Илья КАШАФУТДИНОВ. «ВЕРНИ МНЕ СЫНА…»

Рубрика в газете: Проза, № 1977 / 37, 09.09.1977, автор: Илья КАШАФУТДИНОВ (г. Обнинск)

Григорий Мишулин сквозь дрёму услышал название станции, где надо было сходить с электрички. Разомлевший в вагонной духоте, телом он ощутил твёрдый уголок прижатого к стене чемоданчика, тихо, воровато огляделся.

Места рядом с ним пустовали, а напротив, уткнувшись в раскрытую книгу, сидела девушка, должно быть, студентка.

Григорий облегчённо хмыкнул: мог ведь по-настоящему выспаться, и ничего бы не случилось. В чемоданчике его, кроме сменного белья и копчёной рыбы, лежали двенадцать тысяч рублей – всё теперешнее состояние Григория. С этими деньгами он ехал в неизвестный текстильный посёлок к бывшей жене Катюхе, за сыном.

Этой весной, вернувшись из очередного рейса в Атлантику. Григорий не обнаружил среди встречающих жену с годовалым сыном Димкой. В сильном расстройстве помчался на такси домой, вошёл в квартиру и обомлел, найдя её пустой и разорённой. Письмом, оставленным на подоконнике, Катюха извещала о своём решении продать домашнее имущество и уехать поближе к родным местам, потому как здешний северный климат ей вреден. Однако соседка сказала насчёт её отъезда совсем другое. Недели две спустя после того, как Григорий ушёл в море, у Катюхи появился знакомый, командированный мастер по холодильным установкам. Он-то и увёз семью Григория.

В тралфлотовской бухгалтерии к прочим бумагам, имевшим отношение к личности Григория Мишулина, был уже приколот исполнительный лист. Григорий списал с него адрес посёлка, куда надлежало посылать алименты.

Дней десять он пил горькую, шастал по ресторанам и страшно оброс. Потом разом отрезвел, будто пробудился от угарного сна. Написал Катюхе первое письмо: «…живи, как хочешь, с кем хочешь, только будь человеком, верни мне сына».

И так – словами «…верни мне сына» – заканчивались все остальные письма Григория. За три месяца, заметно состаривших Григория, их ушло в дальний посёлок десятка два.

Катюха же ответила одним-единственным: просила не считать её дурой и сына не домогаться, так как, дескать, знает, где собака зарыта. Слышать она не хочет об отцовской тоске по сыну, и нечего ему, Григорию, засорять ей мозги рассуждениями о сложностях переживаний, когда всё объясняется просто: норовит человек уклониться от алиментов, хотя и получает бешеные деньги.

Упоминание о деньгах и навело Григория на мысль подсобрать как можно большую сумму, чтобы отдать Катюхе вперёд, а сына потребовать.

Письма писать Григорий перестал,

В недолгий срок продал кооперативную квартиру, гараж для некупленной ещё машины – тоже кооперативный. Снял со сберкнижки последние. Перед тем как купить билет на самолёт, сходил в банк, обменял деньги на аккуратные нераспечатанные пачки с сотенными…

Электричка остановилась, скрипнула дверь вагона, выпустив Григория на перрон. Узнав у прохожего, что предстоит добираться дальше автобусом, он зашёл в парикмахерскую, где его побрили и подстригли. В станционном туалете Григорий переоделся в чистую белую рубаху – к сыну, хоть ему всего полтора годика, хотелось явиться в приличном обличье. С тем же умыслом, несмотря на жару, надел он поверх рубахи чёрную тужурку с нашивками матроса второго класса.

До отправки автобуса он ещё постоял в очереди за квасом, выпил подряд две кружки и почувствовал себя совсем хорошо.

Скоро автобус выехал на прямую, синеватую в дымчатой знойной мгле асфальтовую дорогу.

 

Показалась первая в здешних местах деревенька, и Григорий с любопытством вызрелся в окно. Дрёмные, сморённые солнцем избы стояли прижимаясь к молодому густому елушнику. В небольшом тёмном прудике, сверкая голыми задами, барахталась детвора.

О такой деревне, только не возле шумной дороги, а где-нибудь в глухомани, мечтал иногда Григорий, наслушавшись Катюхиных рассказов про вольготную сельскую житуху Возможно, потому она, Катюха, не устояла перед тем мужиком, что посулил он ей приволье и собственное хозяйство. И вправду, счастливой в городе она не была, а если учесть, что Григорий пропадал в морях по шесть месяцев, понять её и даже простить можно.

Григорий загодя утихомиривал себя, чтобы потом, оказавшись в чужом доме, не учинить скандала.

