Интеллигент, добивающийся власти, всегда …кажется страшноватым

Рубрика в газете: Народы России: взаимное узнавание, № 2021 / 32, 02.09.2021, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО

---

Сейчас уже не у кого спросить, когда и при каких обстоятельствах Олег Куваев познакомился с бывшим узником ГУЛАГа Мироном Этлисом. Скорее всего это произошло в начале 60-х годов прошлого века. Но где? В Москве, где Этлис до конца 1961 года работал дежурным психиатром в одной из больниц? Или уже на Севере (переехав в Магадан, Этлис устроился в психоневрологический диспансер, который располагался на 23-м километре Колымской трассы, и стал работать с бывшими заключёнными колымских лагерей, помогал им восстанавливать память и корректировал их поведение)?
По косвенным данным можно предположить, что Куваев одно время консультировался у Этлиса по вопросам своего здоровья (в частности, интересовался у него, как избавиться от алкогольной зависимости) и уже после первых консультаций между ними установились доверительные отношения, переросшие в приятельство.

---

Что точно известно? Когда в начале 1963 года Куваев проводил гравиметрическую съёмку на острове Врангеля, он завёл с Этлисом переписку. О характере отношений двух адресатов можно судить уже по обращению Куваева. Первое его письмо, отправленное в феврале 1963 года, начиналось с таких слов: «Здорово, брат Мироша!». Согласитесь, к случайным людям так не обращаются.
Эти письма Куваева в конце 80-х годов Этлис передал поэту и исследователю Арктики Виталию Шенталинскому. Почему именно ему? Во-первых, Шенталинский был помешан на острове Врангеля. Там он после окончания Ленинградского арктического морского училища три года отработал радистом и потом много лет собирал всё, что касалось этого острова. Во-вторых, Шенталинский пусть и накоротке, но в конце 60-х – начале 70-х годов несколько раз пересекался с Куваевым и имел некие представления о характере и творчестве писателя. И, в-третьих, Шенталинский в разгар горбачёвской перестройки взялся за поиск материалов в архивах КГБ о репрессированных литераторах, многих из которых Этлис знал лично (включая Солженицына).
Что-то Шенталинский из попавшей в его руки переписки в 1990 году опубликовал в московском журнале «Северные просторы» (но не всё). Из этой переписки следовало, что у Куваева и Этлиса ещё в 1963 году появились общие литературные интересы (в частности, они вместе обдумывали идею романа об этнографе, исследователе Чукотки Владимире Тан-Богоразе). Но все ли планы двух приятелей реализовались? И, вообще, как развивались отношения двух, столь непохожих людей?
Часть ответов я нашёл в записных книжках Куваева. Правда, не в тех, которые в начале нулевых годов опубликовала в журнале «Мир Севера» и альманахе «Колымские просторы» последняя муза писателя – Светлана Гринь. По не понятным мне причинам многие записи Куваева за 1962 и 1963 годы Гринь в основной корпус рабочих блокнотов писателя не включила. Я же не сверенную с оригиналом распечатку получил лишь летом 2021 года.
Из записей Куваева начала 60-х годов видно, насколько широк был круг его интересов. Помимо основной работы – геофизики и художественной литературы, он пытался вникнуть и в другие сферы. Некоторые из этих сфер им были перечислены в рабочем блокноте в записи, датированной осенью 1962 года:

«История искусства.
Философия.
Психология.
Этнография.
Социология».

Годом ранее – в сентябре 1961 года Куваев сделал другое признание. Он записал в полевую книжку:

«Кроме работы меня сейчас должны интересовать три темы:
1. Живопись.
2. Философия: Шопенгауэр, Спенсер, Ницше, Фрейд, Энгельс.
3. Стиль XX века».

В списках книг, которые Куваев искал в начале 60-х годов, значились также Достоевский, Монтень, Джойс, Грабарь, Марсель Пруст… Отдельно были выделены работы психиатров Петра Ганнушкина и Николая Баженова.

«По психиатрии и психологии, – давал Куваев себе задания на осень в 1962 году, – надо прочесть П.Б. Ганнушкина «Клиника психопатии». Книга очень редка».

