трудом натягивают на ноги, руки оттягивают тяжёлые перчатки. Пока меня одевают в голове бьётся вопрос: «Ну, почему именно меня Цильман выбрал для такого рода эксперимента? Ведь он еврей, одной со мной национальности. Мог бы и пожалеть, вон вокруг сколько русских ребят, гоев, на нашем языке. Видно хотел показать, что мой и его пятые пункты значения для Советской армии не имеют».
После того, по команде: «Внимание, очаг заражения – газы!» мне, одетого во всю эту амуницию, вручили в руки метлу, лопату и, показав, как убирают поражённый участок, предложили подмести относительно ровный участок поляны. Затем я выкопал довольно глубокую яму, куда поместил собранные в кучу сухие ветки, засыпал их землёй. На всё это действо ушло около получаса, после чего мне в насквозь вспотевших гимнастёрке и брюках разрешили раздеться и искупаться в речке. Ещё минут 15, смыв пот, я нежился в тёплой ласковой воде, после чего мне было предложено поскорее одеваться и встать в строй.
За время купания остальные курсанты не без зависти наблюдали за мной. Но им так и не разрешили воспользоваться манящей живой водой. А как я оделся, все вновь расселись по машинам. Кратко пояснив, что в боевой обстановке армия должна быть предельно мобильной, и употребив такое сравнение «Как стрела, пущенная из лука», Цильман прогнал автомашины ещё на добрую сотню километров. Затем у леса и другой реки на берегу всем раздали пакеты с сухим пайком: плавленый сырок, шмат колбасы грамм на сто, три твёрдых сухих пряника, пара кусков хлеба. Из прицепленного к последнему грузовику котла в жестяные, казалось сохранившиеся ещё с войны мятые, утратившую форму кружки, наливали невкусный сладкий чай. После такого обеда около минут сорока взвод отдыхал. Каждый использовал это время, как мог: кто-то сидел на траве, прислонившись к дереву, большинство лежали в тени, несколько человек отправились в лес.
Я же чувствовал себя бодрым и отдохнувшим, химическая встряска пошла мне на пользу. «Ведь точно скинул пару килограмм», – прикинул я, – к тому же единственный среди всех искупался». С такими мыслями даже почувствовал нечто вроде симпатии к Цильману. Поэтому, когда после отдыха нас вновь выстроили в шеренгу, разложив химобмундирование, и он предложил желающим сделать шаг вперёд, я весело, на кураже выполнил его команду.
Но Цильман оказался настоящим полковником. В строгих глазах его блеснул хитроватый огонёк, столь же уверенно он приказал мне встать в строй, выбрав в качестве подопытного кролика тощего Петю Дружинина. И блондинистому веснушчатому Пете пришлось куда сложнее, ведь в армии парень всё-таки не служил…
На следующий после очередного марш броска, когда наш курсантский взвод исколесил по области не менее пятисот километров, состоялись зачёты по огневой подготовке. Аркан Шушковский, отличавшийся игривым шебутным нравом, с шуточками и анекдотами ещё в институте обратил на себя внимание Цильмана. Теперь мой дружок из славного города Киева переживал, что промахнись он в стрельбе по мишеням, придётся не только вновь стрелять, но и сдавать теорию по оружию, в которой он, как истинный еврей, был не особо силён. Понятное дело, что о силе армии обороны Израиля, едва ли не самой передовой в мире, мы в те застойные шестидесятые ничего не знали.
– Не боись, Аркан, – успокоил я Шушковского. – Дай мне свои патроны и ложись на стрельбище рядом. Я заодно и твою мишень расстреляю. Но, учти, потом с тебя причитается …
На мои условия он без колебаний согласился. Стреляли мы одиночными лёжа из автомата Калашникова. Каждому раздавали по три патрона, у меня в ладони оказалось шесть, все их загнал в магазин. По команде на лёжку вызывались по четыре человека, вместе с приятелем укладываемся. Стрельба ведётся с пятидесяти метров, лёжа. Краем глаза вижу, что Аркадий наблюдает за мной. Гремят выстрелы, и надо тому случиться, что из 30 я выбил в своей мишени 25 очков, тогда, как у Шушковского оказался едва ли не лучший из всего взвода результат – целых 28 очков!
