«Хаджи-Мурат» и «В круге первом» – от Николая I к Иосифу Сталину

Рубрика в газете: Перекличка веков, № 2021 / 42, 10.11.2021, автор: Максим АРТЕМЬЕВ

Два русских писателя с перерывом в шестьдесят лет дали два очень схожих портрета властителей своей страны. Речь идёт о Льве Толстом и Александре Солженицыне. Сходство столь сильно, что вполне возможно творческое подражание писателя младшего старшему. По крайней мере, сильного влияния отрицать невозможно – «Хаджи-Мурат» слишком известная книга, чтобы автор «В круге первом» мог её не читать. Мы имеем в виду XV главу в «Хаджи-Мурате», где главный герой Николай I, и «сталинские» главы, с 19 по 23, в «Круге».
Сюжетно они построены одинаково – визит к высшему руководителю государства одного из самых его доверенных чиновников – военного министра князя Александра Чернышева и министра госбезопасности Виктора Абакумова. Попутно показывается внутренний мир владыки через подобие его внутреннего монолога.
Описывается и ожидание визитёра в приёмной, и прохождение его через дверь в кабинет по приглашению флигель-адъютанта или помощника. Оба – и Чернышев и Абакумов, – стремятся угадать и угодить. Каждый совершает мелкие манёвры, чтобы доклад прошёл удачнее. При этом и Николай и Сталин раздражены. Они говорят самодовольным поучающим тоном. Отчёт сановника является частью интриги, направленной на решение его личных задач. Но окончательное решение всегда остаётся за владыкой, и потому чиновник никогда не знает – добьётся ли он своего?
И Толстой, и Солженицын представляют Николая и Сталина самовлюблёнными, смакующими самую грубую лесть людьми. Они ощущают в себе сверхответственность, император – «Да, что бы была без меня Россия, – сказал он себе, почувствовав опять приближение недовольного чувства. – Да, чтобы была без меня не Россия одна, а Европа», а генсек – не только за страну, а за мировой коммунизм: «Вообще путь к мировому коммунизму проще всего через Третью Мировую войну: сперва объединить весь мир, а уже там учреждать коммунизм».
В них много лицемерия: «Он взял доклад и на поле его написал своим крупным почерком: {«Заслуживает смертной казни. Но, слава богу, смертной казни у нас нет. И не мне вводить её. Провести 12 раз скрозь тысячу человек. Николай»,}- подписал он с своим неестественным, огромным росчерком.
Николай знал, что двенадцать тысяч шпицрутенов была не только верная, мучительная смерть, но излишняя жестокость, так как достаточно было пяти тысяч ударов, чтобы убить самого сильного человека. Но ему приятно было быть неумолимо жестоким и приятно было думать, что у нас нет смертной казни».
«Многое Сталин исправил тем, как переиграл Черчилля и Рузвельта-святошу. От самых 20-х годов не имел Сталин такого успеха, как с этими двумя растяпами. Когда на письма им отвечал или в Ялте в комнату к себе уходил – просто смеялся над ними. Государственные люди, какими же умными они себя считают, а – глупее младенцев. Всё спрашивают: а как будем после войны, а как? Да вы самолёты шлите, консервы шлите, а там посмотрим – как. Им слово бросишь, ну первое проходное, они уже радуются, уже на бумажку записывают. Сделаешь вид – от любви размягчился, они уже – вдвое мягкие».
Заметим, смертная казнь обсуждается и в «Круге»: «Как нам смертная казнь нужна! Товарищ Сталин, верните нам смертную казнь!!»
Появление Николая и Сталина для читателей-современников (в обоих случаях это понятие условно, «Хаджи-Мурат» был напечатан только после смерти писателя и с цензурными пропусками, «В круге первом» был опубликован первоначально за границей и в смягчённом варианте) стало сенсационным для тогдашней публики – описание власти, прежде недоступной, срывание покровов с неё, особенно для тех, кто не читал зарубежные бесцензурные издания (в России до 1917 года) или не слушал западные радиоголоса (в Советском Союзе 60-70-х).
Сверхзадачей писателей было разоблачить правителей в полном смысле этого слова, то есть раздеть до нага, показать их на физиологическом уровне, оттого много телесности: «он был просто маленький желтоглазый старик с рыжеватыми (их изображали смоляными) уже редеющими (изображали густыми) волосами; с рытвинками оспы кое-где по серому лицу, с усохшею кожной сумочкой на шее (их не рисовали вовсе); с тёмными неровными зубами, частью уклонёнными назад, в рот, пропахший листовым табаком; с жирными влажными пальцами, оставляющими следы на бумагах и книгах.
К тому ж он чувствовал себя сегодня неважно: и устал, и переел в эти юбилейные дни, в животе была тяжесть каменная и отрыгалось тухло… как-то тяжело поднималось из желудка… Тяжёлый ком стоял в желудке».
«Николай, в чёрном сюртуке без эполет, с полупогончиками, сидел у стола, откинув свой огромный, туго перетянутый по отросшему животу стан, и неподвижно своим безжизненным взглядом смотрел на входивших. Длинное белое лицо с огромным покатым лбом, выступавшим из-за приглаженных височков, искусно соединённых с париком, закрывавшим лысину, было сегодня особенно холодно и неподвижно. Глаза его, всегда тусклые, смотрели тусклее обыкновенного, сжатые губы из-под загнутых кверху усов, и подпёртые высоким воротником ожиревшие свежевыбритые щёки с оставленными правильными колбасиками бакенбард, и прижимаемый к воротнику подбородок придавали его лицу выражение недовольства и даже гнева. Причиной этого настроения была усталость…. у него оставалась какая-то неприятная отрыжка… он долго не мог заснуть…»
Результатом «разоблачения» стал откровенно карикатурный образ Сталина. Николай у Толстого изображён не столь карикатурно, но нескрываемо негативно, как любой представитель власти, особенно сильной.