Успокаивала ещё Григория земля, давно не виденная в такой близости и щедрой раскованности. Простёршаяся вокруг, она удивляла то загадочностью далёкого стушёванного сизым дымком леса, то приманивающим блеском речушки. Манили Григория белоствольные берёзы на суходолах, разбегавшиеся по полям светлые тропинки.

И всё же умиротворение его мгновенно отлетело, когда автобус проехал мимо щита с названием посёлка. Пологий холм оборвался, и взору открылись обступавшие огромный пруд каменные и деревянный дома.

Автобус миновал сельмаг, чайную, остановился на пятачке перед новеньким автовокзалом.

Взбудораженный прибытием в посёлок, Григорий нетерпеливо сунулся в окошко билетной кассы.

– Как найти улицу Овражню, красавица? – спросил он.

– Здесь не справочное бюро, дяденька, – отрезала некрасиво-веснушчатая девушка.

Настроение окончательно испортилось. Григорий зашагал к мужикам, толпившимся у продуктового магазина, вспомнил вдруг, что в дорожной сутолоке не успел купить сыну никакого гостинца. Привлекая внимание своей форменной тужуркой, протолкался в магазин, наткнулся на очередишку. Григорий притиснулся к прилавку, обвыкаясь с полутьмой, долго смотрел, чего бы взять.

Неожиданно ощутил чьё-то прикосновение. Повернув голову, Григорий на мгновение почувствовал, как мутнеет рассудок, а на глаза наплывает мгла. Возле него стояла готовая удариться в рёв Катюха.

– Чего это ты, Гриш? – испуганно, плаксиво сказала она, сдерживая голос. – Чего надумал?

– Тихо, Катюша, тихо… – вымолвил Григорий. – Не бойся, я на сына поглядеть приехал, душа, понимаешь, засохла…

Григорий справился с собой, пристальнее посмотрел на Катюху, которая, недоверчиво сощурясь, замерла в ожидании чего-то.

– Очередь моя подходит, – стесняясь его взгляда, проговорила Катюха. – Может, что купить зашёл?

– Гостинцев хотел… В дороге-то знаешь как… Возьми-ка вот, – он достал деньги, протянул Катюхе. – Вон ту коробку. Видишь? «Мишки в сосновом бору». Набор шоколадный. И бутылку коньяку.

– Чтой-то теперь будет? – съёжилась Катгоха. – Ты к нам хочешь идти?

– А чего мне таиться? Хотя… – Он опять вопрошающе-пытливо поглядел на Катюху. – Гостиница у вас есть?

– Имеется. Правда, маленькая.

– Можешь тайном привести Димку, если коханого боишься… – сказал Григорий с нарочитой весёлой улыбкой.

– Всё равно узнает. Слух дойдёт… Лучше уж в открытую.

– На улице подожду, – сказал Григорий.

Он направился в сельмаг, обрадованно подскочил к отделу игрушек и с первого взгляда, не мешкая облюбовал для Димки, автомат, снабжённый электрической трещоткой.

Катюха вышла из магазина, когда Григорий, повесив игрушку на плечо, докуривал сигарету. Здесь, при ясном свете, он опять с пытливой пристальностью уставился на неё, как бы изучая и желая отыскать в ней что-нибудь от прежней Катюхи. Она потупилась. Не давая разглядывать себя, повернулась одним боком, потом другим, суетливо перебирала кульки, и всё равно Григорий заметил вспученный её живот и с холодной неприязнью сказал:

– Давай помогу…

Они двинулись по утоптанной тропинке к косогору, взобравшись, постояли, чтобы отдышаться.

– Там я работаю, – сказала Катюха.

По ту сторону пруда, заросшего осокой по краям, жались друг к другу корпуса текстильного комбината. Оранжевым шаром висело солнце, тихо и дрёмно роняло послеполуденный жар на безлюдные улицы, на голубовато очерченный дальний лес.

– От моря отвыкла? – глухо спросил Григорий.

– Бывает, что и вспомню, – отозвалась, Катюха и встрепенулась внезапно. Ладно уж… Чего уж вспоминать!

– А этот… твой-то, не обижает Димку? – сдавленно произнёс Григорий, шагая следом за Катюхой.

– Ну чего ты пристал?! – раздражённо сказала Катюха. – Придёшь, увидишь…

Григорий напряжённо замолчал.

