Есаул Мартынов

Рубрика в газете: Проза, № 2024 / 50, 27.12.2024, автор: Вячеслав НЕСКОРОМНЫХ (г. Красноярск)

 

 1. Петропавловск

 

На полуостров пришло, наконец, неспешно набирающее тепло лето и сопки курчавились сплошной зеленью склонов. Яркая листва после долгой снежной зимы радовала солдат гарнизона, утомлённых ветрами и шквалами камчатской пурги. Во время долгой зимы мир вокруг превращался в бесконечную череду снежных холмов, укрывших сопки, дома и прибрежные скалы. Под снегом были упрятаны склонённые до земли кусты, кедровый стланик и берёзки, а обильные растительностью сопки выглядели огромными набухшими снегом холмами, готовые вот-вот разрядиться стремительной лавиной. Снег языками свисал с крыш домов и портовых складов, устилал берег, и только неспокойное море с обломками льдин без устали расчищало прибрежные камни и гальку, омывало покрытые льдом скалы, раскачивало баркасы у причала. Убогие суденки, скрипели натружено, в ожидании новой работы.

Весна пришла вразвалочку – неспешно: яркие солнечные дни сменялись тугим с моря ветром и пургой. Но снег оседал и потемнел, насыщаясь влагой, полетели с сопок ручьи, и скоро, как не казалось это удивительно, проглянула земля, тут же озеленив склоны.

Среди зелени появились и первые полезные для истосковавшихся за зиму без свежих овощей людей дары камчатской природы: черемша и курчавые отростки папоротника, яркая, совсем ещё не жгучая крапива, нежные побеги кедрового стланика. Солдатский рацион был не столько скуден, как однообразен: рыба да икра с краюшкой чёрного ржаного хлеба, изредка какой-никакой разносол: то слежавшаяся в бочонках квашеная капуста, то уставшая от ожидания своей очереди к обеденному столу селёдка.

У казармы на склоне Красной сопки на длинной лавке вдоль стены склада сидели и грелись служивые. Солнце царило на небосклоне, одаряя уставших от зимы людей, оказавшихся на краю Отечества. Перед солдатами раскинулась, словно открытая книга Авачинская бухта, укрытая со всех сторон скалистыми берегами – чёрными островерхими отрогами падающих в глубину неспокойных вод базальтами. У ближнего берега портового «закутка» тянулся выстроенный из чёрных истёртых брёвен причал с подвязанным ботом и парой шлюпок, а на противоположной его стороне, отделённой от основной бухты, высилась оконечность Никольской сопки и через плоский пологий к морю перешеек сопка Сигнальная. Слева, удачно прикрывая вход в «закуток» тянулась коса из песка и галечника, поименованная Кошкой.

Солдаты, прибывшие в военный городок в прошлогоднюю навигацию, пережившие обильную снежную зиму, с наслаждением подставляли солнцу бледные свои лица, расстегнув шинели и тугие вороты мундиров. Некоторые солдатики прикорнули, уютно устроившись на травке, подстелив шинельку и скинув тесные сапоги. Солдатская обувка, свесив голенища в поклоне, стояла в сторонке, укрытая истёртыми портянками, словно загулявшие девки платками.

Авачинская бухта была нынче спокойна, и только всполохи прибоя у прибрежных скал да парящие у берега чайки оживляли картину. В отдалении высились горные кручи: Корякский и Авачинский вулканы, ещё не освободившиеся от снега «взрывали» пейзаж из раскинувшихся вширь и глубину покатых сопок. Вулкан Корякский, подсвеченный солнцем, ровным конусом подпирал зацепившийся за вершины белёсую тучу, похожую на папаху скачущего по небу кавказца.

Семён Гладков и Гаврила Окунев прибыли на Камчатку из Сибири, где служили поначалу в Иркутске. Взрослые уже мужики служили пятый год, а последний провели в гарнизоне Петропавловска.  Солдаты-земляки сидели на лавке и разбирали добытый утром в ближнем лесу папоротник, чтобы отнести на камбуз коку для приготовления зелени. Тут же лежала и собранная черемша, которую солдаты ели с припасённым ещё с обеда хлебом. К Семёну и Гавриле подходили солдатики-сослуживцы и угощались черемшой, а те – добытчики, торговались, выпрашивая табачок.

− После зимы-то как хочется зелёненьким похрустеть, − шутил Семён, щурясь на солнце и раздавая дикий лук.

 − Спасение от цинги, – сказывал лекарь, – отвечал ему степенно Гаврила, явно набивая цену товару, рассчитывая разжиться запасом табака.

Солдаты, получив увязанный пучок лесного лука,  тут же тыкали черемшой в крупную соль, поданную в туеске из бересты кем-то из запасливых служивых, и с удовольствием хрустели зеленью, посмеиваясь, ‒ тащить табачок не спешили.

− Глянько, братцы! Никак к нам кто-то зашёл в бухту. Наши, однако! – раздался совсем мальчишеский возглас молодого солдатика возлежавшего на травке. Все, разместившиеся у казармы, стали всматриваться на акваторию бухты, где у скал, именуемых местными «Три брата», появился корабль под парусами с развивающимся Андреевским флагом.

− Наш − точно! Флаг-то видишь? Стяг морской, российский! Айда, ребятушки! Айда, служивые, на пристань! Глянем, кто к нам пожаловал!

Приход боевого фрегата из России был большим событием для небольшого, всего-то в две сотни солдат гарнизона и служивые, натянув сапоги, на ходу застёгивая тесные мундиры и поправляя шинели, двинулись к причалу, чтобы увидеть прибывших моряков из далёкой России.

Время между тем было тревожное: ждали вестей с большой земли о набирающей ход военной компании в акватории Чёрного моря. Казалось бы – так далеко от эпицентра боевых событий Петропавловск, но вездесущий флот Британии давно приглядывался к российским окраинам, пока ещё слабо освоенным, но от этого ещё более привлекательным для вероломных саксов. Обиженная за Наполеона на Россию Франция взялась помогать «Владычице морей» и тянулась за ней из последних своих морских сил, отрядив и флот, дабы урвать-таки часть от увесистого «пирога» военной добычи.

Русская армия после угроз со стороны Турции вступила в Бессарабию, а флот без раскачки высадился десантом в Поти и Кутаиси. В ноябре разгорелись первые сражения на море. Русский флот разнёс в пух и прах флот султана и засыпал побережье залива у Синопа обгорелыми обломками кораблей турецкого флота. Адмиралу Осман-паше, сдавшемуся Павлу Нахимову, было нечем оправдаться перед Его Святейшеством Султаном Османской Империи Абдул-Меджидом. Разгром был полный: при равенстве морских сил, при поддержке береговых батарей турецкой крепости, турки снова не сдержали натиска русских.

Как написали дипломаты – «Синопский гром» прокатился по всей Европе.

 В Авачинскую бухту вошёл потрёпанный ветрами и шквалами после долгого плавания фрегат «Аврора» под Андреевским флагом. Переход из Кронштадта на Камчатку фрегат одолел за сто девяносто восемь дней плавания под парусами. Самый длительный переход, от побережья Южной Америки из Кальяо в Петропавловск, в девять тысяч миль без захода в порты, был исполнен в рекордно короткий срок, – за два  месяца и шесть дней.

На причале, укрытом скалистой Николаевской сопкой, в «закутке, в кладовке», − как говаривали местные, ждали уже фрегат: на берегу и на причале собрались практически все жители небольшого поселения, именуемого, тем не менее, город. Вышли и сонные музыканты с медными мятыми трубами и барабаном. Толкались тут солдаты гарнизона, жители, занятые промыслом, подтянулось и начальство во главе с военным губернатором Василием Завойко. В мундире генерала, при шпаге, что называется «при параде», Завойко вглядывался через подгорную трубу на фрегат и, отметив, что-то интересное тут же делился впечатлением от увиденного с окружением и помощниками, которые теснились рядком и слушали Василия Степановича, кивали головами.

Есть такие люди ‒ крепыши: при сухощавости внешней, низкорослости, на земле стоят, словно отлитые из тяжёлого металла. По земле идут основательно, часто широко расставляя ноги, словно ждут нежданного шквала, стремительного шторма. Думаешь, глядя на такие самородки, ‒ вышел бы из него шкипер бедовой шхуны, землепроходец и не ошибёшься: таковы мореходы, ‒ ходят по морям, но крепко стоят и на суше. Может это от того, что морская качка неспокойного зыбкого континента развивает способность быть всегда устойчивым и воспринимать спокойно и уходящую из-под ног палубу, и перемену погоды и решительные шквалы ветра, укладывающие судно своим напором на борт. 

 Таков был Завойко – крепкий человек, обогнувший планету по морям и океанам,  возмужавший в походах, баталиях и в созидательной работе, подвижный, но основательно стоящий на земле, как на постоянно качающейся палубе своего корабля.

 «Аврора» встала на рейде и вскоре от её борта отошла шлюпка и встала у причала. Замешкавшийся было оркестр, вдруг заголосил невпопад охрипшей трубой и тут же выправляясь, грянул «Боже, Царя храни!». Звучало вразнобой, не хватало в звучании мелодичности и слаженности, а окривевший барабанщик, с перевязанной платком щекой, явно выпадал из общего строя, но звуки музыки взбодрили, подчеркнули торжественность момента. Все приободрились, стали смотреть веселее, заговорили, кивая в сторону потрёпанного морскими ветрами фрегата.

Капитан-лейтенант Иван Изыльметьев, осунувшийся, с лицом жёлто-синюшным, был явно не вполне здоров, но бодрясь, пытался чеканить шаг, доложил Завойко о прибытии. Выслушав доклад, Василий Степанович обнял Изыльметьева и уже в объятиях уловил, как исхудал капитан, как хрупок он, потеряв свой солидный вес во время изнурительного плаванья.

Приобнявшись Завойко и Изыльметьев отошли в сторонку, присели под навесом у дощатого склада на неказистую лавку у причала и, продолжая смотреть в сторону бухты, на фрегат, который подтягивали шлюпками на вёслах к причалу, заговорили о насущных делах.

− Беда у нас на фрегате, Василий Степанович. Матросики хворые у меня на судне практически поголовно. Схоронили более десятка на последнем переходе от цинги, да и теперь половина экипажа в таком состоянии, что, то ли сегодня, то ли завтра помрут. Надо бы их как-то полечить, чтобы отлежались в тепле, подкормились зеленью, какой.

− Поможем чем можем, Иван Николаевич. У нас недалече, − вёрст в сорока, есть благословенное место – Паратунка. Источники там горячие. Лекаря отправим, дабы присматривал за хворыми. Теперь уже многое на сопках повылазило, – главное лесной чеснок – черемша, да отвары кедрового стланика. Ими и спасаемся. Дал команду солдатикам гарнизона идти в окрестные леса собирать чеснок лесной. Теперь в рационе солдат обязательно даём свежую черемшу, готовим папоротник. У нас ведь то же окромя рыбы мало чем можно поживиться. Хлеб печём свой, − благо, что запасы муки да зерна пока не иссякли.

− Хорошо, Василий Степанович. Судно подтянем к причалу, нужно срочно отправлять матросов на лечение. Там у меня почти все больны: из трёхсот человек экипажа уже пятнадцати не достаёт, а остальные в основном также не здоровы.  Я и сам на последнем переходе свалился с ног, пришлось отдать мостик для командования старшему офицеру, капитан-лейтенанту Михаилу Тиролю. Так, что я как бы и теперь пациент лазарета, а там, на судне командует мой помощник.

− Как только фрегат заведут к причалу, ‒ начнём, не мешкая отправку, − ждать не будем.

Завойко поискал глазами своего помощника и отдал команду готовить подводы для перевозки больных в Паратунку.

– Как маршрут удался? Какие новости с большой земли? Ждём здесь вестей о начале войны. Наслышаны мы о Синопском сражении, подвиге Нахимова и русского матроса, офицеров флота. Но ведь так не оставят дело англичане, придут, чтобы укоротить русские аппетиты. К нам уже наведывались с целями явно разведывательными: покрутились, сняли видимо обмеры, какие смогли и ушли.

− Ты прав, Василий Степанович. В Кальяо я повстречался с будущим нашим противником. Адмиралы Прайс и Фебврье-Деспуант, думаю тебе знакомые, ждали уже нас в порту. Не зайти не могли, − уж очень истрепались за двести дней перехода из Кронштадта, − нужда была крайняя пополнить запасы. А как зашли, тут же поняли, что выпускать нас господа европейские адмиралы не планируют. Явно ждут команду на расправу с русским фрегатом, как будет объявлено начало войны. Думаю, скоро грянет и у нас. Крупные у них там силы.

− Какой флот у них, уточнили?

− Обижаешь, Василий Степанович, − улыбнулся Изыльметьев. Три фрегата: «Президент», «Пик», «Форт», корвет и бриг, а ещё пароход «Вираго». Всего порядка двухсот орудий и десант очень многочисленный: примерно тысячи две−три. Сам понимаешь, коли десант на борту, знать ждут команду атаковать порты, брать прибрежные российские посёлки, запирать и топить наши корабли. Думаю, что Петропавловск у них в приоритете. Зарятся, я слышал, на наши владения и в Америке англичане: на Ново-Архангельск, на фактории на Кадьяке и Курилах.

− Да, брат, Иван Николаевич. Вести прямо скажем тревожные, но ожидаемые. А ты выходит два месяца как вышел из порта в Перу. Как его там?