После стрельб, когда мы вернулись в Горький, нам на несколько часов выдав увольнительные, отпустили в город. Довольный своим успехом в стрельбе Аркадий покупает бутылку водки, и мы едем к его тёте, что живущей на горе за Окским мостом. Предварительно он позвонил по телефону: – Тётя, а гид ёнтыв (на идиш – тебя с праздником!), – вещает Аркадий. – Готовь холодный борщ, самое еврейское блюдо в такую жару. Израильские солдаты едут с водкой …
Приехали, борщ из холодильника в такую жару, да ещё с мозговыми косточками под беленькую, был превосходен. Тут надо бы сказать, что Софья Абрамовна, буквально боготворила своего беспутного племянника. Это был еврейский парень скорее одесского, а не киевского разлива. Но ему добрейшей тётей всё прощалось: поздние приходы по ночам, частые выпивки, неубранные постели, грязные носки… Когда же Аркадий сообщил, что он успешно сдал зачёт по стрельбе, довольная его успехом Софья Абрамовна, трижды, едва ли не по брежневски, расцеловав внука, пошла сообщать столь приятную новость по телефону своей сестре.
Прошло несколько дней. И тут узнаю, что на горьковском стадионе «Динамо» в соревнованиях по лёгкой атлетике выступит мировой рекордсмен по прыжкам в высоту Валерий Брумель. Сразу же решаю пойти на стадион, но полагая, что вряд ли начальство поймёт, избрал самоволку, как наиболее надёжный и проверенный армейской службой путь.
Сколотив команду из четырёх человек, включая Аркадия, мы в дальнем уголке лагеря, помогая друг другу, перелезли через забор, добрались до переполненного стадиона. Что и говорить, соревнования удались, помимо Брумеля выступали и другие известные спортсмены. Над Горьким опускались поздние летние сумерки, и только к половине десятого вечера Брумель взяв высоту 2 метра 17 сантиметров и, сделав пару попыток для побития своего же мирового рекорда, закончил соревнования.
Час спустя, около одиннадцати мы вновь оказались у знакомого забора. И тут едва первый из нас взобрался на него раздалась громкая команда: – Отставить! Ей, тот, что наверху, слезай вниз!
В смятении оглядываемся, оказалось сам Цильман вместе со своим псом вышел на вечернюю прогулку.
– Самовольная отлучка из военного лагеря, – ставит свой диагноз полковник, – в Советской армии карается гауптвахтой. Следуйте за мной, ещё возможно и выпили, неплохо отдохнули, – предполагает он. В подтверждении его слов обычно спокойный Ватсон громко лает.
Идём вслед за Цильманом по узкой, освещённой по периметру тропе. Как организатор самоволки, решив взять вину на себя, говорю:
– Мы, товарищ полковник на Брумеля ходили, он сегодня на «Динамо» прыгал. Даже мировой рекорд хотел установить…
Начальник кафедры замедлил шаг.
– Брумеля видели? – заинтересованно спрашивает он. – Это запомнится, что ж мне, ребятки, не сказали… Я бы и сам не против… И на сколько он прыгнул?
– На два метра семнадцать сантиметров, – подал голос Шушковский. – Этот забор, если с разбега, он бы точно перепрыгнул.
– Надо думать, – соглашается Цильман. – Между тем мы приближаемся к проходной. И тут, едва Цильман переступает порог, дежурный рапортует:
– Товарищ полковник, на вечерней поверке отсутствовало четверо человек, все из второго взвода…
– Мне известно об их отсутствии. Пропустите этих четверых, – распоряжается Цильман. И уже на ярко освещённом пустынном в столь поздний час плацу, перед тем, как отпустить нас в казарму, он поинтересовался:
– Так кто же из вас всё-таки додумался сходить на Брумеля, спрашиваю просто так, для интереса?
Коротко отвечаю: – Я, товарищ полковник. – Такое пропустить …
– Я и сам догадался. А теперь, мальчики, – по-отечески закончил он, – спать. К утренней поверке будьте готовы. Да, кстати, Марк, – он обратился ко мне, – задержись на пару слов.
Замедлив шаг, мы отошли в сторону. – Ты, наверное, полагаешь, что я тебя, как еврея, курсанту одной со мной нации, специально в камуфляжный на учениях втиснул, – вполголоса произнёс Цильман. – Ошибаешься парень. Знаю, что в армии ты в спортивном взводе служил, здесь постоянно в футбол да волейбол играешь. Значит, тебе будет легче, чем другим, подумал я. – Он протянул мне свою полковничью ладонь, я не без смущения, пожал её …
В конце того памятного армейского июля, нам в торжественной обстановке вручили новенькие лейтенантские погоны. А вечером в столовой были накрыты столы, не возбранялось даже пригласить дам. Присутствовала почти вся женская половина нашей группы, было разрешено шампанское и сухое вино. Потом были месячные каникулы, и уже в звании офицера я отправился в родной Кишинёв.