Нагнув голову, Катюха быстро зашагала вдоль палисадника, видно было, стыдилась и злилась, что Григорий увязался за ней. Резко толкнула калитку, нырнула во двор и, пока заробевший Григорий увальнем добирался до дома, очутилась на крыльце, исчезла. Григорий остановился посреди двора, смахнул со лба обильно выступивший пот и неожиданно совсем обмяк: изнутри дома долетел до него тоненький детский лепет. По нему Григорий сразу припомнил своё недавнее счастливое время. Григорий топтался на месте, стараясь унять сильно заколотившееся сердце, которое, оказывается, до этой минуты лишь казалось спокойным. Сейчас в нём, охваченном беспокойной смутой, нестерпимо жглась давно накопившаяся, глубоко припрятанная месть. Увидев громоздившуюся возле сарая горку берёзовых плах, Григорий освободил руки от ноши, снял тужурку. Нашёл топор и принялся колоть дрова. Обозлённый первыми неудачными дарами, отбросил топор, снова поднял и всадил секиру в плаху с таким остервенением, что поленья отлетели метров на десять. Работа постепенно наладилась. С каждым ударом Григорий обретал ещё не совсем позабытую былую сноровку, с какой рубил и колол дрова для детдомовской кухни.

Он увлёкся и не сразу услышал, как его окликают. На крыльце стояла Катюха.

– Соскучился по дровам, – пояснил Григорий.

Надел тужурку, отряхнулся. По разгорячённой его спине пробежал холодок, а когда у порожка появился неуклюжий карапуз – Димка!

– Григорий кинулся туда, не рассчитал силу, рванул к себе слабенькое маленькое тело, сграбастал.

– Сыночек!.. – прошептал он и стал крушиться, чтобы успокоить заревевшего Димку. – Не узнаёшь меня, сыночек?

Димка испуганно озирался, искал и звал мать, но Катюха, отвернувшись, не глядела на них.

– Что же делается-то? – завздыхал Григорий, ставя сына на ноги. – Ох, жисть окаянная… – Он растерянно сбежал с крыльца, схватил валявшийся на траве автомат, вернулся к сыну. – На вот! Держи крепче. Пальчик – сюда… И давай коси их, всех коси!..

Автомат затрещал, замигал красной лампочкой, вделанной в конец ствола. Заинтересовавшийся игрушкой Дима перестал плакать, робко улыбнулся.

– Так, так, родненький мой, – приговаривал Григорий, помогая сыну самостоятельно обращаться с автоматом. – Очередями стреляй, очередями…

– Пошли в избу, что ли… – хмуро напрягаясь, сказала Катюха.

Григорий, взяв сына за ручонку, последовал за ней. У накрытого стола ждал их хозяин. Вначале Григорий скользнул по нему взглядом, как по пню, и всё же не выдержал, посмотрел, как бы желая понять, чем этот небольшого ростика чернявый малый завлёк Катюху. Тот, уловивший пренебрежение Григория, напустил на себя строгий, недоступный вид, что-то невнятно пробормотал и кивнул головой.

Сделавшись тоже строгим, даже начальственным, Григорий молча сел за стол, придвинул к себе шоколадный набор, открыл его и поманил сына.

– Давайте, что ли, по маленькой, – отчаянно проговорила Катюха, ставя рядом с бутылкой коньяка пол-литра.

– Для начала лучше коньяк, – сказал Григорий.

Катюха проворно распечатала бутылку, разлила по рюмкам, себе плеснула на донышко.

– За встречу, за знакомство! – торопила Катюха, стараясь, видимо, поскорее снять напряжённость.

Выпили. Мужини к закуске не притронулись, и тогда Катюха, нарочно разжигая себя, сказала:

– Может, в стаканы? Чегой-то мы не по-нашему – из напёрстков…

Она сбегала в кухню, принесла стаканы. Тем временем Григорий, чувствуя, как выпитый коньяк достал до жёсткой, туго натянутой струнки в груди, смотрел в угол, куда сын уволок шоколадный набор.

– Ты из них домик построй, – сказал он сыну, видя, что он, раскидав вокруг себя разноцветные плитки, не знает, что с ними делать.

Выпив коньяк, в этот раз налитый забористой дозой, Григорий ткнул вилкой в салат из огурцов и помидоров.

– Никак прямо с грядки? – удивился он, похрустев огурцом.

– Всё своё, – оживилась Катюха.

– Я вот тоже подумал, – сказал Григорий. – В деревню податься.

– Тралфлот бросил? – изумлённо округлила глаза Катюха,

– Баста! – подтвердил Григорий. – Всё сызнова начну… Всю жисть рыбу шкерить, что ли?

– Та-ак, – протянула Катюха. – А сможешь?.. Привык на широкую ногу-то жить.