−Кальяо. С противником нашим удалось пообщаться. Подумал нужно поближе с ними сойтись, что-то узнать, как-то отвлечь, постараться усыпить их тревогу. Побывал на флагманских фрегатах обеих адмиралов. Испил, так сказать, английского виски из солода да французского коньяка.

− Да ты отчаянный. А как если бы задержали тебя – взяли под арест?

− Пока причин задерживать меня не было, да и уверены они полностью в том, что никуда мы не денемся. Потому приняли нас с лейтенантом князем Максутовым без сомнений, угощали и несколько высокомерно отзывались о нашем флоте, армии. Мы отмалчивались, а если говорили, то больше жаловались на нехватку вооружений, боезапаса, тянули время. Я жаловался на усталость, болезни экипажа, несколько приукрасив сложившуюся ситуацию. Так, что несколько усыпили их бдительность. Так вот в разговорах я уловил, благо знаю английский, что ждут депешу важную о начале войны со дня на день.

− А как удалось уйти незамеченными? Неужто подобру отпустили фрегат?

− По-доброму было исключено. Поставил Прайс напротив нас в трёх, не более, кабельтовых быстроходный пароход «Вираго». Было видно, поддымливает пароход – значит, на парах стоит, готовый сорваться, как сторожевой пёс с цепи. Стоило нам поднять паруса, – он тут же перекрыл бы нам выход в море. Оставалось бы только стрелять. Но это нонсенс – открывать стрельбу в чужом нейтральном порту без объявления войны да супротив двухсот орудий флотилии. Так, что пришлось дипломатией и хитростью действовать. Благо офицеры у меня и матросики замечательные. Всё же хороша русская косточка, – крепкая подобралась у меня команда. Скажу честно – не нарадуюсь, Василий Степанович, на русского матросика.

− Согласен, Иван Николаевич! Вся надежда на них. Что мы-то с тобой сможем одни? Да только то, что наши солдатики и матросики сумеют преодолеть. А суть русская в том, что чем тяжелее доля, тем слаженнее и отважнее люди наши становятся.

− Обманули мы всё же наших врагов. Помог туман, − видимость была не более кабельтова. А чтобы внимание не привлекать, – под вечер спустили мы семь шлюпок и баркас с матросами, тихонько подняли якоря и на буксире на вёслах тихонько ушли из пределов рейда Кальяо. Моряки мои – ребята стожильные, ‒ тянули фрегат при встречной волне буксиром с таким напряжением, что думаю мало, кому удалось бы это. Но сладилось – удалась нам затея, как обмануть неприятеля. А как ушли, паруса быстренько подняли, шлюпки собрали с матросиками и на всех парусах в открытый океан. Не успели англичане даже дымы пустить на «Вираго», мы уж скрылись. Думаю, шумно у них было, когда пытались уяснить, куда это делся русский фрегат. Адмирал Прайс опытный флотоводец, − думаю, был сильно огорчён. При встрече он всё пытался мне объяснить, что русских флот недостаточно силён и не может британцам диктовать свои условия. Высокомерный такой господин, но флотоводец заслуженный – много чего прошёл, участвовал в сражениях − противник достойный без спора.

− Что же, рад, коли всё так сложилось. Теперь Иван Николаевич я думаю нужно нам укреплять оборону нашего порта и большая удача, что ты пришёл со своей командой. Думаю так: ставь свой фрегат за косой Кошка, что запирает вход в ближнюю гавань.  Бортом ориентируйся в сторону бухты, чтобы вести огонь, а вот пушки со второго борта, я думаю, следует снять и установить на берегу, − вот, как раз, – напротив, на низком берегу между Сигнальной и Никольской сопками и на косе. Между сопками место ключевое, самое тяжёлое для обороны: удобное для высадки десанта со шлюпок. Коса тоже важна, ‒ на неё в случае прорыва также удобно высадить десант.

Завойко встал во весь рост и указал на седловину между двумя заросшими лесом сопками. За седловиной была видна поверхность бухты, как улица в окошко из дома.

‒ Вот это то слабое место нашей обороны.

Как оказалось, приход фрегата «Аврора» не последняя удача, случившаяся до прихода смешанной эскадры англичан и французов. По просьбе Завойко, которая была направлена за полгода до начала боевых действий, в Петропавловск пришёл, наконец, обещанный трёхмачтовый военный транспорт «Двина» из Аяна, – с побережья Охотского моря, с солдатами сибирских батальонов числом триста пятьдесят, прибывших из Иркутска по распоряжению губернатора Муравьёва. На «Двине» прибыли также и шестнадцать пушек. Для скудной обороны порта пополнение солдатами и пушками было как нельзя кстати.

Опекал Николай Николаевич Муравьёв Камчатку после памятного посещения летом 1849 года Петропавловска, запотился и вкладывал в оборону всё, что мог собрать.

 

 

2. Губернатор Муравьёв

 

Местный люд от мала до велика, высыпал к причалу, когда на входе в бухту появились паруса судна из далёкой России. Высыпали, как горох по склону Красной сопки из домишек, прилепившихся на склоне и были все несколько удивлены, когда рядом с сорокалетним губернатором отметили двух красивых женщин в пышных платьях и шляпках.

Рядом с красивыми дамами не сразу разглядели губернатора: тот был низкорослым, по манерам подвижный человек с рыжеватыми бакенбардами и усами в простом плаще и дорожной фуражке без знаков, определяющих статус. Под полами не застёгнутого плаща был виден генеральский мундир, вероятно одетый по случаю завершения долгого маршрута. По облику и простоте общения в прибывшем крупном чиновнике не сразу угадывался губернатор.

Вскоре встречающие разобрались, ‒ кто есть кто. Народ загалдел, и тут же весть обошла сгрудившихся на берегу петропавловцев: одна из прибывших дам оказалась супругой губернатора Екатериной, а вторая, совсем ещё молоденькая девушка, музыкант из Парижа Элизабет Кретьен, выступавшая под именем Лиз Кристиани. На берегу уже, когда встали у причала для приветствия, обе дамы, как на подбор гренадерского роста, в красивых, казалось только из салона, платьях, шляпках, высились над Муравьёвым, а тот всё поглядывал, то на жену, то на музыкантшу и веселил спутниц по-солдатски: прямо, без изысков пуская реплики.

Народ в толпе переговаривался:

− Во как! Француженки! Это ж надо, из самого Иркутска притащились и не спужались! Отчаянные барышни!

− А молодая-то – та, что музыкантша, − вовсе из Европы заявилась! Во как, ‒ диво-дивное! Выглядят дамы так, словно не по тяжкой дороге и морю месяцы добиралась, а словно по воздуху, как дух святой прилетели.

Элизабет уже удивила Париж и всю Европу, отправившись в турне по городам и оказавшись поначалу в Санкт-Петербурге и Москве, теперь видимо пришёл черёд удивиться и далёким поселениям Российской Империи. Здесь вероятно никогда и не звучала виолончель да, тем более, в руках юной ослепительной иностранки, что уверенно держала инструмент между ног.

Первое время возмущённые дамы, для которых и езда на лошади была допустима только в сёдлах дамских, когда ноги были у наездницы с левой стороны от седла, возмущённые увиденным уходили с концерта. Потом попривыкли и с любопытством поглядывая на юную Кристиани, судачили о развращении нравов, отмечая между тем, что играет она виртуозно.  Между тем мужчинам нравилось то, как себя ведёт независимая от суждений Елизабет и ходили на концерты, чтобы не столько слушать музыку, сколько наблюдать за страстной экспрессией раскрепощённой красавицы.

Очарованная Россией, необыкновенным вниманием россиян, их простодушием, отправилась от столиц далее на восток Елизабет и добралась, как ей поначалу казалось, до конечной точки своего маршрута, − до Красноярска. Оценив ширь великой сибирской реки, и собираясь уже назад, вдруг переменила всё и отправилась далее покорять дикую, но столь величественную страну. Причина изменения плана была любопытна: прознав, что в соседнем Иркутске (что там тысяча вёрст – по меркам России и Сибири – пустяк!) жена губернатора француженка, отправилась в сторону Байкала, чтобы увидеть ещё более дикие и замечательные места.

Как оказалось, в пути по России мадемуазель Элизабет увлечённо читала роман объявившегося во Франции писателя Александра Дюма «Учитель фехтования». В книге она прочла о Жанетт-Полине Гебль – французской модистке торговой фирмы, ставшей в Сибири женой ссыльного декабриста Ивана Анненкова.

− Вот, как так?! Смелая такая, отчаянная! – дивилась на выходку соотечественницы Элизабет, и было понятно, что одобряет она поступок мадам Гебль и сама готова совершить нечто безрассудное, но идущее от сердца. И, теперь, находясь здесь среди бескрайней Сибири, страстно пожелала Элизабет, если и не повидать отчаянную мадам Гебль, то хотя бы рассмотреть места, через которые устремилась отчаянная соотечественница вслед за своей любовью.

В августе 1848 года мадемуазель Кристиане прибыла в Иркутск, где играла для людей на своей виолончели мастера Страдивари и конечно сразила всех необыкновенной музыкой и девичьей красотой. Выступления и общение с соотечественницей ‒ женой губернатора, роскошный приём задержали Элизабет в столице Восточной Сибири на год. За это время удалось побывать на Байкале, в Кяхте, на водах в Прибайкалье.

− А что с Жанетт-Полин Анненковой? – интересовалась в поездке Элизабет и выглядывала из возка, словно надеялась увидеть так удивившую её соотечественницу.

Екатерина смеялась над нетерпеливой Лиз, а, расспросив мужа о судьбе ссыльного Анненкова, рассказала ей о соотечественнице, пылко полюбившей русского гусарского офицера:

− Теперь она уже не Полина, а Прасковья. Такое вот имя взяла она после венчания по православному канону. Сказывают, живут теперь они в Тобольске, теперь уж двадцать лет, как сняли с него кандалы, а на жизнь зарабатывает службой. Полина-Прасковья же оказалась чересчур плодовитой. У неё ведь была дочь ещё до Анненкова, так с ним в браке рожала много раз – со счёта сбились, а в живых семеро у них детей осталось, – знать, вполне счастливы. Вернуться из Сибири им пока не дали разрешения, но, я думаю, скоро дозволят, − вины-то на нём вообще никакой нет. Так, болтал много лишнего, а в делах противоправных против императора замечен не был.

В Кяхте на огромном рынке с товарами из Китая и всей Азии, удалось женщинам закупить изысканные ткани и наряды, пошить из них роскошные платья. Побывав в Кяхте, Элизабет ощутила желание увидеть и узнать далёкий край Империи основательнее. И, тут стало известно о том, что Муравьёв решил ехать осматривать дальний порт на полуострове Камчатка.

‒ О, Господи! ‒ воскликнула мадемуазель Элизабет, ‒ От Камчатки и до Америки совсем недалеко! Хочу побывать!

Идея посетить Камчатку возникла после встречи, когда император назначил Николая Муравьёва губернатором Восточной Сибири, а тот в запале в ответ на реплику самодержца о том, что очень далеко простираются пределы территории, за которую теперь отвечает граф, выпалил: «Я постараюсь туда добраться».

Николай глянул на Муравьёва с усмешкой, ибо понимал, каких трудов и рисков стоит подобная поездка, но смолчал, только кивнул, давая понять, что ободряет порыв, но всё же сомневается в том, реализуем ли он.

Сказанное воротить было уже нельзя и, думая о том, что император будет долго помнить обещание побывать на Камчатке, Муравьёв, набравшись духа, оставив завещание, решил отправиться в путь.

Губернатор поначалу пришёл в полное смятение от желания супруги и юной Лиз ехать в столь долгое и многотрудное путешествие. Он долгими вечерами пытался объяснять супруге, что придётся поначалу ехать на лошадях до реки Лена через бурятские степи мимо Байкала, потом плыть несколько тысяч вёрст по реке Лене среди тайги на судне под названием паузок под дождём и ветром.

‒ Как, ветром? В нём в этом туеске, что и крыши нет? ‒ поначалу пугалась Екатерина.

‒ Да крыша-то есть, дорогая, но не более, ‒ продолжал пугать Муравьёв жену, хотя уже были сделаны распоряжения убрать внутри суденку поприличнее, понаряднее шкурами да коврами, подумать об удобствах в длительном сплаве.

Несмотря на то, что поездка планировалась летом, Муравьёв пытался объяснить дамам, насколько может быть холодно на реке в это время:

‒ Вода холодна на реке. Сказывают, коли упал, то вряд ли выплывешь, ‒ сразу ноги сводит. И ветер лютый на реке.

После Якутска ужасы дороги были неведомы и самому Муравьёву и он, включая воображение, рассказывал о горных кручах и бурных стремительных реках, непролазной тайге и ночёвках в сырых, промокших под дождём палатках, и был, конечно, не далёк от истины. До моря от Якутска следовало преодолеть многие сотни вёрст, не имея никакого жилья и приличного помещения для ночлега и просушки сырой одежды.

А далее следовало холодное Охотское море, по которому придётся плыть на судне, испытывая ураганы и шторма. И это последнее испытание, воспринималось в рассказе уже, как облегчение, ибо конечно более всего на мадемуазель Элизабет произвело впечатление в рассказах о тучах комаров и мошкары, а также о рыке медведей, от которых стынет кровь.

− Как стынет?! – прокричала бледная от страха Элизабет, не до конца понимая русскую речь, − что, человек замерзает в лёд?