Следует иметь в виду, что в обоих случаях перед нами – изображение власти глазами тех, кто не у власти, более того, имеет к ней многочисленные претензии. Солженицын писал роман будучи вчерашним простым зэком, школьным учителе из Рязани, мельчайшая песчинкой людского моря. Толстой, всё-таки, являлся представителем аристократии, человеком по факту своего рождения относящимся к правящему классу. Поэтому аберрация его взгляда на императора была не столь значительной, как у Солженицына.
По Толстому, нами правил многогрешный ограниченный самодовольный человек. По Солженицыну, нами правил жестокий изувер, помешанный на абсолютной власти, лишённый всяких человеческих чувств. Солженицын лишает Сталина идеологии, он получается у него кем-то вроде бандита, помешанного на абсолютной власти. Марксизм выступает в роли придатка к ней.
У Толстого Николай думает о благе России, но у него это получается извращённо, он видит страну только через себя и его решения, якобы на благо жителей империи, делают их жизнь только хуже: «Чтобы заглушить это чувство, он стал думать о том, что всегда успокаивало его: о том, какой он великий человек.

«Да, что было бы теперь с Россией, если бы не я», – опять подумал он».
И с этим пассажем перекликаются следующие слова в «Круге»: «Это наше счастье, что в трудные годы Отечественной войны нас вёл мудрый и испытанный Вождь – Великий Сталин. (Да, народу повезло.)»
При этом Солженицын сам писал про Толстого, что тот не понял Николая – «Сквозное настойчивое зложелательство к Николаю I всего российского либерального общества через весь XIX век (увы, не миновав и Толстого) и ещё многократно раскачанное при большевиках – истекает главным образом из того, что Николай подавил восстание декабристов (без затруднения довесили на него и смерть Пушкина)». Толстой как раз упоминает в «Хаджи-Мурате» о декабристах: «Которого он только терпел, считая его пока незаменимым человеком, но, зная его старания погубить в процессе декабристов Захара Чернышева и попытку завладеть его состоянием, считал большим подлецом».
Но Солженицын, упрекая предшественника, сам не удержался от односторонности при создании образа Сталина, который, повторимся, у него получился откровенно карикатурным, в духе шестидесятнических разоблачений – он и незаконнорождённый, и агент охранного отделения, и в войну сбежал из Москвы. Это именно безыдейный тиран, а не служитель теории.
Отметим, что у Толстого уже была отработка подобного сюжета – посещение временщика Аракчеева князем Андреем Болконским в «Войне и мире» – то же ожидание приёма, та же непредсказуемость реакции, резкость суждений вельможи. Но Болконский просто посетитель, он даже не проситель, что сам подчёркивает, и уж тем более не подчинённый.
Ввиду вышеуказанных совпадений и пересечений, можно сделать предположение, что Солженицын прямо и сознательно ориентировался на толстовского Николая в «Хаджи-Мурате», когда создавал в «В круге первом» своего Сталина. Не принимая толстовской философии, он, тем не менее, заимствовал у него приёмы и сюжетные ходы, творчески их перерабатывая.