Григорий не ответил, осторожно, искоса поглядел на хозяина – того малость развезло, и сидел он без прежней строгости, но с озабоченно замкнутым лицом. Впрочем, Григорий на подобное действие своих слов и рассчитывал, ещё в дороге обдумывая, с чего начать разговор и чем кончить. Обходительно намекнув, что «бешеных» денег у него больше не будет, а, стало быть, алименты пойдут не ахти какие, Григорий, однако, ликования своего не выказал, наоборот – горестно вздохнул.

– Чинов да орденов на рыбе не заработаешь, а на фарт надеяться… – Григорий опечаленно махнул рукой. – Это, так сказать, пока молодой, с дурнинкой. Так что тягу дал я из тралфлота.

Он опять глянул на хозяина, отметив про себя, что тот уже не вникает в его рассуждения, отягощённый какой-то неприятной думой.

Разговор дальше не вязался, и Григорий, со скрипом сдвинув стул, загляделся на сына.

– Налить ещё? – спросила Катюха.

– Налей, – сказал Григорий.

– Может, водочки теперь?

– Нет, мешать не буду.

– Ты как – останешься у нас или пойдёшь куда?

– Да погоди ты с этим, – наконец шевельнулся Катюхин мужик. – Только сели…

– Если, сели – пейте да ешьте. Я сейчас курицу принесу.

– А-а ,– башка дырявая, рыбу забыл вытащить, – спохватился Григорий и пошарил вокруг себя. – Где же он, чемоданчик мой?

– Во дворе ты его оставил, – сказала Катюха.

– Мать честная! – вырвалось у Григория.

– Принесу сейчас…

– Не надо, я сам, – поднялся Григорий.

Выйдя на крыльцо, он разглядел стоявший на траве чемоданчик. Лохматая дворняга, присев на задние лапы, обнюхивала чемоданчик, должно быть, давно почуяла запах рыбы.

Григорий открыл чемодан, нащупал под мятой рубахой тугие, гладкие пачки. На радостях кинул отбежавшему в сторону псу копчёную зубатку.

– Ешь, мил-человек, – проговорил он, сердобольно следя, как пёс подкрадывается к рыбе на трёх лапах, держа четвёртую, подбитую, на весу.

С крыльца Григорий оглядел окрестности посёлка, заметил, что в погоде происходит перелом. Несильно тянувшийся с юга ветер усиливался, жал к пруду белёсые облака пыли. В сгустившейся голубизне пропал горизонт, и наклонилось к нему остывающее, будто пеплом присыпанное солнце.

Григорий поспешил в избу. При его появлении Катюха оборвала себя на полуслове, возбуждённая, раскрасневшаяся, она села на своё место. Хозяин насупленно смотрел на стол, что-то туго соображая, потом взъерошил волосы пятернёй и собрался говорить.

Григорий догадался, что Катюха с мужем, пока он сходил во двор, разговаривали о нём.

– За вас выпьем! – стараясь казаться пьянее, чем на самом деле, предложил Григорий.

Весело и широко бросил на середине стола десятка полтора зубаток.

– Не-е, – дурашливо пригрозил он пальцем Катюхе, налившей теперешнему мужу поменьше коньяку.

Дотянулся бутылкой до стакана хозяина, долил, чтобы у обоих было поровну.

– Во всём нужна справедливость, – усмехнулся Григорий.

Браво, одним глотком выпил коньяк, прослезился и приготовился запеть песню.

– Иди ко мне, Димуля, – позвал сына. – Песню тебе спою.

Неуютно, невесело было Григорию за этим столом. Никакая песня в голову ему не шла, притворяться он не умел, и всё его показное пьяное веселье, видно было, вызывало у Катюхи угрюмую настороженность.

Робко шаркая ножками, Дима приблизился к Григорию, но глядел он на чёрный с блестящими за заклёпками чемоданчик. Лопоча по-своему, Дима опустился на корточки и стал рыться в нём.

– Герой! – похвалил сына Григорий. – Налей ещё немножко, Катерина!

Намётанным глазом Григорий определил, что хозяин огрузнел – тот тяжело облокотился на стол.

Между тем Дима, сосредоточенно сопя, выволок из чемодана рубаху, носки, прочую мелочь. В тот момент, когда он, с трудом зацепив мягкими пальчиками тонкую, туго спрессованную пачку денег, сунул уголок её в рот, Катюха заглянула под стол и оцепенела.

Григорий, почувствовав её растерянность, глянул на сына и тихо изумился:

– Во сынок! Клад нашёл!.. Выгребай, выгребай!

Он нагнулся, легонько припал губами к просвечивающемуся сквозь реденькие, пушистые волосы розовому темечку сына.