Уточню: эта книга была издана в 1933 году. Ганнушкин написал её в том числе по материалам историй болезней своих пациентов, которых он на протяжении многих лет наблюдал в московской психиатрической больнице на Девичьем поле. К слову, лечились у него и многие знаменитости, в том числе поэт Есенин, написавший в клинике одно из самых своих известных стихотворений «Клён ты мой опавший». Добавлю, некоторые писатели не раз избирали известного психиатра прототипом для своих героев. Так, Ильф и Петров вывели его в «Золотом телёнке» под именем профессора Титанушкина.
Кроме Ганнушкина, Куваев осенью 1962 года очень хотел ознакомиться и с работами другого психиатра – Николая Баженова. Читаем его записную книжку:

«Н.Н. Баженов. «Очерки литературоведения». Или аналогичные названия. Как психиатр Н.Б. разбирает психологический склад литераторов разных направлений. Интереснейший очерк по психологии [тут С.А. Гринь в квадратных скобках вписала «декадентов», но исходя из чего она добавила «декадентов», неясно, ведь Баженов занимался не только декадентами. – В.О.]. Говорят, что под большим влиянием идей Баженова находился Горький».

Видимо, Куваев имел в виду книгу Баженова 1903 года издания «Психиатрические беседы на литературные и общественные темы». К слову: Баженов считал, что многие гении были душевнобольными людьми (в частности, Бодлер, Верлен, Гоголь, Достоевский, Гаршин). Изучив биографии разных художников, он пришёл к выводу, что любой гений – это сочетание большого таланта с большим страданием.
Я так понимаю, что вопросы психиатрии и творчества в начале 60-х годов очень занимали и Этлиса. Видимо, Куваев и Этлис не раз эти вопросы обсуждали и во время своих встреч как в Москве, так и в Магадане. Кстати, в одной из своих записных книжек 1962 года Куваев указал московский адрес Мирона Этлиса на Большой Садовой, 10 и имя матери своего приятеля – Ида Семёновна.
Теперь самое время рассказать об Этлисе чуть поподробней. Откуда он вообще взялся?
Сам Этлис не раз рассказывал, что его отец в восемнадцатом году был комиссаром Тираспольского партизанского отряда, но в начале 1920 года по прибытии в Москву оказался под арестом, из-под которого ему помог освободиться однофамилец известного разбойника Котовский. Как уверял Этлис, в их дом были вхожи Тухачевский, Якир и другие крупные военачальники, а также многие деятели искусств. Якобы это его папа подсказал Алексею Толстому сюжет для повести «Хлеб». Но вот вопрос: знал ли об этом сам Толстой или у него имелась своя версия зарождения замысла «Хлеба»?
Точно известно, что в конце 40-х годов Мирон Этлис поступил в Третий Московский медицинский институт, который потом был из столицы переведён в Рязань. К слову, уже на первых курсах он попробовал попрактиковаться как врач, используя при лечении больных гипноз, что тогда, замечу, начальством не поощрялось (и это мягко сказано).
Ещё до перевода в Рязань Мирон Этлис проторил дорожку в Ленинскую библиотеку, где нашёл родственную душу из другого института – будущего искусствоведа и специалиста по Пикассо Игоря Голомштока.

«Помимо своих медицинских дел, – вспоминал через много десятилетий Голомшток, – Мирон занимался тогда ещё и тем, что он называл классификацией наук. Как я понимаю (а понимаю я мало), это было что-то вроде кибернетики, которая считалась тогда наукой идеалистической и буржуазной. В этом человеке был заложен такой энергетический заряд, что он (редкий среди нас случай) даже водку не пил – и без алкоголя всегда находился в состоянии постоянного творческого возбуждения. Каждую пятницу вечером он без билета (денег не было) садился в поезд, забирался под лавку, приезжал в Москву, в девять утра уже был в Ленинской библиотеке, а в воскресенье вечером тем же способом возвращался в Рязань».