− Успокойтесь, голубушка, − успокаивала подругу Екатерина, − Николя шутит.

Шутки впрочем, было в сказанном не столь много, ибо и правда, весь тракт от Якутска до моря был через нетронутую тайгу, где зверья непуганого было достаточно.

Муравьёв, сломленный напором французских женщин, одну из которых он нежно любил, в конце концов, махнул рукой, но потребовал ограничить число платьев в багаже. 

Муравьёву очень понравилось пугать и дразнить молодую француженку, чем он и взялся заниматься всю дорогу, получив в ответ от неё прозвище «la petit general rouge» − «маленький рыжий генерал». И то верно: губернатор Муравьёв был небольшого роста, слегка рыжеват, а Елизабет была девушкой высокой, стройной.

Так в жизнь Петропавловска почти на целую неделю было привнесено столько впечатлений о пребывании здесь одной из талантливейших музыкантов Европы того времени, что не вспомнить об этом нельзя. И стало это благодаря тому, что «маленький рыжий генерал» проявил величайшую, воистину суворовскую твёрдость в реализации задуманного. Весь путь по тайге, через реки и топи, кручи и перевалы был проделан с невероятной скоростью – порядка ста вёрст в день, что требовало использования всего светового дня – от самого раннего восхода до полного заката и продвижение без задержек с отвагой воина, добывающего победу. Доставалось и женщинам. Однажды, когда супруга Муравьёва Екатерина отказалась садиться на лошадь, объясняя это крайней усталостью и истёртыми в поездке ногами, Муравьёв, не на шутку зло и решительно, приказал отправляться ей с сопровождающими назад в Якутск. Это его жестокое решение имело влияние: жена стерпела, поплакала, но уселась-таки на коня, охая и страдая, и продолжила путь – кризис скоро миновал и всё наладилось.

Испытав все тяготы дальней дороги в конце июля Муравьёв с сопровождающими его помощниками и неугомонными француженками, прибыл на горячую землю полуострова Камчатка. Здесь с тревогой узнал губернатор, что в порт заходили накануне два английских военных судна.

‒ «Очевидно, что этот визит был разведывательным», ‒ рассудил губернатор и дал тут же наставления о подготовке обороны.

 Британия после утверждения своего правления на Гавайях уже внимательно присматривалась к Камчатке, как привлекательному для оккупации объекту. Следовало срочно укреплять оборону порта, и Муравьёв отдал распоряжение о строительстве батарей, держа в голове план по скорейшему усилению защитных сооружений порта.

Муравьёв лично со своим помощником Струве объездил и облазил окрестные сопки и говорил командиру гарнизона капитану первого ранга Ростиславу Машину, активно жестикулируя, как и где он должен поставить батареи, чтобы встретить неприятеля картечью.

Осмотрев местность вокруг поселения и бухты, Муравьёв определил слабые места возможной обороны и дал указание строить батареи на Сигнальном мысе, Петропавловской косе и у озера Култушного, где простирался уязвимый с моря пляж на несколько сот метров вдоль берега. Дав распоряжения, Муравьёв написал послание в правительство о том, что непременно следует укрепить Авачинскую губу, ибо «она будет игралищем самой незначительной враждебной эскадры… Я много видел портов в России и Европе, но ничего подобного Авачинской губе не встречал…».

Оценив необходимость крепить оборону восточного порта России, Муравьёв назначил военным губернатором на Камчатке опытного управленца, с безупречной репутацией боевого генерала Василия Завойко. С Завойко Муравьёв познакомился в Аяне по пути на Камчатку, где тот служил начальником порта. Муравьёв тут же оценил качества генерала и представил его императору Николаю Первому и с выбором не ошибся.

 

 

Позже, оценивая вклад Завойко в события Петропавловской обороны, Муравьёв отмечал:

– Вот ведь как важно было отправиться в дальний путь, чтобы самому, на месте лично увидеть и оценить всё увиденное, дабы принять самые верные решения, не руководствуясь мнением других, часто лично в чём-то заинтересованных лиц.

Пока губернатор Муравьёв изучал окрестности и взялся рисовать фортификации вокруг русского порта, неугомонные французские женщины обошли все интересные места и посетили даже местное кладбище. Каково было удивление Элизабет и Екатерины, когда наткнулись они на заросшую могилку с надписью о том, что здесь покоится господин Людовик Делиль де ла Кроер.

‒ Смотри, Катрин, это француз! Кто он?

Вернувшись с прогулки, женщины взялись расспрашивать Муравьёва, но, не добившись от него внятного объяснения, обратились к местным и выяснили, что давно, уже – более ста лет назад, в 1741 году из плавания вернулся пакетбот «Святой апостол Павел» под командованием капитана Чирикова. Вернулся пакетбот потрёпанный, с поредевшей изрядно командою – без малого треть экипажа не вернулось из плавания к берегам Америки. Полтора десятка членов команды сгинули у берегов Америки, не вернувшись из поездки на берег, других скосила цинга. Страшная болезнь, которой болели практически все, но кто-то мог ей противостоять, а многие погибали. Среди членов экипажа был и француз, но русский академик  Людовик Делиль. Умер учёный человек от цинги уже здесь на берегу в самый день прибытия в порт. Так вот записано в летописи, что ведут церковники в часовне при кладбище.

Взгрустнули дамы и на следующий день, собрав полевые цветы, снова сходили к могилке француза и постояли, повздыхали, несколько даже прослезившись, помянув отважного соотечественника, для которого оказалась мала его Франция.

Отправляясь на Камчатку из Аяна, Муравьёв дал распоряжение обследовать восточное побережье материка и особо внимание обратить на устье Амура. Для такого задания был определён транспорт «Байкал» под командою капитан-лейтенанта Геннадия Невельского. Для встречи было определено место и время и удивительно, что Муравьёв, следуя из Иркутска на Камчатку, а затем обратным маршрутом, вовремя ‒ чуть ли ни день в день прибыл к северной оконечности Сахалина. Здесь должен был с ним встретиться, следуя с Камчатки на транспорте «Иртыш», капитан Невельской. Но 22 августа «Байкала» на месте не оказалось, и только прибыв в Аянскую бухту, удалось дождаться транспорт Невельского только в начале сентября. Заждавшись в нетерпении Невельского, в награду от него все услышали доклад, что Сахалин − остров, а между материком и островом широкий судоходный морской пролив. Более того, в устье Амура можно заходить беспрепятственно на океанских судах, что и было исполнено.

Известие это было радостным и шумно отмечалось. Тут же возникли предложения об основании порта в устье Амура, как форпоста России на Дальнем Востоке наряду с Петропавловском.

В июле в Петропавловск из Аяна по распоряжению губернатора Муравьёва на транспорте «Двина» прибыл поручик, военный инженер Константин Мровинский, взявшийся планировать и возводить береговые батареи вокруг порта.

«Двину» поставили за косой Кошка рядом с «Авророй», а пушки сняли и оборудовали тут же на косе орудийную батарею.

В работу по подготовке оборонительных рубежей включилось всё население города и его окрестностей. Работы по сооружению семи береговых батарей и установке орудий велись почти два месяца круглые сутки, днём и ночью. Защитники Петропавловска возводили укрепления, в скалах вырубали площадки для батарей, неприступные для морского десанта, снимали с кораблей орудия, вручную перетаскивали их по крутым склонам сопок и устанавливали на берегу.

С прибытием солдат и команды транспорта под началом Завойко для отражения атаки находилось почти тысяча воинов – артиллеристов и стрелков. Этого конечно было недостаточно в полной мере для отражения атаки, но, тем не менее, это уже была достойная сила, способная, как показали дальнейшие события, к сражению, значение которого трудно переоценить по важности для России.

17 июля в насторожившуюся бухту зашло американское торговое судно «Нобль» и тут же стало известно о том, что Британия с Францией объявили войну России, о чём извещало уведомление от консула России в США.

После полученного официального уведомления Завойко взялся решительно строить оборону и формировать строевые части для ведения боя с десантом неприятеля.

 

 

 

3. Сражение за владение Авачей

 

В полдень 17 августа 1854 года передовые посты на маяках Авачинской бухты обнаружили эскадру из шести кораблей. В Петропавловске прозвучал сигнал боевой тревоги. От эскадры отделился трёхмачтовый военный пароход и взялся промерять глубины на подходах к мысу Сигнальный и входу во внутреннюю гавань порта. Над теплоходом развивался флаг США, государства не враждебного России, и навстречу ему, учитывая военное положение, выдвинулся портовый бот для уточнения принадлежности и целей визита. Этот жест был скорее страховочный, поскольку оставшиеся на рейде корабли без вымпелов вполне угадывались, поскольку уже были отмечены прибывшим накануне фрегатом под командованием Ивана Изыльметьева в порту Кальяо в Перу. Это, безусловно, были именно корабли объединённой эскадры враждебных России государств.

 

 

Командовал эскадрой адмирал Дэвид Прайс всю жизнь посвятивший службе на флоте Ея Величества королевы Виктории. Накануне войны Прайс был назначен командующим Тихоокеанской эскадрой и сам возглавил экспедицию по захвату порта в Авачинской бухте.

Адмирал Дэвид Прайс был обескуражен. Промер глубины военным пароходом на подходах к мысу Сигнальный и входу в гавань Авачинской бухты был прерван атакой высланного от причала бота и, опасаясь повреждения, пришлось ретироваться. После совещания на следующий день, не получив ожидаемой сдачи порта и оценив при визуальном осмотре укреплений, что русские основательно подготовились к обороне, вышли на боевые позиции и атаковали, прощупывая, береговые батареи противника. Ответ русских был ожесточённым и дьявольски точным. Прайс отмечал, раз за разом как плотно и точно ложатся ядра русских пушек и ещё раз с сожалением припомнил, как месяц назад в порту Кальяо в Перу упустил русский фрегат «Автора» и теперь боевой корабль был замечен у портового причала.

− Пушки сняли и установили на берегу, − оценил Прайс, с сожалением отметив ещё раз насколько точны канониры, упущенного на рейде Кальяо фрегата.

Адмирал с утра отведал чаю со сливками и вышел на мостик своего фрегата оглядеть красивую бухту в преддверии осени и вновь с удовольствием оглядел сформированную природой гавань: она была прекрасна. Узкий вход со стороны океана, большая глубина и укрытые внутренние бухты были идеальны для организации крупного порта. Скалистые малодоступные и с суши берега надёжно могли укрыть причалы от атак сухопутных войск. В отдалении высились высоченные вулканы с вершинами в снегу. Ещё вчера снега не было на склонах огнедышащих гор, а уже сегодня, в такое ясное солнечное утро на фоне голубого чистого неба, вулканы смотрелись невероятно красиво.

− Прекрасная бухта. Здесь Британия создаст замечательную военную морскую базу для управления в этой части света, − высказался Прайс подошедшему капитану фрегата.

Капитан, моложавый Джеймс Олдридж, закивал, огладывая скалистые берега бухты Тарья:

− Согласен, сэр. Подобных бухт немного в мире. Здесь можно выстроить мощный военный и торговый порт и контролировать всю акваторию от Китая и Японии до побережья Америки и держать дикую Россию в узде, не давая им выхода на восток.

− Вы правы, Джеймс. Мы сделаем большую работу по завоеванию влияния в Тихом океане. Опираясь на здешний порт, усилив его защитными редутами, железным кулаком ‒ всеми силами британского флота выбьем дух из славян – давних наших оппонентов за контроль над континентом.

Стали выдвигаться, чтобы прощупать редуты вдоль скалистых берегов. Русские ответили: и ядра, и бомбы легли у бортов. Одна из гранат ударила в основание мачты и, откатившись, закрутилась и, через мгновение полыхнуло огнём. Тем не менее, граната только снесла ограждения на палубе, не причинив кораблю особого ущерба, но, когда рассеялся дым, офицеры на мостике увидели лежащего адмирала Прайса, под ним растекалась кровь, в которой отразилось высокое и чистое в это время камчатское небо и купола чадящих вулканов. Рана на виске адмирала указывала на мгновенную смерть.

Капитан Олдридж приказал унести капитана в каюту, чтобы подчинённые не видели поверженного командующего, но скоро по команде разнёсся слух о самоубийстве Прайса: мало кому верилось, что от одной русской гранаты может быть такой урон.

− «Скверная примета, − первый убитый и тот ‒ сразу командующий» − подумал Олдридж и поддержал слух о случайной смерти Прайса при неосторожном обращении со своим пистолетом.

На следующий день, оправившись от гибели адмирала Прайса, было принято решение контр-адмиралом Фебврье-Деспуантом атаковать порт по ранее установленному плану.

Основная часть кораблей сблизилась с берегом. Перед входом в порт, по правому борту на скалистом берегу Красной сопки стояла батарея, прозванная Кладбищенской из-за близости городского кладбища. Развернувшись правым бортом, корабли эскадры взялись уничтожать батарею плотным огнём. Кладбищенская батарея отбивалась тремя орудиями и силы были не равны. Десятки пушек с кораблей атаковали врытые в землю орудия, и после часа пальбы батарея была разрушена: пушки опрокинуты, капониры, бруствер из камней и грунта разбиты, вырытый окопчик  завалило землёй. Оставшиеся в живых и способные ещё двигаться артиллеристы отошли, предварительно заклепав и приведя во временное непригодное состояние пушки.