– Молодец! – вздохнул он. – Кончен бал!.. – как бы решившись наконец на отчаянный поступок, добавил: – Собирай его, Катюха!.. В дорогу!

– Чегой-то? – обомлев, замерла та. – В какую дорогу?

– Забираю я сына своего! – отрезал Григорий.

Не глядя ни на Катюху, ни на хозяина, попытавшегося расшевелиться, Григорий расчистил перед собой стол, поднял чемоданчик, высыпал деньги.

– Вот, – сказал он. – Двенадцать тыщ… Вернее, одиннадцать. Тысчонка нам с ним на первых порах пригодится. Ты б на него столько не получила, если б алиментами…

– Костя, чего же ты молчишь? – всхлипнула Катюха.

– А што я? – таращил глаза Костя. – Драться прикажешь?..

– Давайте по-хорошему. – криво улыбнулся Григорий. – Без рук обойдёмся.

Он грозно выпрямился, положил на скатерть иссечённые старыми порезами – столько лет шкерил рыбу – широкие ладони.

– Чего ж ты срамишь-то нас? – давясь злыми слезами, говорила Катгоха – Торги устраиваешь!..

– Этакая ты, – сердито уставился на неё Григорий. – Ты сама повод дала – письмом своим. Вот и даю я положенное на сына. И даже сверх того… Чтоб не в обиде были. Так что не тяни резину – собирай его, а иначе заберу без приданого: Положи в чемоданчик пару штанишек, рубашонку…

– Костя! – взъерошилась Катюха.

– Ну, чево?.. – дёргая тяжёлыми веками, Костя затравленно озирался.

Да пойми ты, – тоскливо проговорил Григорий. – Ведь извёлся я, пойми. У меня никого роднее его на свете нет. Я для себя запрет установил насчёт баб и семейственных отношений. Хватит, испил горькую чашу по этой части. А ты вон… – Григорий деликатно помолчал, скользнув взглядом по Катюхиному животу. – Твоя воля – рожай хоть целую футбольную команду. А я вот зарёкся…

Катюха, резко встав из-за стола, боком двинулась к двери.

– Костя, очнись, паршивый! – заорала она. – Я соседей кликну.

– Эх, дура! – не выдержал Григорий.

Сорвавшись со стула, одним махом очутился у порога.

– Не доводи до греха! – тихо, но твёрдо сказал он побледневшей Катюхе.

Когда Катюха попятилась, Григорий быстро подошёл к заревевшему сыну, торопливо, кое-как запихнул разбросанные вещи в чемоданчик. Краснея от досады, он поднял сына, который кричал взахлёб и отбивался.

С порога оглядел скованную потерянную Катюху, прощально кивнул Косте, продолжавшему сидеть недвижно и отрешённо.

– Смотри, не вздумай! – сказал напоследок Катюхе. – Коли шумнёшь… В тюрьму сяду, но подлости больше не спущу… Фу, чуть не забыл. Дай-ка сюда свидетельство о рождении. Димкино.

Катюха сникла, послушно побрела к комоду, порывшись в ящике, достала бумагу:

– Держи, зверь проклятый!

 

До конца улицы, до косогора, Григорий шёл, стараясь сохранить спокойный вид, хотя Димка кричал и дёргался не переставая. Оглядываясь, Григорий видел возле дома малиновое пятно Катюхиного платья, – должно быть, не решилась она бежать к людям после соответствующих угроз Григория. Ещё не остывший от последней горячей сцены, он не осуждал себя за то, что припугнул Катюху, – иначе не заполучил бы сына, и уткнулся в его маленькую, с хрипом дышавшую грудь, заплакал.

– Сынок мой, кровиночка моя родная, – по-бабьи затяжно выл он. – Не бойся ты меня… Отец я твой…

От слёз постепенно пришло облегчение. Вконец обессиленный. обсопливившийся Димка притих, часто судорожно хватал ртом воздух. Вынув из чемодана чистую майку, Григорий обтёр ему личико. Когда на улице появились чьи-то фигуры, испуганно подхватил сына, украдчивым бежком поспешил вниз. Ощутил, как тепло увлажнилась рука, поддерживавшая сына, умилённо прошептал:

– Во герой!.. Давай, давай…

За посёлком в сизую дымку погружалось солнце. Поутихший в закатный час ветер гнал по пруду мелкую красную рябь.

Обрадованный безлюдьем, Григорий минутой позже помрачнел, не обнаружив ни одного автобуса. Кинулся к кассовому окошку, обратился было по привычке: «Скажите, краса…» – и запнулся, узнав в кассирше уже знакомую веснушчатую девушку. В этот раз она оказалась покладистой, улыбнулась, услышав вопрос.