В Рязани сокурсники не раз пытались привлечь Этлиса в тайную организацию «Союз борьбы за дело революции». Но он долго отказывался. Впрочем, от неприятностей это его не уберегло. За ним пришли в ночь на 5 марта 1953 года. Его обвинили в покушении на второго в стране человека – Маленкова. А тут умер Сталин. Правда, на положении Этлиса это не сказалось. По словам Голомштока, в мае 1953 года его приговорили к высшей мере и поместили в камеру смертников, но потом расстрел заменили на двадцать лет лагерей и по этапу через Челябинск направили в лагеря Казахстана, где судьба свела его с Солженицыным. Кстати, Солженицын в книге «Двести лет вместе» утверждал, что Этлис сумел избежать в лагере тяжёлых работ, пристроившись в лагерный лазарет. По другой версии, Этлис поблажку заработал благодаря тому, что смог своими методами избавить какого-то лагерного начальника от прыщей.
Амнистирован Этлис был лишь в 1956 году. Вернувшись в Москву, он устроился дежурным психиатром. В мемуарах Голомштока можно найти десятки историй о том, как он укрощал разных психопатов. Одна история случилась в музее композитора Скрябина. Заместитель директора этого учреждения регулярно устраивал с подчинёнными ему женщинами сексуально-мистические камлания, ссылаясь на учение самого композитора. После одного из таких камланий кто-то вызвал психиатра. Начальство отправило в музей Этлиса. Так новоявленный шаман накинулся на врача с ножом. Этлис лишь чудом отбился от удара, а потом всё-таки этого психа укротил.
Но вот от собственной жены он не спасся. Узнав об изменах, его Шурочка дождалась, когда муж лёг спать, и бритвой три раза полоснула его по груди. Одни говорили, что Этлис оказался при смерти. Но как он тогда смог вызвать «Скорую помощь»? И потом, если бы жена всерьёз его исполосовала, вряд ли бы она отделалась условным сроком. Кстати, Этлис уехал из Москвы в Магадан почти сразу после этой жуткой драмы с бритвой.
Добавлю: при всём при этом Этлис всегда считался специалистом высочайшего уровня. Тот же Голомшток рассказывал, как одно время сильно страдал его приятель Ростислав Климов, работавший в издательстве «Искусство». У него нередко случались эпилептические припадки. И никакой врач ничего не мог сделать. Но однажды Голомшток привёл к Климову Этлиса и тому каким-то образом удалось Климова избавить от этих припадков.
В рабочих блокнотах Куваева я нашёл описание Этлиса, сделанное, видимо, осенью 1962 года. Приведу его полностью. Куваев писал:

«Этлис.
Психиатр. Узкогрудый, сугубо интеллигентного облика. Очки без оправы и пугающая манера неожиданно взглядывать поверх очков на собеседника. Глаза со странным, чуть сумасшедшим выражением. Ольга [одна из магаданских подруг Этлиса. – В.О.] уверяла меня, что в минуту возбуждения они вспыхивают у него зелёным кошачьим огнём.
Принёс «Очерк о моей жизни». Написано под <диктовку машинисткой>. Поток памяти.
Юноша-еврей во время войны. Шустр. Задумчив. Очевидно, уже тогда имел патологически развитое воображение и болезненное честолюбие. Честолюбие преодолевало застенчивость. Сидел в Ленинке, шлялся по лекциям. После лекций подходил к лекторам, завязывал знакомства. В 16-17 лет знал: учение йогов, читал много по рациональной организации условий труда. Сам подчёркивал, что всё это, определение круга интересов, было случайным. Случайные столкновения с рукописями в дядином столе, случайные встречи со знакомыми людьми. Позднее, начав читать, он уже попал под обаяние книг разных мечтателей.
Поступил в Медицинский. Руководил студенческим научным обществом, писал работы по истории медицины.
Дорога к успеху была ясна до чёртиков. Узкогрудый еврейский мальчишка стал книжным червём с одной стороны, с другой – подсознанием чувствовал, что надо и что не надо.
Повторяю: у него не было какой-то чёткой позиции, системы взглядов. Поведение определялось подсознательным стремлением стать выше окружающих, подчеркнуть собственную яркую индивидуальность.
Если все изучают анатомию по одному учебнику, то он изучает её по другому. Эрудиция, романтика старых книг.
Крутил парнишка любовь, да ночами ворочался от честолюбивых <мечтаний>.
И вдруг: бум с еврейскими врачами-отравителями. На евреев, тем более врачей, стали смотреть косо. Парнишка искренне негодовал сквозь пенсне. Жизнь исчезла в честолюбивую <башню>.
А потом парнишку арестовали. И этот интеллигентик до мозга костей мгновенно поднял лапки: «укажите ошибки, перевоспитаюсь». А ему в морду, да в камеру.
Интеллигентик был молод и по-звериному живуч. Он не пробовал повеситься, не стал размышлять о красе жизни. Сработала защитная система и он просто стремился выжить биологически.
Выжил. Теперь решил писать об этом. Но вот что странно. Он сам с ненавистью относится к тому интеллигентику, который жил вообще-то говоря, по принципу «а что вам надо».
Уже потом, после реабилитации, его вызывали свидетелем, когда вели дело одного из бывших бериевцев. И этот небритый озлобленный мужик, бывший капитан МВД, сказал еврейчику-свидетелю: «А ты ловок. Тогда говорил что нам было нужно, а теперь говоришь что им нужно».
И вот сейчас решил создать нечто вроде нового, советского варианта «Клима Самгина». Эксгибиционизм. Оплевать самого себя, чтобы оплевать этим систему Сталина. На Сталина сейчас все плюют. Каждый ищет собственные пути плевков, и вот этот решил сделать вариантом самооплевывания.
Пишет хорошо. Великолепный склад интеллектуальной публицистики.
Черта. Ловок. Удивительно умеет завязывать знакомства с верхними людьми.
Едет в Москву. Надо повращаться среди физиков, технократов, психиатров, искусствоведов. Тут же намечает пути, через кого это можно сделать».