Во время атаки на Кладбищенскую батарею по кораблям англичан и французов били пятью пушками также Сигнальная и одиннадцатью Кошечная батареи. Батарея Сигнальная, располагалась очень удобно на самой оконечности мыса, но была и крайне уязвима для орудий неприятеля с моря, открытая со всех сторон.

В ответ на огонь с Сигнальной отвечали пушки с кораблей. Скоро Сигнальная батарея была разбита, а с Кошечной продолжали отвечать, но мало достигали целей: мыс сопки Сигнальной частично закрывал обзор, и расстояние было достаточно большим до огрызающихся огнём бортов кораблей.

Подавив огонь передовых береговых батарей, с кораблей неприятеля спустили шлюпки и, налегая на вёсла, десантники направились к разбитой Кладбищенской батарее. Уцелевшая на Сигнальном мысе пушка всё же сделала своё дело: удачный выстрел разнёс шлюпку, и десятка два десантников оказались в воде, ‒ спасти подошедшим шлюпкам удалось не всех.

Десант союзников был многочисленным, ‒ не менее пятисот солдат, и Завойко, наблюдавший за высадкой десанта, приказал готовиться к отражению штурма порта.

Тем не менее, высадившийся десант замешкался, завозился с пушками и как будто взялся окапываться. Отметив нерешительность со стороны неприятеля, Завойко приказал атаковать десант по берегу, чтобы не дать им возможности закрепиться на захваченной батарее. Со стороны порта выдвинулась к захваченной батареи группа защитников порта числом человек сто пятьдесят во главе с офицером с «Авроры». Солдаты вперемешку с вооружёнными гражданскими, промысловика-охотниками  решительно ринулись в штыковую атаку вдоль скалистого берега.

Расстояние ещё не позволяло вести прицельный огонь, но десантники, взялись стрелять в атакующих, явно опасаясь рукопашной схватки. Защитники порта в ответ на пальбу ещё активнее кинулись вперёд.

Над Авачинской бухтой впервые в истории зазвучало, словно рык рассерженного медведя:

‒ У-р-р-р-а-а!

Семён Гладков и Гаврила Окунев оказались среди защитников порта, атакующих десант. Приказ выступать для атаки отдали нежданно, выдернув их из охранения порта и даже испугаться не успели парни, как уже бежали, хоронясь за кустами, сгорбившись от страха быть подстреленными вдоль скалистого берега к павшей под огнём пушек батарее. Когда раздались крики «ура», поначалу нестройные, слабые, а затем с нарастанием, отчаянные, стало на душе сначала спокойнее, а  потом, бедово, весело и даже празднично.

Гаврила бежал рядом с Семёном и приглядывал за более молодым своим сослуживцем. А впереди уже маячил бруствер батареи, и вот-вот должна была случиться сшибка штык в штык, нож в нож, кулак в кулак. Всё тело перед большим смертельно опасным делом напряглось удивительной силой и казалось, стоит оттолкнуться от земли, и полетишь ‒ столько в тебе взрывной энергии и решимости.

Десантники, не смотря на значительное превосходство числом бойцов, не стали ждать атакующих, избегая контактного боя, и при первых угрозах, ‒засвистевших над головами пуль, покинули батарею. И тут увидели все, как побежали десантники, как замелькали среди кустов на спуске к берегу их сине-красные мундиры и даже уже лица, перекошенные от страха и напряжения стали видны, когда шлюпки спешно стали отваливаться от берега. Толкаясь на узких тропах к воде, спускались, падали, суетясь и паникуя, а едва усевшись в шлюпки, спешно отваливали от негостеприимной земли.

Добежав до батареи, друзья увидели развороченный бруствер, ещё дымящуюся вместе попадания бомбы траву и землю, опрокинутые, забросанные землёй орудия. Семён и Гаврила спустились по узкой, пробитой в грунте среди травы тропе к воде, шурша каменными осыпями. Вода была тиха, словно насторожилась, а вдали расправляли паруса вражьи корабли, подбирая струсивший ближнего боя десант.

Когда атакующие достигли разгромленной батареи, шлюпки уже были вне досягаемости оружейных залпов, и было видно, как торопясь первые, достигшие кораблей, забираются по сброшенным лестницам и трапам на палубу.

После возвращения десанта корабли союзников вернулись на свои якорные стоянки у входа в бухту.

Первый штурм на этом прекратился, − итог его оказался непростым, но не фатальным. Были опрокинуты две батареи, корабли, пришвартованные за косой Кошка, получили повреждения. Но при всех потерях, первых раненных и одном убитом на батарее, защитники почуяли свою силу, свою способность гнать врага. Весь вечер среди солдат гарнизона и вооружённых гражданских, не покидавших своего боевого расчёта, активно обсуждали события дня. Полагая, что на следующий день, прощупав оборону, враг снова пойдёт на штурм, тут же взялись восстанавливать порушенные укрепления разбитых батарей, чинить и устанавливать пушки на скалистом берегу Красной сопки и на мысе Сигнальный.

После первого штурма, прибывшие захватить порт союзники, не проявляли активности три дня. Посланные к бухте Тарья разведчики доложили, что противник проводил похороны убитого накануне адмирала Прайса и павших в перестрелке матросов и солдат десанта, также чинился такелаж и порушенные огнём артиллерии корабельные надстройки.

Три дня потребовалось вражеской эскадре, чтобы привести в порядок свои силы, наладить дух воинства и составить новый план атаки на порт.

Утром 24 августа пароход «Вираго» зацепил французский фрегат «Форт» и отбуксировал его к батарее под командою капитан-лейтенанта Коралова, выставив правым бортом к берегу. На батарею сразу нацелилось несколько десятков орудий.  Английский фрегат «Президент» оказался таким же образом напротив третьей «смертельной», как её окрестили защитники, батареи князя лейтенанта Александра Максутова. Смертельная батарея разместилась на пологом пляже между сопками Никольская и Сигнальная, батарея Коралова за Никольской сопкой на пляже напротив озера Култушного.

И тут по команде, незримых с земли канониров, начался кромешный ад: борта фрегатов заволокло дымом и из этой клубящейся пороховой гари вылетали стаи ядер и бомб.

На батареях Коралова и Максутова, было всего-то по пять пушек, и именно на них навалились основные силы врага, сосредоточив огонь десятков пушек на незначительные пятачки пляжа. Вскоре к атакующим батареи фрегатам присоединился и пароход, добавив огня по озёрной батарее Коралова.

Ядра вспахивали пляж, раскидывая прибрежную гальку и круша камни бруствера, а ударившись о землю по касательной, отскакивали и летели, рикошетя, рассекая воздух с воем раненного вепря, уничтожая всё на своём пути. Бомбы залетали за бруствер и, пошипев, словно проснувшиеся по весне голодные змеи, взрывались, разбрасывая землю и смертельную свою начинку. Вот схватился за ногу артиллерист и тут же упал, истекая кровью. В другом месте редута взрывом разворотило окоп, иссекло осколками двух человек и завалило землёй, осколки цокали по стволам пушек звонко, высекая искры.

Две батареи, насчитывающие всего десять орудий, вынуждены были биться каждая в одиночку против могучих фрегатов, каждый из которых имел до тридцати пушек на бортах. Расстояние между батареями вдоль берега было столь значительно, что только канонада доносилась с мест яростной перестрелки, и не было возможности даже увидеть, что происходит на соседнем рубеже обороны. Помочь отразить атаку из глубины порта другими орудиями, было невозможно из-за наличия естественной преграды – Никольской сопки на берегу бухты. Стрельба навесом через сопку из пушек «Авроры» и «Двины» ещё могла, как-то помочь защитникам батарей, но такой огонь был крайне неэффективен из-за дальности и невозможности прицельного огня.

Через три часа арт-дуэли третья и седьмая батареи были сломлены и практически не отвечали. Пушки были сбиты с бруствера, защитники побиты: убиты или тяжко ранены. Ощутив привкус грядущей победы, противник развернул свои флаги и под гром барабанов начал высадку десанта со стороны Никольской сопки, направив десанты на залитое кровью побережье.

Однако, героическим усилием русских артиллеристов, досталось и неприятелю: последствия того боя ещё долго ощущались на британском флагмане, который с трудом пересёк океан, убираясь восвояси.

 

Третья «смертельная» батарея выполняла свою задачу, истекая кровью, благодаря героизму артиллеристов. Когда пали на батарее покалеченные бомбардиры князь Александра Максутова сам бросился к орудию и стал его заряжать лично, требуя точнее наводить ствол на неприятельские шлюпки. Это подействовало на команду. Батарея во главе с отважным командиром, продолжала гибельный для неприятеля огонь и утопила одну шлюпку с десантом. Князь Максутов и его подчинённые ликовали, глядя, как тонет полная десантников посудина и тут рванула упавшая в окоп бомба. Небольшая, начинённая взрывчаткой, металлическая оболочка шипела, словно рассерженная гадюка и рванула в окопе рядом с орудием. Князь Максутов, опрокинутый спрессованной волной воздуха, упал на дно окопа. Когда огляделись и извлекли лейтенанта из-под накрывшей его земли, то увидели, оторванную, висящую на сухожилии руку. Артиллеристы подхватили окровавленного командира, подвязали оторванную руку к телу и понесли, уложив на шинель, с боевой позиции в лазарет.

Через две недели  после окончания обороны порта, после всех усилий врачей, князь Максутов скончался от невосполнимой потери крови.

Разделившись на две группы, противник высадил десант на пляж там, где ещё дымились останки поверженных батарей. В случае удачной атаки город практически был бы окружён: враг заходил в город  с двух сторон, закрывая возможность отхода в сторону Култушного озера. Только крутые склоны сопок, поросшие лесом, за спиной защитников ещё оставляли возможность для пешего отступления вглубь прибрежной территории, но в этом случае город был бы потерян.

Но десанту, высадившемуся на косе у Култушного озера для успешной атаки, было необходимо захватить ещё одну батарею на дальнем берегу озера, уже на подступах к порту. Эта батареи и была поставлена на тот случай, если батарея Коралова на берегу бухты падёт. Замысел врага был понятен – сбить батарею у Култушного озера и атаковать порт с юга от озера. Но батарея, прикрывающая порт и город с юга, оказалась неприступной для десанта. Картечь из всех стволов решила исход перестрелки между десантниками и артиллеристами. Попавший под огонь десант кинулся вдоль  берега под защиту заросшего лесом склона Никольской сопки.

Десант, оправившись после броска, хоронясь за кряжистыми камчатскими берёзами, путаясь в кустах рябины и жимолости, стал спускать по склону к порту, постреливая на ходу, надвигаясь яркой, раскрашенной красно-синими мундирами, тучей на город.

Губернатор Завойко с тревогой следил за атакой десанта на город: ситуация была близка к критической. Точка наблюдения, с которой губернатор осматривал место сражения, было выбрано на склоне Красной сопки, с которой открывался вид на бухту, Никольскую сопку, вытянувшуюся перед портом и удачно прикрывающую причалы и дома от шквалов, а теперь и прямой атаки неприятеля.

Десант сосредотачивался на склоне Никольской сопки, перемещаясь вдоль склона от разбитых батарей Максутова слева  и Коралова справа. Завойко, отметив действия врага, тут же отправил посыльных с наблюдательного пункта с приказом  собирать все имеющиеся силы для отражения атаки. В этот самый тяжёлый момент сражения с фрегата «Аврора» высадились одна стрелковая и две абордажных партии, подтянулись и вооружённые гражданские, вышли на бой все, кто мог ещё усилить отражение десанта.

Семён Гладков и Гаврила Окунев снова оказались в одной команде и поднимались по склону сопки через вымахавшую за лето высоченную траву,  хоронясь за стволами берёз. Впереди стал слышна барабанная дробь и скоро стали видны и солдаты десанта. Их яркая сине-красная одежда, сосредоточенные лица мелькали уже впереди. Идти вверх по склону через высокую траву было тяжело. Семён и Гаврила привычно держались рядом и шли теперь друг, за дружкой держа наперевес взведённые ружья с примкнутыми штыками. Рядом с ними, чуток впереди и поотстав шли другие из отряда защитников города. Шли молча, сосредоточенно вглядываясь между деревьев и кустов вперёд, ожидая противника. Скоро впереди среди травы показались головы и плечи солдат, лица с расширенными от страха и повышенного внимания глазами, скривлёнными раскрытыми ртами. И только тут зазвучал и стал слышен инородный крик десятков глоток. Казалось, кричали что-то несвязное, бессмысленное, но явно проступал признак нарастающей паники.

Вдруг перед Семёном сбоку возник из-за ствола толстенной берёзы солдат с ружьём, пристёгнутый штык сиял острым наконечником. Глаза у солдата были широко раскрыты, в них поселился страх и Семён, поначалу опешил от неожиданности, встретив врага столь близко,  оторопел и встал, глядя, как делает неловкий выпад в его сторону десантник. И ещё бы мгновение и сверкающий кончик штыка вошёл бы в Сёмкину брюшину, но выпущенная кем-то сзади пуля угодила солдату в грудь, и он присел на подломившихся ногах и завалился неловко, кулём вперёд по склону, не выпуская ружья. Семён очнулся и глянул через плечо и увидел знакомого мужика из охотников, промышлявших на морского зверя на побережье. Тот, сделав выстрел, теперь заряжал ружьё, прижавшись спиной к берёзе, чтобы не попасть под огонь спускающихся по склону десантников. Делал своё дело охотник по-деловому, словно и не было встречного боя и не ломились сверху  настроенные серьёзно люди, прибывшие их всех убить.