– На чём бы до станции добраться?

– Через час пойдёт автобус.

– Эх, ты!

– Если торопитесь, подойдите вон к тому «Москвичу».

И верно, в загустевшей тени, отброшенной зданием автовокзала, поблёскивала машина. Григорий подлетел к ней, открыл дверцу, полез на заднее сиденье.

– Извини, браток, – сказал он заспанному парню. – Когти рву, выручай. Оплата прогрессивно-премиальная.

– До станции?

– Ага.

Машина тронулась. Григорий со сладким ознобом откинулся на спину, поудобнее усадил и обнял сына. Когда машина миновала крайние поселковые дома, вытащил из чемоданчика всё шмутье, подстелил под Димку.

– Ах, Катюха! – вздохнул он, вспомнив, как она, заупрямившись, не дала в дорогу никакой сменной одежонки для сына.

Ничего, Димуля, – бережно прижимая к боку голову сына, заговорил он. – Мы с тобой в Москве в «Детский мир» зайдём. Белый картуз купим, матроску, сандалики с пряжками. Шорты ещё. Голубенькие, на лямочках… Потом махнём для начала на юг. Там тепло. Море шумит. Камни горячие, как в баньке. Съездим в Севастополь. Покажу тебе бухту, где стоит мой корабль. «Морской охотник» называется. Я на нём три года в моря ходил. После уже на Север подался. Там-то, на Севере, ты родился. Помнишь?..

Устало присмиревший Димка молчал, вяло задирал голову, непонимающе уставившись на отца.

– Не пропадём мы с тобой, – заверил Григорий. – Я ведь матрос. Димуля. Стирать, готовить умею, даже кроить-шить могу: А как борщ по-флотски сварю, тебя за уши не оттащишь… Спать хочешь? Это тебя, брат, машина баюкает. Спи, спи…

Тем временем сумерки уплотнились, и машина катила по шоссе с включёнными подфарниками. Шофёр приоткрыл окошко, пустил в машину ветерок, настоенный на разнотравье.

В ладнее стекло ударил яркий сноп света, и какая-то машина стала обгонять «Москвич».

Григорий невольно сжался, пригнул голову, а спящего Димку накрыл полой тужурки.

– Не милицейская? – хрипло спросил парня.

– Нет. А что?

– Да так, – смутился Григорий. – Жми, браток! Чего себя обгонять даёшь? Машина-то у тебя новенькая.

– На казённой бы не дал, – спокойно отозвался парень. – Свою-то зачем гробить?

– Продавать будешь? На юг погонишь?

– А что?

– На «Жигулёнка» пересядешь.

– А что? Можно…

– Вот и я говорю – мастаки.

– А ты сам мало, что ли, загребаешь на Севере?

– Были думки купить «газик».

– Ого! Да я бы за «газик» два «Москвича» дал. На ём куда хошь можно.

– Я тоже думал.

– Денег не собрал?

– Собрал. На «Волгу» б хватило. На новую.

– И что?

– Да ну её к бесу! На свете есть кое-что подороже.

– Это уж философия, – хмыкнул парень. – Прошу извинить, не люблю.

– Правильно делаешь, – загрустил Григорий. – Дольше проживёшь. А по утрам гимнастикой занимаешься? Трусцой бегаешь?

– Не-е, – серьёзно отозвался парень. – Bсё свободное время на неё уходит.

– А жена как?

– Нету её. Бог миловал. С ними одна морока.

– А говоришь, философию не любишь.

Впереди мелькнули красные, зелёные путевые огни, из тьмы, разбавленной светом фонарей, донёсся стук маневрового локомотива.

– Станция? – очнулся Григорий.

– Она.

– Погоди, браток. Может, до Москвы?

– Далеко, – сказал парень. – Мне завтра на утреннюю смену.

– А если?..

– Тогда гони сороковку.

– Скажешь тоже. На тридцатке сойдёмся.

– Не-е, – возразил парень. – На казённой бы довёз, а так…

– В другой раз я б тоже не стал торговаться, – сказал Григорий. – Сам не люблю жмотов.

И он не стал больше уговаривать парня, уже подъехавшего к пустынной пристанционной площади. Положил на переднее сиденье смятую пятёрку и, пока парень прятал её в карман, осторожно, боясь разбудить сына, вылез из машины. И так, со спящим на руках Димкой, вошёл в здание вокзала.