Так сложилось, что моя встреча с Валерием Брумелем имела своё продолжение. Когда год спустя, я проездом из Горького в Молдавию оказался в Москве, состоялся двухдневный легкоатлетический матч СССР–США, на котором среди102 тысяч зрителей присутствовал сам Хрущёв. Наши выиграли матч у американцев с большим разрывом. Но, конечно же, главным событием второго дня соревнований стали прыжки в высоту, где Валерий Брумель соперничал с прыгуном из США Джоном Томасом, по прозвищу «Кузнечик». И если рост Валерия Николаевича был 185 сантиметров, то американец был выше его на добрых 11 сантиметров.
Ко времени заключительных прыжков Брумель остался в секторе один, Томас уже закончил соревнования. Огромный стадион к десяти часам вечера погрузился в полумрак, мощными прожекторами был ярко освещён лишь сектор для прыжков в высоту. Большинство зрителей покинуло стадион, остались самые стойкие. По счастливому стечению обстоятельств моё место на трибуне оказалось, в каких-нибудь 50 метрах от прыжкового сектора. И вот Валерий идёт на побитие собственного мирового рекорда. Планка установлена на высоте 2 метра 28 сантиметров. Тишина, похожая на сон. Все замерли… Брумель разбегается, редким по красоте движением, лёжа, казалось паря в воздухе, огибает слегка качнувшуюся, но устоявшую планку. Мировой рекорд на моих глазах состоялся! Тут же разом включаются все прожектора, ещё мгновение назад ночной стадион, утопая в потоках льющегося с небес света, теперь схож с кратером огнедышащего вулкана.
И уже в метро, отъезжая в шумной переполненной электричке от Лужников, мне вспомнились самоволка, горьковский стадион и Брумель, стоявший тогда ещё у подножья своей высоты.
Энциклопедия утверждает, что к началу шестидесятых пистолет ТТ был заменен в войсках пистолетом Макарова, так что закрадывается сомнение в точности деталей. Насчет литературных достоинств текста рассуждать не приходится. “Неделей спустя” – этим все сказано.
Очень хороший рассказ. Я тоже после четвёртого курса был на сборах после окончания военной кафедры. Учился в институте после прохождения службы в СА. Запомнился такой эпизод: в армии нас часто кормили пюре из сушёной картошки, я её ненавидел. Каково же было моё разочарование, когда на сборах в меню эта же самая сушёная картошка была каждый день да через день.
Да, и что такое “легкая офицерская гимнастерка”? Проза складывается из деталей. Графомания – из отказа от реалий и точности.
Кугель,вы что,антисемит?вам так нравиться “об’ективно комментировать” прозу Марка Фурмана из-за его национальности или вы по жизни такой ””””’?
Сергею. Вы любите антисемитов и педалирование этой темы и всех подозреваете в антисемитизме? Только ради того, чтобы поднять здесь эту тему, вам нужно холить и лелеять антисемитов. К вашему сведению, антисемиты – не те, кто не любит евреев. Антисемиты это те кого сами евреи не любят (меня как-то обозвали антисемитом только за то, что у меня в кабинете висел календарь, где все месяцы были с портретами русских писателей; эти портреты я потом окантовал и развесил). По этой логике и вашего любимого автора можно назвать русофобом или синофобом: почему он пишет не о русских или китайцах?. Ну а я все народы люблю, поэтому вы тоже, видимо, сочтете меня антисемитом. Каждый народ имеет свои замечательные качества. Людей разделяю на тех, кого считаю хорошими или плохими, и таких в любом народе много. (Хороших, по моему мнению, больше).
№4. Я правильно понял вашу мысль: если автора зовут “Марк Фурман”, то он может делать со “стилистикой русского языка” всё, что ему заблагорассудится? А если бы он был модным московским режиссёром и ему бы отдали “на кормление” какой-нибудь московский театр, то все его постановки мы бы должны были признать “гениальными”? В случае же нашего несогласия с данным тезисом, мы автоматически переходим в ту категорию, которую вы указали?
Знаете, когда я прочитаю такие откровения у Фурмана, то таки да. Когда прочитаю у какого-нибудь Иванова или Петрова, то таки нет, потому что совсем даже наоборот, коли Иванов-Петров пишут дрянно, а Фурман – к примеру, только к примеру, потому что пока не видел этого самого – хорошо. Для меня все, кто пишет не по-русски, – Ивановы-Петровы-Фурманы.
А за раскручивание постыдной и сомнительной темы можно и в морду, и по инстанциям. Выбирайте. Тут о других вещах следует говорить. О русской культуре, которая всегда делалась людьми самых разных национальностей, но теперь такова, что не имеет аналогов. Кстати, а что у него за национальность? Я как-то не задумывался. Поведайте.
Неплохо бы еще опубликовать воспоминания тех людей, которые реально служили в армии. Рядовыми. Не имея за спиной военной кафедры.
Слабо?