Сёмка прокричал охотнику что-то с благодарностью, но тот был занят и только кивнул головой в знак одобрения.

Впереди уже кипела схватка. Группа защитников порта, перемешавшись между собой, схватилась с десантниками в рукопашной. Трещали выстрелы, кто-то рядышком охнул и осел, уткнувшись в ствол разбитой пулей берёзы головой, а затем повалился на бок: из разбитой головы обильно текла кровь, заливая свежую траву. Кровь сочилась и по коре берёзы густыми чернеющими уже каплями. На Семёна сбоку налетел здоровенный, с красным перекошенным лицом десантник. Сёмка только и успел отбить ствол его ружья со штыком,  но тут же получил прикладом в плечо и в голову. Семён присел от удара и выставил штык навстречу рослому десантнику и только теперь вспомнил, что ружьё у него ещё не разряжено. Семён нажал курок и солдат с лихо закрученными усами и ошалелыми глазами с занесённым уже для удара штыком рухнул навзничь сражённый выстрелом.

Тут к Семёну подбежал запыхавшийся Гаврила без фуражки с распоротой полой шинели. Парень был возбуждён, глаза горели, а через всю щеку пролегала кровоточащий глубокий порез.

‒ Ты, как? Живой? Ну, брат, заваруха у нас там случилась! Завалили англичанина с флагом и офицера ихнего. Уж так он отбивался, так брыкался, а всё равно завалили его! Мне вот досталось! ‒ возбуждённый прокричал Гаврила и ринулся дальше, грозно выставив ружьё со штыком.

Тут густо ударили пули, чуть с запозданием застрекотало сверху, и Гаврила вдруг согнулся и, падая, ткнулся, сначала штыком  в землю, а  затем и всем телом в траву на склоне.

Семён склонился на миг над товарищем, а тот засучил ногами примятую траву, но тут же успокоился и потянулся, выдыхая с хрипом воздух.

‒ Браток, ты потерпи, я скоро вернусь, ‒ зашептал Семён и бросился вслед за всеми вверх по склону, уже не думая о павшем товарище, а только внимательно выглядывая впереди мечущихся десантников.

‒ Ура-а-а! ‒ завопил Семён и почувствовал впервые не страх, леденящий нутро, а решимость догнать и прибить врага.

Было видно, как побежали, не стерпев напора русских, солдаты десанта, а впереди были уже виден гребень сопки и отчаянно мечущиеся у края обрыва солдаты противника: перед ними разверзлась круча скалистого спуска.  Десантники смотрели вниз, затравленно озираясь на приближающиеся группы защитников порта и наконец, решившись, начинали спускать, но срывались, падали на камни и разбивались, калечились и уже малоподвижные ждали смерти, превозмогая боль. Те, что сумели спуститься и ещё способные идти, кинулись вдоль берега к оставленным при высадке шлюпкам.

Число русских воинов было почти в три раза меньше, чем у врага, а атаковать неприятеля пришлось вверх по склону, выбиваясь из сил, но ярость, помноженная на дух воина, решил исход боя. Русские вступили в рукопашную схватку со всей яростью, действуя малыми группами: десант был остановлен и обращён в бегство. Отступая вверх по склону, частично отрезанные от пологого берега солдаты десанта оказывались на краю высоченного обрыва к берегу бухты. И тут пришло возмездие – приходилось многим прыгать вниз, спускаться по круче, обрываясь в спешке: десятки солдат покалечилось, унося ноги к усыпанному камнями берегу, устремляясь к шлюпкам. С кораблей пытались обстреливать контратакующих защитников, но скоро стали сниматься с якоря, опасаясь захвата шлюпок и атаки на абордаж. Шлюпки и боты были заполнены раненными десантниками, и путь по морю был для них непрост: грести вёслами способны были не все.

 

 

В коротком, жестоком бою, на грани отчаяния враг был сброшен с Никольской сопки в море. На склоне сопки среди русских берёз в высоченной камчатской траве десантники оставили знамя британской королевской морской пехоты и убитых десантников числом несколько десятков. Потери десанта оказались настолько значительными, что решиться на новую атаку, враг уже смог.

Через неделю после прихода в бухту, предприняв два неудачных штурма, флотилия союзников утром ушла из бухты. На берегу бухты в заливе Тарья остались многочисленные захоронения павших, среди которых командующего эскадрой, командир десанта, десятки убитых солдат.

Атака была отбита, но было ясно, что это временное отступление, после которого следует ждать нового приступа враждебной эскадры, более подготовленной, чтобы добить защитников порта.

 

 

 

4. Дальняя зимняя дорога

 

В Иркутск с Камчатки донесение о сражении в акватории Авачинской бухты прибыло уже осенью. Отличившийся в боях князь лейтенант Дмитрий Максутов, брат героически сражавшегося и погибшего Александра, с честью доложил губернатору Муравьёву об итогах сражения и о положении города в ожидании нового штурма. Что таковой последует с наступлением лета, не сомневались ни в Петропавловске, ни в Иркутске.

Губернатор Муравьёв рассуждал относительно положения дел с обороной порта на Камчатке, собрав чиновников администрации губернатора:

‒ Помочь Завойко с отражением грядущей осады и атаки нам недостаёт сил. Противник зол за первоначальный свой провал и наверняка пришлёт флот по более того, что был изначально. Такая, знаете, поднялась шумиха в европейской прессе, что будь жив адмирал Прайс, он уж верно снова бы убил себя, не стерпев яростной критики в свой адрес. Такие вот дела, господа. Дела скверные! Как бы нам не потерять славную бухту Авачу! Займут англичане, потом много сил придётся потратить, чтобы воротить землицу и порт  нашенские.

‒ Так, что нам Николай Николаевич, делать? Будет ли указ из столицы? Время идёт, не пора ли отправить курьера с приказом губернатора, чтобы успеть к сроку.

‒ Ждём, господа. Распоряжаться территориями Отечества нашего мы не в праве. Будем надеяться, ‒ успеет указ в срок. Поймите – уйдём из порта, можем его потерять на века.

В первых числах декабря в Иркутск «прилетел» на взмыленных лошадях курьер из столицы. Сразу несколько указов, письма и пресса из Санкт-Петербурга достигли адресатов. Один из указов касался судьбы камчатского гарнизона и порта, только в августе героически отбившегося от эскадры союзных войск. В указе предписано, что следует эвакуировать гарнизон и вооружение обороны порты, увести из гавани русские корабли в направлении устья реки Амур, чтобы военное имущество и победа врагу не достались.

И вот 5 декабря курьер передал срочную депешу в канцелярию генерал-губернатора. Муравьёв тут же отдал приказ срочно найти есаула Платона Мартынова, уже намеченного заранее для отправки на Камчатку.

Повод отправить Мартынова был забавный. Однажды летом Муравьёв ехал через Иркутск и возле одного из трактиров, на выезде из города в сторону Московского тракта, увидел, как крепкий человек средних лет без шапки на голове лупцует торговца питейной лавки. Попавший под руку есаулу торговец от удара в подбородок, улетел к дороге и едва не угодил под губернаторскую карету. В облике драчуна проглядывалась воинская стать, и Муравьёв не ошибся: когда дерущихся разняли, удалось установить, что драчун – есаул казачьей сотни, расквартированной в Иркутске, Платон Мартынов. Тут же Муравьёв припомнил, что уже однажды подписывал бумаги с упоминанием есаула, отличившегося в тушении пожара в предместье Иркутска. Тогда спас есаул из дома ребятишек и женщину, по всему мать детей. Есаула наградили денежным призом, но вот теперь за учинённую драку видимо придётся наказать, подумал Муравьёв и взялся расспрашивать о причинах рукоприкладства.

‒ Так мордует жёнку свою, Ваше высокоблагородие, ‒ ответил есаул, глядя прямо, без смущения на губернатора. ‒ Бьёт почём зря, а вчера так приложился, что слегла баба, того и гляди помрёт.

‒ Всё ты брешешь, морда, ‒ вдруг расхрабрился соперник Мартынова при виде Муравьёва, его помощников и пристава, который тут же объявился, как увидел, что делом заинтересовался сам губернатор.

Оказалось на поверку, что жена лавочника спуталась с есаулом, а муж в отместку, побаиваясь наказать крепкого и отчаянного Мартынова, взялся колотить супругу. Мартынов тут же вмешивался и пугал поначалу лавочника расправой, если тот не перестанет распускать руки. Вот разборка и состоялась. Итог её был на опухшем окровавленном лице лавочника.

Муравьёв тогда не нашёл времени разобрать конфликт и поручил заняться этим пристава, но Муравьёва запомнил. Конфликт быстро уладили, жёнка лавочника повинилась и побожилась более с есаулом не встречаться, а Мартынову воинский начальник гарнизона выписал арест на неделю на местной гауптвахте. Тем дело и завершилось, знать до новой выходки неспокойного есаула.

Теперь вот нужен был отчаянный и неравнодушный человек для исполнения поручения по доставке приказа губернатору Камчатки Завойко и Муравьёв приказал найти и доставить к нему есаула Платона Мартынова. Умел Муравьёв найти нужных для исполнения труднейших заданий достойных людей. Отправить штатного курьера, опытного и готового услужить в данном случае было не лучшим решением. Дорога предстояла труднейшая, по которой курьеры ездили крайне редко, ограничиваясь поездками до Якутска по сложившемуся уже по Лене-реке пути. Тут нужен был отчаянный упрямец, честолюбец и щедрый душою, преданный службе необычайно сильный духом и телом человек.

‒ Такой сгодится, ‒ решил после раздумий Муравьёв.

Мартынов прибыл в резиденцию губернатора уже через час и предстал перед Муравьёвым. Губернатор оглядел несколько заспанного есаула, справился, как идёт служба казаков, и, не дослушав бодрого ответа, что мол, всё хорошо и готовы с усердием служить губернатору во славу Отечества, изложил приказ:

‒ Поручаю тебе есаул важнейшее поручение, от которого зависит судьба порта Камчатского и людей наших, там, на краю земли охраняющих рубежи Отечества. Следует незамедлительно отправиться в дорогу и доставить, как можно скорее приказ об эвакуации порта и всего гарнизона.

Было заметно некоторое замешательство есаула, но он тут же бодро ответил:

‒ Рад быть полезным делу службы и Отечеству, господин губернатор! Будет исполнено надлежащим образом и в срок!

‒ И как же ты это сделаешь? Что думаешь об этом? До Петропавловского порта восемь тысяч вёрст без малого! Это три месяца пути по зимней дороге. От Якутска и вовсе почти нет селений и каких-либо станций для получения провианта и смены лошадей. Да и лошади там вряд ли будут пригодны, ‒ нужны собаки или олени.

‒ Господь поможет! Дело это важнейшее, а значит нужно сладить его! ‒ бодрясь, ответил есаул, уже было заскучавший на приёме у губернатора.

‒ Когда отправиться сможешь, есаул?

‒ Так завтра с утра и тронемся с денщиком Рябиной. Толковый он у меня парень. Я с ним уже не первый год и уверен в нём.

‒ А что за имя такое у денщика-то?

‒ Рябоват парень, но исполнительный да отчаянный, а как набедокурит, краснеет как ягода, ‒ вот и прозвал рябиною. А так ‒ Ванька он, ‒ из крепостных с Рязанщины.

‒ Дело сладите, тебе чин и орден выхлопочу, а Ваньке-Рябине добьюсь вольной, к делу знатному определю. Давайте, ребята, не подведите меня, не дозвольте супостату разгромить гарнизон, поглумиться над русскими людьми и русскими владениями.

 

 

Долгая дорога от Иркутска по зимнику до Качуга и наезженному зимнику по льду сибирской реки Лена заняла весь декабрь. В январе уже, отоспавшись в тепле в Якутске в двухэтажном особняке Русско-Американской компании, посетив Троицкий собор, двинулись дальше, снарядив собачьи упряжки.  Впереди лежали сотни вёрст Аянского тракта до Охотского моря. В середине  января были уже на морском побережье в  Охотске, где удалось передохнуть пару дней, поменять собак, запастить припасами, кормом для собак.

Перед Платоном Мартыновым и Рябиной простиралось море Охотское, именуемое ранее Камчатским и Пенжинским и морем Акияном. Весь простор морской от берега и вдаль, до скончания видимости застилался безбрежной снежной напастью, которую следовало преодолеть и быть как можно скорее на противном берегу.

‒ Напасть ты моя, ‒ сокрушался Рябина, изрядно выбившийся из сил за долгий, более пяти тысяч вёрст путь, на котором мороз со снегом, сменялся снегом да морозом, а вокруг стояла тайга, увешанные снежными гирляндами лесные угодья, которым казалось, края нет. А вот теперь переменилось всё. Подступившая к берегу у Охотска тайга напирала на море, но далее уреза воды шагнуть не могла.

А море, словно убежавшая гулёна, шебаршила рядом волной, ‒ словно ворожила. Вода солёная морская ворошила гальку, плескалась прибоем, подмывала порой бережок, увлекая за собой откатываясь зазевавшиеся, потерявшие опору дерева. Но вот грянул зимний издох, ‒ уснуло в летаргии всё до весны и до лета, море сковалось панцирем и угомонился море Акиян до времени. Тайга приморская также уснула, упившись летними соками земли. Но льды Охотские не были столь просты: топорщились глыбами торосов и уже у берега громоздились навороты ледяные и уходили гребнем в море.