Постояв перед расписанием электричек, Григорий с запоздалой решимостью выскочил на улицу, но «Москвича» там уже не было. И всего-то минут на пять опоздал Григорий на последнюю электричку.

– Чёрт бы с ней, с десяткой, – вслух осудил он себя. – Теперь торчи до утра…

Димка вдруг проснулся и захныкал.

– Чего ты? – проговорил Григорий, целуя сына в горячий лоб. – Темноты боишься? Может, есть захотел? Пойдём-ка. Вон ещё ресторан работает…

И хотя за дверным стеклом белела табличка с надписью «Мест нет», Григорий настойчиво забарабанил кулаком.

– Открой, мать! – крикнул он, увидев подошедшую к двери старую женщину. – Отца с голодным ребёнком пусти.

Женщина открыла, жалостливо глядя на уморившегося Димку, упрекнула Григория:

– Кто же с дитём малым по ресторанам ходит? Небось выпимший…

– Маленько, мать. Да уж всё выветрилось.

– Какая же такая мать отпускает ребёнка на ночь глядючи?

– Была мать, да вся вышла. Отец-одиночка я мать.

– Иди уж, коли так.

Григорий прошёл в зал, выбрал место в углу. Посадив Димку на стул, отправился искать меню.

– Ну, заказывай, чего хочешь, – сказал он напуганному незнакомой обстановкой сыну.

– Поздно гражданин, – утомлённо подошла к ним молоденькая официантка. – Кухня закрывается. Буфет тоже…

– Сообрази чего-нибудь, – подмигнул Григорий. – Человек первый раз в ресторане. Может, космонавтом будет, когда вырастет, фото с автографом подарит.

– Да я уж тогда старухой буду, – невесело улыбнулась официантка, но упрашивать себя не заставила – быстро направилась к кухонной амбразуре.

– Ты не бойся, сынок, – говорил Григорий, поправляя на голове Димки жиденький чубчик. – Держись молодцом. Пить я не буду, теперь жизнь у меня пойдёт трезвая.

– Только рыба отварная, – вернулась официантка.

– Хек, что ли? – упавшим голосом поинтересовался Григорий. – Ну, хоть его тащи. Ничего, мы с тобой на юге наедимся, Димуля. А рыбу живьём буду таскать, по этому делу я спец большой. Там сейчас всё поспевает: виноград, дыни, яблоки…. Отчим -то тебя, видно, не баловал. Склизкий он какой-то, не ухватишься за него: ни то ни сё… Угораздило же Катюху…

Попросив официантку побыть с сыном, Григорий тщательно вымыл руки под краном; воротившись, принялся кормить Димку, отделяя рыбью мякоть от косточек. Димка наелся, сам потянулся к бутылке с крюшоном.

– Порода мишулинская, – засиял Григорий.

И припомнился ему детдом, холодно казённая столовая послевоенных лет со стоялым запахом кислых щей, которые разливали по мятым котелкам, пожертвованным соседней воинской частью. Вспомнил он себя большеголовым, с тонкими ногами Гришуткой – который, обжигая руки о стенки котелка, макал в щи кусок хлеба, обсасывал его и только потом принимался черпать уже остывшие щи.

«Буду жить, работать ради сына», – думал Григорий, с горечью вспомнив, как в недавнем невыносимом одиночестве ему не хотелось жить.

Григорий расплатился, тихо сказал: «Благодарим!», дал официантке полтину на чай и вдруг смутился; когда она, бросив на него укоризненный взгляд, вернула монету.

– Не за что, – пояснила она и отвернулась.

Зал ожидания был населён сонным людом. Отыскав свободную скамейку, Григорий посмотрел на часы. Времени до первой электрички оставалось четыре часа с небольшим, поэтому он раздумал укладывать Димку на скамейке, положил на колени.

– Спи, сынок, – он принялся укачивать сына. – Я тебе сказку расскажу.

Димка расслабился, глядел на отца открыто и безбоязненно. Покуда Григорий сочинял в уме сказку про непослушного дельфинёнка, попавшего в рыбацкую сеть, у Димки отяжелели веки. Григорий наклонился над ним, уже спящим, долго рассматривал зарумянившееся в вокзальной духоте безмятежное личико. Затем медленно выпрямился, застыл, устремив вдаль просветлённый, задумчиво-тёплый взгляд. При этом в позе его появилось что-то остерегающе-недоступное, и среди прочих пассажиров он сразу выделился – человек при исполнении отцовских обязанностей.

На Григория тоже накатывал сон. Где-то за полночь стомлённая шея его не выдержала напряжения, голова откинулась назад, на жёсткую спинку скамьи. Тревожный его сон часто прерывался, глаза приоткрывались, сонно-устало шарили по сумрачному залу. Он снова впадал в сон, и только руки его, обнявшие горячее тельце сына, бодрствовали, будто сами собой несли сторожевую службу.