‒ По такому морю идти – морока одна, да погибель. А ещё промоины и трещины. Нет, брат, Рябинушка, пойдём бережком, а если где залив какой встретим, вот тогда и подрежем путь по льду на пробеге длиною в день, ‒ поделился планом Мартынов, отметив, с каким удивлением и тревогой смотрит вдаль его помощник.

Здесь в Охотске удалось передохнуть. Народ местный, как мог, поддержал курьеров губернатора, обогрел и обеспечил провиантом, поменял собак в упряжи, дал возможность и отоспаться после бани и разговеться, ослабляя напряг тяжкого пути.

В разговорах с местными, опьянев от тепла, от которого отвык, и еды сытной, горячей, слушал Мартынов россказни о том, что велик был Охотск, да весь вышел.

Местный, лоцман морской, а ныне сторож береговых сооружений, в  которых пока ещё хранилось какое-никакое имущество Русско-Американской компании Егор Полыхаев, сокрушался: 

‒ Как перевели на Камчатку из Охотска порт и школу навигацкую, учреждённую ещё Берингом, стало печально здесь. Что остаётся тем, кто ныне должен здесь выживать? Охота, рыбная ловля? Даром, что и место называется Охотск? Кто вспомнил, что имя это от реки,  а не от нынешнего промысла убогого, мирского. Когда-то мореходами и кораблями славился Охотск, а ныне… сникло поселение поморцев, молодёжь уезжает учиться в Аян, в Иркутск.

‒ Вот ведь, как, ‒ вставил слово местный мореход, бывавший не раз в Русской Америке, навигатор Павел Ионов ‒ подзабыли многие, что именно здесь строились, возводились пакетботы «Святые Пётр и Павел», на которых сам Беринг открывал Авачу да острова Командорские, где и сложил голову свою великий мореход.

‒ Говорят, ‒ встрял в беседу Полыхаев, ‒ что и домовина для Беринга и крест, большой, добротный из досок и бруса, из которого его «Святой Пётр» был выстроен, стоят теперь на островах Командора. Вот так выходит, ‒ не нужен больше Охотск, не строят тут больше кораблей и тот крест командорский как крест по Охотску. Не нужен порт здешний нынче так, так как он был нужен иркутским купцам, самому Григорию Шелехову.

И то верно, трепыхался на ветру у конторы Русско-Американской компании изрядно выцветший, с бахромой ветхости стяг с гербом Охотским, на котором уместился и бабр с герба Иркутского, а на поле голубом – два якоря делили полотнище крест-накрест и штандарт морской.

‒ Воды много утекло, вдоволь чего сменилось и усохло, братцы, ‒ утешал мореходов Мартынов. ‒ Растёт Россия, удобнее для неё новые удалённые места, в последние годы открытые осваивать. Это, как одежды не по росту хочется сменить, хотя бы и привык ты к ним.

 ‒ Смелый ты человек, Платон, Смелый да разумный. Что тут скажешь? Наливай горькой, а то ведь завтра в дорогу по зимнику вьюжному, ‒ кто угостит раба божьего, кто приголубит в этих бесконечных снежных пределах, где даже зверьё под снегом прячется от лютого холода.

 

С утра покатили. Собаки, засидевшиеся на привязи, словно ждали команды, ‒ загребли когтистыми лапами и, поскуливая, подгавкивая от нетерпения пошли разгонять нарты гружёные провизией. Пошли по льду, уходя порой на берег, если тросы не давали идти морем. Ночевали, устроив балаган из выделанных искусно шкур оленя, не новых, ‒ мягких. Такими же шкурами укрывались и спали прямиком на снегу, но под крышей. Собаки ютились рядом, свернувшись на снегу, и стойко переносили стужу. В пургу порой вставали, и собак вовсе не было видно под снегом. Но по команде бодрые, поскуливая они выскакивали, и ждали своей порции мороженой рыбы и дорого окрика погонщика.

Порой удачно место для ночёвки устраивалось среди торчащих торосов, ‒ оставалось только крышу соорудить. Двигались вдоль берега, и пока  было вдоволь сухостоя, палили костёр и кипятили воду, варили похлёбку. Чем далее уходили на север, лес становился совсем чахлым, и у берега порой невозможно было под снегом найти дров. Ночевали в таких случаях без огня и на утро голодные, едва-едва пожевав юколу или вяленого мяса, двигались дальше.

От Охотска до ближайшего посёлка и государственного поста Гижигинска на берегу реки Гѝжига полторы тысячи вёрст. Дорога эта совсем не обжита, даже каких-либо посёлков или стоянок на пути не отмечено.

‒ Ну, коли свезёт – встретите кочующих по тундре оленеводов северных. Да только с ними нужно ухо держать востро: народец-то диковатый, могут и прибрать вас, коли чего не по ним будет. Вы к ним аккуратно, без претензий и с оглядкою, ‒ могут шалить, ‒ народ-то дикий ‒ напутствовали Платона в Охотске местные.

На середине пути до Гижигинска, уже выбившись из сил, подцепив простуду, с обветренными до кровавых рубцов лицами Платон и Рябина увидели несколько чумов заметённых снегом. Дымы над куполами среди безмолвной заснеженной ледяной пустыни указывали, что жизнь ещё теплится здесь под изношенными шкурами ветхого жилья. В одном из чумов Платон и его помощник нашли живых, подобных высохшим мумиям людей в неопрятных кухлянках с необычайно воспалёнными глазами. Было понятно, что здешние люди не здоровы и болезнь эта очень опасна. Толком, не разобрав, что отвечали им, но понимая, что помочь с провизией очевидно здесь не смогут, решили всё же остаться на ночлег. Унылая ночь под шатром пустого чума при тусклом огне догорающего костра прошла в тревоге за дальнейший маршрут. Корм для собак был на исходе, собак осталось только половина, а идти через снежную позёмку, при резком боковом ветре было тяжко. Порой снега у берега с подветренной стороны было столько, что приходилось пробивать тропу впереди собачьих нарт, чтобы выбившиеся из сил хвостатые помощники могли преодолевать препятствия. Мороз лютовал, и при ветре от него не было спасения, и только энергичная работа спасала, но тут же и выматывала, отнимая силы.

И тут случилась беда.  Рябина расхворался, и идти скоро совсем не смог. Согреть воды, чтобы напоить больного не было возможности, и пришлось, сделав долгий привал везти больного на санях. Собаки едва справлялись, и приходилось Платону самому впрягаться и тащить нарты вместе с собаками.

 Рябина бредил, его бил озноб, пробивал пот и на стылом ветру, без движения он скоро скончался, тихонько угаснув и оставив о себе только добрую память.

Скорые похороны в снегу на берегу моря на берегу залива с сияющим, выметенным в этом месте льдом, на самом восходе низкого солнца, сменились спешным переходом. Платон сам чувствовал, как силы покидают его. Без тёплых ночёвок, горячего питья, среди снегов, уже изрядно ослепнув и отморозив пальцы, хотелось добраться до пристанища, хоть какого-либо, чтобы хотя бы на несколько часов в тепле обрести покой.

Несколько суток после смерти Рябины прошли, как один затянувшийся, наполненный тяжким трудом день. Откуда берутся силы, было непонятно. Источник энергии, казалось, пересох давно, но прикорнув, свернувшись калачом рядом с собаками, среди которых теперь, укрывшись шкурой и подстелив другую, спал Платон три-четыре часа и вставал.  Утерев лицо снегом, отринув, таким образом, свою слабость, вползающую в плоть во время сна, поднимал собак.  Осмотрев упряжь, раздав по мёрзлой рыбине, дождавшись, когда псы угомоняться, двигался вперёд, не видя впереди ничего нового: только заснеженная равнина побережья, изгибы заваленных снегом сопок и дальние, теряющиеся в дымке, заснеженные же опять, склоны далёких гор.

Всю дорогу после встреченного стойбища, убившего Рябину, Платон чувствовал себя больным. Знобило, мутилось сознание, но было понятно, останавливаться нельзя, остановка – это смерть. По внешнему виду умершего Рябины, вспоминая его хворь, Мартынов понял, что это эпидемия холеры скосила людей. Злая, страшная эпидемия пришла и добила ослабевших за зиму людей. Теперь он боялся, что и его защепила тяжёлая болезнь и каждое утро, проснувшись, пытался понять – сможет ли он встать и идти.

Он вставал. Он вставал и шёл делать то, что он мог делать и гнал собак из последних сил. Сил хватило и ему и оставшимся в живых псам добраться до стен городка среди заснеженного поля, вьющегося мимо русла речки под ледяным и снежным покровом. Казалось, что поселение за высоким частоколом вымерло, так было пустынно вокруг и было странно, что даже снег лежит не тронутый людьми.

Но скоро обострённое в походе обоняние уловило запах дыма и первый человек – укутанный в тяжёлую доху из оленьей шкуры, вышел ему навстречу. Было заметно, как обескуражен этот упрятанный в мех человек. Он смотрел пристально, молча и только чёрные глаза, отражали его состояние. Скоро подошли ещё двое, и уже осмелев, местные жители, которые несли охрану на бревенчатом рубеже городской крепости, подошли и взялись расспрашивать и осматривать прибывшего измученного человека.

Скоро разобрались, когда главный в крепости чин, назначенный комендантом Гижиги, рассмотрел бумаги от губернатора с указанием оказывать всяческую помощь и исполнять просьбы есаула Платона Ивановича Мартынова, исполняющего важнейшее поручение самого Императора Российского.

Первым делом Платон попросился в баню. Отогрев исхудавшее за дорогу тело, до самых глубинных частей организма, раскиснув сразу после первой чарки крепчайшего самогона, Платон скоро ожил и взялся тут же давать распоряжения. 

‒ Так, други, собак мне свежих соберите в упряжь, для собак рыбы мороженной, припасы в дорогу. А ещё мне нужен сопровождающий – ловкий, молодой, но опытный в делах, чтобы с собаками мог управиться.

К следующему дню всё было исполнено. У избы, где поместили Мартынова, уже поскуливали собаки, собранные со всей Гижиги, нарты, на которых он прибыл, правленые, заново подбитые мехом, стояли рядом, как новенькие, заполненные кожаными мешками с рыбой, вяленым мясом. Тут же крутился и назначенный с ним в поход невысокий щуплый паренёк – по всему было видно, что якут в оленьей кухлянке и собачьих унтах. Лица молодого человека почти не было видно под капюшоном, да Платон и не приглядывался: есть человек в дорогу и ладно, ‒ там разберёмся, на что годен.

Ушли в дорогу в начале февраля. Снег был уже не январский, а плотный, отшлифованный переметами, местами твёрдый до наста. Идти по такому снегу и проще, ‒ пока твердь под ногами, но порой наст резко заканчивался, попадали, разогнавшись в перемёт и нет, нет, да летели с саней в снег, и приходилось выбираться, поднимать нарты, расправлять упряжь собак. Ездовые псы, крепкие, ещё не уставшие, тянули хорошо, показывая  выучку. Помощник, которого назвали при встрече Удалай, оказался сноровистым и терпеливым. А ещё важно, для поездки на собаках по заснеженному побережью, – лёгкий телом. Теперь на свежих собаках по равнине и вниз по склону ехать можно было вдвоём. Мартынов ходил уже плохо. Опухшие от невероятных нагрузок и застуженные ноги с обмороженными и кровоточащими пальцами не позволяли так, как прежде весело скакать за собаками. Завалившись в нарты, Мартынов упорно смотрел вперёд в бескрайнюю снежную пустыню и просчитывал, сколько ещё времени у него есть, чтобы добраться. Хватит ли у него сил доставить срочную депешу губернатору Камчатки. На привале, выпив бодрящего горячего кипятка с настоем трав, что есаулу выдали в Гижигинске, взялся есаул готовить Удалого, как стал называть он своего помощника, к тому, что если что случится с ним, он доставил письмо-указ, не мешкая.  Удалой слушал, но по его чёрным глазам понять было невозможно, доходит до него смысл сказанного или нет. Мартынов для убедительности доставал свиток, упакованный в плотный кожаный футляр, показывал Удалому и объяснял, что если он сляжет или помрёт, чтобы этот футляр он вёз в Петропавловск. Для убедительности Мартынов, изображая своё нагрянувшее недомогание, ложился в нарты и закрывал глаза, складывал руки на груди и требовал от Удалого, чтобы тот показал, что он будет делать в таком вот случае. Удалой подходил на зов и с третьей попытки, смеясь по-детски, забирался к Мартынову за пазуху и доставал заветный футляр. Сложнее всего было объяснить малому, куда он должен был привезти этот футляр. С этой целью Мартынов доставал свёрнутую, изрядно потрёпанную в походе карту, и указывал рукой направление, в котором они двигались, пытаясь показать Удалому на карте то месту, куда они направляются. Паренёк весело глазел, что-то бормотал, скаля белые молодые зубы и, казалось, совершенно не понимал, что от него требует есаул.

Устав от наставлений Мартынов безнадёжно махал рукой, сопровождая жест отчаяния крепким словцом, отставал от Удалого. Тот, кажется не менее Мартынова, устав от учения и наставлений, уже крутился возле собак, проверяя упряжь, очищая лапы животных от намёрзшего льда, осматривая их, и смешно щупал носы хвостатых, прикасаясь к ним собственным носом, обхватив и удерживая голову пса руками. Собаки уже знали такую процедуру и, казалось, с удовольствием, только слегка поскуливая, давали себя облапать. Удалой смеялся тихонечко, совсем, как-то по-детски, и шёл разводить костёр, чтобы напоить отваром Мартынова.

На пути был обширный Пенжинский залив, обходить который было делом долгим, тяжким. По льду, перемятому приливами-отливами было попроще, даже не смотря на торосы долгими грядами тянувшиеся поперёк залива.  Задул тягунок – плотный тугой ветер, выметая снежные языки, подгоняя позёмку по снежному полю. Скоро небо затянуло тучами, пошёл снег и тягунок, словно выросший возмужавший несмышлёныш, разыгрался в свирепую пургу. Неутомимый Удалой взялся вести нарты и бежал впереди, держа за упряжь вожака. Его лёгкая фигура в кухлянке, казалось, готова была взлететь под напором встречного ветра и сам он, словно парил над снежной равниной – ног видно не было из-за плотной позёмки и только устремлённая наклонённая вперёд фигура являли небывалую целеустремлённость и уверенность. Мартынов подивился мальцу и, качнув головой, подумал, что вот ведь повезло такого заполучить помощника.

Одолев Пенжинский залив по льду, рискуя угодить в трещины, укрытые снегом, вышли на берег Камчатский и пошли тундрою вдоль берега моря. Слева от маршрута пролегали невысокие, но труднопроходимые горы, вытянувшиеся вдоль полуострова. Поэтому было намечено двигаться вдоль берега, а уже от крепостицы Тигильской уходить на восток по руслу реки, что вела через горные отроги к перевалу, через Камчатский хребет. После перевала островерхий хребет выполаживался в холмистые сопки, укрытые в эту пору обильным снежным покровом.

Первым пунктом на этом пути был прибрежный посёлок Палана, заселённая ительменами и коряками. Посёлок был невелик и имел корякское название Камэран – Дом вяленой кеты. Русские, что проживали в острожке, внешне уже мало чем отличались от коряков, но служили исправно и когда Мартынов предъявил приказ губернатора о содействии курьеру его Императорского высочества, тут же организовали оленьи нарты и взялись доставить есаула через поселение Воямполка до Тигильской крепостицы.

Участок пути до Тигиля от Паланы Мартынов и Удалой провели без забот. Отоспавшись и откушав горячей сытной еды, ехали в нартах, подрёмывая. Погода уже была предвесенней, снег искрился, и путь, после тягот последних переходов, казался лёгким. В Тигиле, отдохнув день, отправились дальше уже на собаках. Олени по реке шли бы не так ладно ‒ скользили на наледи, падали, путая упряжь. Через три дня пути по реке поднялись на перевал, а здесь на спуске повстречали семью ительменов, что направлялись в Нижнекамчатск. Дальше было ехать проще: заночевали у ительменов в чуме, отдохнули, просушились и подгоняемые неугомонным Мартыновым кинулись вниз по реке – притоку полноводной реки Кончат ‒ колыбели ительменов. Название это, преобразованное русскими в Камчатку, ‒ реку, на берегу которой стояла прежняя столица Камчатского края.

После того, как губернатор Камчатки перебрался из Нижнекамчатска в Петропавловск, жизнь здешняя стала угасать, острог обветшал, а тщетные попытки его выправить, заканчивались, едва начавшись: сил недоставало, да и воли. Скоро и приход местной православной церкви истощился, а когда батюшка слёг и вскоре помер, закрылся и только тугие камчатские ветры качали порой колокол и тот, словно брошенная собака, слегка скулил-позванивал – напоминал о себе.

Дорога по полноводной реке привела путников в Мильково и уже из этого оплота русских на Камчатке двинулись и в самые первые дни марта въехали в Петропавловск.

Город, заваленный снегом, усталый от зимних и особо неистовых февральских вьюг приходил в себя. Третьего марта, устроившись в заезжем доме при станции, Платон, не откладывая отправился в резиденцию губернатора Завойко. Дом, в котором жил губернатор и располагался его кабинет, стоял на основной улице города, что пролегала в распадке сопок Никольская и Красная. Улица тянулась по распадку к бухте и причалу за косой Кошка.

Завойко был на месте и вышел при известии, что прибыл курьер из Иркутска. Не поверив сначала, поскольку в зимний период вести из России приходили крайне редко из-за того, что по Охотскому морю зимой суда не плавали. Завойко был удивлён внешнему виду рослого, практически чёрного ликом, офицера. Обветренный, исхудавший, неуверенно стоящий на обмороженных ногах  Мартынов, тем не менее, чётко доложил о прибытии и вручил губернатору письмо с указом об эвакуации порта. Губернатор взял документ и подивился тому, что бумага находилась в идеальном состоянии, словно её только что подписал император.

Завойко пристально глянул в лицо есаулу и, сжав губы, покачал головой. В глазах чиновника, много повидавшего на своём поприще, можно было прочесть вопрос: «Что же это за люди такие, эти русские? Чем тяжелее груз у них на плечах, тем лучше они справляются со своей долей!».

Завойко смолчал, ему ещё требовалось подумать о том впечатлении, которое он получил, встречая курьера с указом императора. Кратко расспросил о многотрудной дороге, и тут же распорядился обеспечить курьера есаула Мартынова всем необходимым с дороги, а сам взялся изучать указ, и уже через час собрал совещание ответственных лиц у себя в кабинете.

Мартынов после встречи с губернатором и исполнения приказа мог позволить себе отдохнуть. Тут же была заказана баня с берёзовым веником. К вечеру, уже изрядно разговевший есаул, несколько хмельной, не забыв товарища по походу Удалого, отправился в баню.  Удалой, несколько ошалевший от напора Мартынова, долго отказывался идти с ним в «чумной дом», но долго сопротивляться не смог. В обширной, светлой бане, в которой парился сам губернатор Завойко, всё было приготовлено, парная дышала зноем. Мартынов быстро скинул изношенное до дыр бельишко и, отметив, что стопкой лежит приготовленное для него новое, с удовольствием подмигнул Удалому:

‒ С тобой, брат, то же всё решим! Скидывай свои чухонские обноски! Приоденем, ‒ залюбуешься! Скоро уж и зиме конец, а там тепло придёт, ‒ надо  бы приодеться по погоде.

Ошарашив товарища идеей переодеть его в одежду для него крайне непривычную, Мартынов голенький, охая от удовольствия от тепла и такого приятного отдыха после мучительных месяцев бесконечной гонки на грани выживания, отправился из предбанника в парную.

Якут Удалой взялся стаскивать с себя меховую свою изношенную кухлянку. Под кухлянкой хоронилась до поры совсем щупленькая фигурка с чёрной, не стриженой головой со странными бабьими бугорками грудей. На глазах Удалого застыл выражение тревоги и любопытства. Удалой, зная, что следует идти за есаулом, робко ступая, отправился в парную. Здесь уже клубился пар, было сумрачно и жарко. Мартынов стонал на полкé, нахлёстывая бока, ноги и спину, с особым рвением колотя себя по пояснице. Отметив, что Удалой зашёл в парную и скромно уселся внизу у порожка, закрывая уши руками с непривычки от жара, взялся требовать, чтобы напарник поднимался к нему на полок. Удалой присел на лавку повыше и умоляюще стал смотреть на есаула, прося пощады. Узкие глаза мальца расширились и стали почти круглыми, а лицо испуганное, словно в ожидании неминуемой казни.

Мартынов взялся нахлёстывать Удалого по узкой тощей спине, тот терпел, сколько мог, но скоро выскочил из парной. Следом вышел и Мартынов. Удалой прикрывался выхоженной на лавке простынёй и, увидев есаула, взялся натягивать свою кухлянку. Мартынов смотрел на это с недоумением и некоторым даже подозрением и взялся убеждать парнишку, что принесут скоро штаны и рубаху, обещали и шинель солдатскую, а эту изношенную шубейку надо бы выбросить. И только тут разглядел Мартынов и бугрившиеся груди и худые, но всё же бабьи бёдра, маленькие женские руки, округлый живот и не нашёл того, что должно быть ниже. И нежданно прозрел Мартынов:

‒ Ты, что, баба, что ли Удалой?

Девица, а оказалось и верно, что Удалой народился девицею и только теперь, когда исполнилось ей всего-то шестнадцать, это как-то стало играть роль и быть особо значимым для неё.

Девчонка сидела, забравшись в уголок и укрывшись от есаула мокрой простынкой. Вид её был жалок: сжавшись в комочек, затравленно смотрела она на голого, огромного мужика, которого знала как стойкого, сильного человека, которому практически поклонялась.

Мартынов ощутив комичность происшествия, поначалу остолбенел, но скоро опомнился и быстренько взялся натягивать на себя штаны, посмеиваясь и поругивая себя.

‒  Вот голова! Как-так, ‒ девку не разглядел? А ты чего попёрся со мной в баню? Пошёл бы после меня, и жару было бы поменьше в парной! У нас бабы завсегда ходят в баню после мужиков.

Удалой, на поверку оказавшийся девкой, то есть ‒ Удалою, сидела, слушала Мартынова, до конца, не понимая, что он ей так долго выговаривает. Однако спокойный голос есаула, доброжелательность и весёлость скоро успокоили девицу а, натянув длинную рубаху, совсем перестала робеть и смотрела на Мартынова озорно, совсем по-мальчишески.

Одевшись, Мартынов ушёл на постоялый двор, где ему выделили комнату, а усевшись на кровать, долго вздыхал, ухмылялся и чесал заросший за три месяца затылок. Было чем озадачиться есаулу, и он  разглаживал в беспорядке выросшую за поход бороду и размышлял о том, что чудеса случаются чаще всего у нас под боком, а мы порой просто не видим их, занятые самыми простыми, порой примитивными делами.

 

 

5. Спешные сборы, лёд Авачи

 

Наутро Завойко собирал совещание. За Матыновым прислали порученца и тот, сопровождая есаула, поведал, что взялись уже с вечера распределять дела и ему поручено заняться пропиливанием льда через залив к открытому морю, поскольку иначе до мая месяца из бухты не выбраться кораблям и может так выйти, что не успеют исполнить императорский указ.

Мартынов позвал с собой и Удалую. Называть девицу своего помощника как-то иначе пока не выходило, но к делу пристроить девчонку всё же следовало.

У Завойко уже толпились офицеры с кораблей и гражданские лица. Когда Мартынов вошёл в приёмную губернатора, здесь было шумно, но отметив приход есаула, все приумолкли и взялись рассматривать героя и подходили, пожимали руку, высказывались скупо о его подвиге.

‒ Господа, есаул будет руководить работой по прокладке пути для кораблей через лёд бухты. Тут несколько километров до открытой воды. Слушайте славного нашего спасителя, ибо без указа его императорского Величества нам из порта уходить было нельзя. Полегли бы здесь, а так, ещё послужим Отечеству. За дело, братцы!

‒ Ну, что, други, мои? Берёмся пропил сделать во льду за неделю? Толщина-то его, нынче какова? Кто-то промерял?

‒ Лёд нынче толстый, местами до полуметра, но в основном пару пядей, не более.

‒Это добре, не такой уж и толстый нынче ледок. Готовьте пилы для льда на шестах. Соберите обычные пилы по дворам и из них устройте нужные нам. Сказывали, несколько пил на складе есть. Всё собирайте и завтра начнём. Ещё пешни приготовьте. В кузне пусть заготовят несколько – лёд колот. Верёвки – лёд таскать. А, ещё надобно кормить работников. Вот за это возьмётся мой помощник ‒ Удалой. Мы с ним тыщи вёрст на собаках отмахали. Знакомьтесь!

Перед группой местных охотников, промысловиков и присоединившихся гражданских лиц предстал в своей штопанной-перештопанной кухлянке, Удалой. Глаза его сияли словно мытая родниковой водой черешня, виноватая улыбка тронула губы, а смуглое обожжённое ветром и солнцем долгой дороги лицо, тем не менее, проявило смущение, заполыхав ярко.

‒ Девка, что ли? ‒ спросил, наклонившись и приглядываясь к мелкому Удалому огромного роста охотник, прибывший из Мильково.

Стало заметно, что Удалой очень смущён и Мартынов, дабы не множить домыслы, объявил:

‒ Да, мужики, ‒ девка! Сам только прознал! Но зато, ‒ какая девка! Я с такой готов хоть всю землю, до самой Америки обойти!

‒ Ну, ладно, коли девка! Рази это плохо! Опять же кормить нас будет, а не в сражение вести. Тока нужны ей помощники.

‒ Найдём, ‒ ответил Мартынов и уже совсем по-отечески обнял своего проверенного и дорогого товарища, а на поверку подругу.

Дело спорилось.

Корабли освободили ото льда и потянулась лента водной дороги через заснеженный лёд бухты в направлении скалы «Три брата» и к выходу в открытый океан. На середине пути оказалось, что лёд совсем плох и с одной стороны, работы стало как бы меньше, но пришлось вдоль берега обходить обширную полынью и пилить лёд уже у самого «горлышка» бухты.

А в городе кипела работа по разборке домов, погрузке всего ценного на корабли. Десятки людей, сменяя другу друга, работали весь световой день и даже ночью при свете фонарей и факелов.

К окончанию марта основная работа завершилась.

Согласно приказу, портовые сооружения и дома были разобраны, наиболее ценные части в виде окон, дверей были спрятаны, местному коренному населению было приказано уйти на север, чтобы схорониться на то время, пока здесь будут хозяйничать пришлые захватчики.