Внезапно Григорий вздрогнул, судорожно напряглись его руки, из которых, почудилось, выхватили ребёнка. Уже почувствовав, как на полегчавшие колени пахнуло холодом, Григорий понял, что ему не померещилось. Он разодрал веки, увидел перед собой милиционера.

– Он? – коротко спросил милиционер у Катюхиного мужа, стоявшего поодаль.

В глубине зала мелькнуло малиновое платье убегавшей Катюхи. Из-под локтя её свисали, болтались в воздухе ножонки Димы.

– Он самый, – подтвердил Костя, боязливо отступив на шаг.

Григорий и вправду был страшен. На покрасневшем до багровости лице бледно проступил вздрагивающий ноздрями нос.

Издав зубами скрип, он сорвался с места, но милиционер заученным движением остановил его.

– Отпусти, отпусти же! – бешено крикнул Григорий.

– Ти-хо, моряк, тихо! – сказал ему подбежавший на подмогу сержант.

Григория повели в конец зала. В тесной обкуренной комнатушке сидел, заполняя какую-то бумагу, лейтенант.

– Вроде не цыган, а детей воруешь, – миролюбиво сказал он, присмотревшись к Григорию.

Глубоко, часто дыша, Григорий пытался усмирить расходившееся сердце, затравленно озирался.

– Сына, кровного, – выдавил наконец. – Товарищи, всё по закону… И алименты отдал вперёд, одиннадцать тысяч выложил…

Не зная, как лучше убедить людей, Григорий сотворил крестное знамение.

Вокруг засмеялись.

– Успокойся, моряк, – сказал сержант. – Приди в норму.

– Ну-ка, приведи этого!.. – приказал лейтенант милиционеру. – Эту тоже!

Григорий яростно напрягся, стоял, оглаживая сильно болевшую правую руку.

– Не вздумай! – предупредил его лейтенант. – Загремишь по статье…

Первым у порога показался Костя, по-прежнему мешковатый, варёный, с отчуждённо-замкнутым лицом. Невинно-страдальчески поморгав, уставился на лейтенанта. Потом появилась Катюха, где-то оставившая Димку. Она встала рядом с мужем, избегая взгляда Григория, изобразила обиженную, сирую бабу.

– Говорит, деньги вам дал, – резко произнёс лейтенант. – Было такое?

– Брешет он, – спокойно сказала Катюха. – Он, товарищ начальник, в злобе что хошь наговорит. Натура такая…

– Чего не было, того не было, – пошевелил губами Катюхин муж. – Напраслину несёт, попятное дело…

– Одиннадцать тыщ сотенными, – слабо и беспомощно напомнил Григорий.

– Приснились они тебе спьяну-то, – с усмешкой отрезала Катюха.

От этой холодной усмешки, от голоса, теперь совсем чужого, у Григория в груди сделалось пусто. Тупая боль ударила в голову, а в ней разом угас прежний диковатый огонь.

– Ваша взяла, – тихо проговорил он, обратился к лейтенанту: – Кончайте эту волынку…

Он устало опустился на табуретку, съёжился, без всякого интереса отметив, как появляется в нём странное, равнодушное неверие в то, что здесь произошло.

В комнате стало тихо, и в этой давящей душу тишине лейтенант вполголоса разговаривал с кем-то по телефону.

– Деньги точно дал? – спросил он, кладя трубку.

– Дал, – безразлично ответил Григорий.

– Вот паскуды! – выругался лейтенант. – И ты хорош! Расписку бы потребовал. А ещё моряк! Куда теперь?

– В сторону моря, – вздохнул Григорий.

– Я тебя отпускаю, – сказал лейтенант. – Только смотри – больше не связывайся.

Над станционной площадью светилось серое предутреннее небо. Звёзды уже поблекли, но Григорий легко, привычно отыскал Большую Медведицу, скользнул по «ковшу» затуманенным взглядом, остановил его на точке, сиявшей ярче других. Это была его звезда – Полярная. На мгновение как бы проступил из сумеречной дали матросский кубрик с фигурой гармониста, и Григорий почти явственно услышал зовущий, весёлый наигрыш.

Пустыми, осиротевшими руками, которые ещё помнили тяжесть сыновнего тела, Григорий обнял одинокий куст сирени, сунул голову в парную, тёплую листву.

Из-за поворота выбежала, наполняя тишину нежным звоном, утренняя электричка.

 

ОБНИНСК