В первых числах апреля из порта готовы были выйти корабли. Решено было отправить сначала «Иртыш» и «Байкал» ‒ тяжелогружёные тихоходные транспорты. Следом через два дня готовились отправить  фрегат «Аврора», транспорт «Двина», бот и корвет «Оливуца».

Последним уходил из порта фрегат «Автора» под командованием Изыльметьева, на котором отправлялся и губернатор Завойко.

Мартынов и группа мужчин из местных, несколько казаков гарнизона оставались на  полуострове, чтобы присматривать  за оставленной на время территорией. Накануне Мартынов и Удалой решали, как быть.

‒ Давай, брат, Удалой, отправляйся и ты со всеми. Губернатор обещал за тобой присмотреть, отдать учиться в пансионат. Ты, ещё совсем мала, чтобы тут сгинуть вместе  с нами, ‒ выговаривал своему помощнику есаул, путаясь, обращаясь к нему, ‒ то,  как к парню, то, как к девице. Было заметно, что смущён есаул, нежности ему неведомы, попытки сказать что-то душевно заканчивались неудачно.

Удалой противился, а понимая, что хочет отправить есаул её с полуострова, сидела молча опустив чёрную с косичками голову и была ни жива, ни мертва.

Нет, брат-девица, ‒ нашёл таки форму обращения есаул к Удалому, ‒ надобно ехать. Я уже и с губернатором всё обговорил.

Утром 6 апреля на причале собрались те, кто должен был отплывать из бухты и те, кто оставался. Собрались все, не было только Удалого. Мартынов обыскался девицы, но скоро понял – дело это бесполезное, брат-девица схоронилась, и найти её не удастся до тех пор, пока судно не уйдёт из порта.

‒ Так, где ж твоя подопечная? ‒ прощаясь с есаулом, спросил с улыбкой Завойко, вспомнив о просьбе Мартынова.

‒ Нету, ваше благородие! Подевалась девица – думаю не сыскать её, пока корабль не уйдёт. Хорониться она умеет, и вообще смышлёная и шустрая, как белка, но упрямая видать.

‒ А, что, брат Мартынов, ‒ пошутил капитан Изыльметьев, оказавшийся рядом, ‒ будет тебе хорошая жена. Ты же мужик-то неженатый?

‒ Да как бы да, ‒ улыбнулся Мартынов, вспомнив жену трактирщика, её горячее дыхание и запах горячего тела, от которого кружилась голова.

Корабли по проходу под напором морского тяжёлого ветра тянули лошадьми, по заказу Мартынова кованых в кузне добротными подковами. Устроившись с двух сторон от пропиленного канала, кони в подготовленной упряжи с видимой лёгкостью вели корабли, и было это удивительно и крайне необычно. По этому поводу много шутили, пока с одной стороны не проглядели. Лёд дал слабину, когда вели уже последний корабль – фрегат «Автора», и кони ухнули под лёд. Спасти их не было возможности. Коневоды, что сопровождали и управляли конной тягой, едва успели отбежать от образованного пролома, а кони бились в истерике, кроша попадающийся под копыта лёд, и когда один из них не выдержал ада ледяной воды ушёл на дно, за ним следом, в одной связке ушли под воду и остальные.

 

Местом встречи кораблей была назначена бухта Де-Кастри на побережье Татарского пролива в ста милях южнее устья Амура. Как стало известно позже, русские моряки сумели проскочить буквально под носом у вооружённой до зубов вражеской эскадры. Это означало, что все усилия и тот невероятный темп движения есаула по зимней дороге на расстояние восемь тысяч вёрст, были, не просто необходимы, а спасительны.

   Через несколько дней после ухода из бухты русских кораблей в бухту ввалилась решительно англо-французская эскадра из четырнадцати кораблей под предводительством пятидесяти четырёх летнего адмирала Чарльза Эллиота.

Мистер Эллиот был известен своим участием в опиумной войне с Китаем и был, безусловно, опытен в делах войны на океанских просторах. Под его началом были три современных фрегата, линейный тяжеловооружённый корабль, паровой быстроходный корвет «Хорнет» и бриг «Биттерн».

Войдя в бухту, флагман бросил якорь в удалении от Никольской сопки. Вокруг собрались другие суда, на палубах которых суетились матросы, задвигались солдаты десанта.

Осмотр порта обескуражил Чарльза Эллиота и его помощников: порта на месте не оказалось.

‒ Что за чертовщина? Где порт, строения города? ‒ недоуменно спросил адмирал Эллиот и приказал готовить паровой корвет для обследования побережья близ возвышающейся Никольской сопки.

Корвет взял на борт команду десантников, офицеров сопровождения и направился прямиком к входу в «закуток», где был виден причал. Было видно, что берег пустынный, на нём виднелись только остатки строений, и совсем не было видно людей. Опасаясь подвоха и нападения из засады, корвет стал обследовать берег порта, прошёл вдоль отвесной скалы Никольской сопки, встал на якорь напротив косы, отделяющей от бухты Култушное озеро.

Шлюпка, спущенная на воду, осторожно шла по глади бухты, раздвигая ещё не растаявшие ломкие, голубые на просвет редкие льдины. В одном из мест пологого пляжа у берега громоздились собранные волнами льдины. Тут же рядом устроились сивучи, подслеповато вглядываясь в пришельцев. Над всем этим морским, казалось мирным пейзажем, носились чайки, прибывшие накануне с юга.

Отряд со шлюпки вышел на берег, настороженно оглядываясь, выставив ружья с примкнутыми штыками. На берегу солдаты заняли оборону, присев на одно колено и зорко оглядывая побережье: берег озера, дальнюю за ним кручу сопки с молодой зеленью.  Оглядевшись, по команде невысокого с пышными усами офицера двинулись вдоль берега по дороге, что устроена была на косе между Култушным озером и берегом бухты. Впереди и справа по направлению движения солдат видна была обрывистая в сторону моря Никольская сопка. Когда отряд подошёл к тому месту, где начинался город и порт, было отмечено, что от строений мало, что осталось, а кругом было пустынно и только собаки, оставленные жителями, сбившись в стаи, вереницей ушли по тропе, ведущей вверх по крутой Красной сопке среди набирающего рост травостоя.

Десантники прошлись по дороге, которая когда-то была улицей, оглядывая порушенные дома, оставшиеся неказистые строения из досок, кучи мусора, переступая через брошенные вещи, старую изношенную одежду.

Вдруг рядом ударила пуля, высекая искру из каменной осыпи, и уже через мгновение долетел и звук выстрела. Солдаты загалдели, затравленно оглядываясь и, пригнувшись, стали прятаться за оставшимися строениями и стволами растущих у дороги берёз.

Стреляли с вершины сопки из-за деревьев, и стрелка видно не было, только сизый дым едва заметный на фоне неба указывал на место, где схоронился неведомый стрелок.

Отсидевшись, солдаты десанта двинулись, прячась за укрытиями, назад к оставленной шлюпке и скоро покинули негостеприимный берег.

Британский командующий адмирал Эллиот, обозлённый неудачей, собрал на флагмане совещание. Было принято решение преследовать русские корабли, покинувшие бухту.

‒ Вероятно, ушли совсем недавно. Бухта была укрыта льдом и в некоторых местах видны следы пропила во льду. Да, сноровки и сообразительности им не занимать! ‒ распалившись, завершил совет адмирал.

В это время Мартынов и его неотлучная помощница Удалая сидели на самой вершине сопки в окружении нескольких стрелков из местных охотников и спорили о том, что следовало пострелять всех высадившихся на берег или всё же достаточно было им указать, что спокойной жизни им здесь не будет.

‒ Нас тут горстка. Начнём с ними перестреливаться, ‒ курам на смех и всё без толку. А так, указали, что если останутся в порту, на берег высадятся, спокойно им жить здесь не дадут. Пусть убираются, наставлял подчинённых есаул Мартынов.

Наутро, отметив, что корабли англичан и французов выстроились в кильватерный строй, и уходят из бухты, есаул Мартынов с товарищами шумно праздновали успех и стали с надеждой ждать возвращения русских кораблей в родную гавань.

Англо-французская эскадра настигла русские корабли у залива Де-Кастри, обогнув следом за русскими Сахалин с юга. Здесь у русских вышла заминка: пришлось ожидать вскрытия Амурского лимана ото льда. Штормовое весеннее море потрепало эскадру. У фрегата «Аврора» волнами выломало головку руля, и пришлось завести по бортам дополнительные штуртросы, как вожжи. Людям тоже пришлось несладко. Однако переход обошёлся без человеческих жертв.

 Три вражеских быстроходных корабля под предводительством адмирала Чарльза Эллиота: французский фрегат «Сибилл», и два английских ‒ корвет «Хорнет» и бриг «Биттерн» появились у входа в Де-Кастри через несколько дней, где обнаружили русскую эскадру. По количеству пушек русские имели некоторое превосходство, однако у противника был винтовой корвет, и преимущества в манёвре у него были бесспорны. Русские решили драться насмерть. Английский винтовой корвет «Хорнет» направился к русской эскадре – с ним в бой вступил наш корвет «Оливуца». Корабли обменялись артиллерийскими залпами и корабли англичан и французов отступили.

Адмирал Эллиот отправил «Хорнет» за подкреплением, а сам, с фрегатом и бригом, остался в Татарском проливе для наблюдения за русскими кораблями, рассчитывая не выпускать их из пролива и добить после подхода остальных кораблей эскадры.

Здесь следует уточнить, что англичане и французы полагали, что Татарский пролив является заливом и доступ к устью Амура возможен только с севера, а пройти большим кораблям между Сахалином и континентальным берегом невозможно. Поэтому русским кораблям, для того, чтобы эвакуироваться в Амурский лиман, волей-неволей придётся идти к югу, чтобы обогнуть Сахалин. Вот этой-то возможности адмирал решил русским не давать.

Между тем, через неделю ожидания после первой перестрелки, на русской эскадре получили сообщение, что Амурский лиман освободился ото льда. На следующий день, пользуясь густым туманом, русские корабли покинули залив Де-Кастри и ушли на север. Сделано это было крайне вовремя: через трое суток после их ухода англичане, получив подкрепление, готовы вступить в бой. Тщательно проработав план, корабли, ведомые Эллиотом, решительно направились в залив для решительной схватки, но русских кораблей в Де-Кастри уже не было.

 Командующий эскадрой Эллиот вновь был весьма удивлён и даже обескуражен, и долго сидел в своей каюте с бутылкой виски, обдумывая сложившуюся ситуацию.

‒ «Куда пропали русские корабли? Неужели в тумане он и его моряки прозевали русских? А русские снова прошмыгнули мимо, уходя на юг. Это казалось невозможным».

Вдогонку на юг ушёл быстроходный корвет, но вернулся через три дня, ‒ русских найти не удалось.

Между тем русская эскадра, ломая остатки льда, успешно вошла в Амурский лиман. Из лимана корабли вошли в Амур, уже свободный ото льда, и встали на якоря у левого берега реки у поста Николаевский, основанный только пять лет назад по распоряжению губернатора Муравьёва. Закипела работа и через два месяца на берегу могучего Амура был построен город-порт Николаевск, начало которому дал Петропавловск.

 

  

Эпилог

 

Ныне на месте артиллерийской батареи Озёрной, не павшей под ударами врага, на берегу Култышного озера высится памятник Василию Завойко, установленный в 2014 году. Смотрит зорко адмирал, губернатор Камчатки в акваторию Авачинской бухты, а рядом с ним пушка непобеждённой обороны порта и города.

 

 

---

Об авторе

 

Вячеслав Васильевич Нескоромных – профессор Сибирского федерального университета, автор учебников, изобретений, научных работ.

Автор художественных и публицистических работ, очерков, рассказов и книг: «А путь и далёк, и долог…», «Сны командора», «Завет Адмирала», «Алмазные грани», сборника повестей «Ледовый поход. Исторические хроники Сибири», сборника рассказов «Река».

Публиковался в журналах «Роман-газета», «Аврора», «Балтика», «День и ночь», «Енисей», «Бийский вестник», «Кольцо А», «Царицын» и др.

Победитель литературных конкурсов на премии им. С. Т. Аксакова, «Присутствие» им. В. Трушкина, «Петроглиф», «Уральский книгоход», «Иду на грозу», конкурса журнала «Роман-газета» совместно с «Печорин.нет».

Финалист конкурсов на литературные премии им. Ф. Искандера, Литературной газеты им. А. Дельвига, дипломант Арктической премии им. В.С. Маслова, «Дальний Восток» им. В.К. Арсентьева.

Лауреат литературных конкурсов «Голос Севера», «Русский Гофман», «Волошинский сентябрь», ДИАС, им. М. Горького «Данко» и др.

Живёт в Красноярске.

 

2 комментария на «“Есаул Мартынов”»

1. Что ж,- ретроспективный взгляд на так называемую Нулевую/Крымскую/ войну, но русофобы /уже тогда/ Крымом не ограничились.
   Повесть знатока истории, специалиста отмечаю, тем более иллюстрации.

   Ответить

2. Уважаемый Вячеслав Васильевич! Для Вашего сведения, в Государственном архиве Тверской области имеется фонд Р-570 оп.2, в котором 6 дел командующего флотом контр-адмирала Александра Ивановича Арбузова. В них имеются заметки о военных действиях в 1854 году, а также “Записки о Камчатке”..

   Ответить