Что потом стало с прочитанным Куваевым осенью 1962 года очерком Этлиса? Логично было бы предположить, что Этлис опубликовал его во вторую волну «гулаговской» литературы, которая хлынула на страницы нашей печати в конце 80-х годов и сразу после развала Советского Союза. Но в библиотеках я нашёл только одну книгу, написанную при участии Этлиса. Я имею в виду «Современники ГУЛАГа: Книга воспоминаний и размышлений», выпущенную в Магадане в 1991 году. По форме это диалог двух узников лагерей: Асира Сандлера и Этлиса. Но в этом диалоге Этлис про свою попытку написать в начале 60-х годов советский вариант «Клима Самгина» даже словом не обмолвился. И осталось непонятным: то ли Этлис со временем по каким-то причинам отказался от первого варианта «Очерков о моей жизни», то ли попросту давнюю рукопись потерял.
Однако некоторые странички из упомянутого в записях Куваева «Очерка о моей жизни» Этлиса сохранились у наследников Куваева (в частности, фрагмент о пребывании Этлиса в челябинской пересылке). Они чрезвычайно интересны для понимания той эволюции, которую потом проделал Этлис и некоторые другие бывшие узники лагерей.
Своему «Очерку…» Этлис предпослал краткое поясняющее вступление. Судя по дате, предисловие он набросал уже после того, как завершил работу над первым вариантом «мемуара». Дата, кстати, очень показательна: 20 декабря 1962 года. Вспомним, что в те дни произошло. Во-первых, в конце ноября вышел одиннадцатый номер журнала «Новый мир» с повестью Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Но если миллионам читателей имя автора повести о ГУЛАГе ни о чём не говорило, то Этлис прекрасно знал писателя, ибо одно время вместе с ним сидел в Экибастузе. Во-вторых, 1 декабря 1962 года Хрущёв публично обрушился на нескольких участников художественной выставки в Манеже, что многими было воспринято как начало заката «оттепели». А Этлис был хорошо знаком с одной из жертв хрущёвского произвола – Эрнстом Неизвестным. Тут ещё следовало бы отметить, что часть событий произошла на глазах Этлиса, ибо он тогда находился в московском отпуске.
Короче, 20 декабря 1962 года Этлис решил, что его «мемуару» надо бы предпослать вступление. Он написал:

«Где динамика сюжета, где психологические открытия и прочая ересь, где… Вернее – зачем?..
Впечатления Москвы перебили, перемололи наивно-стремительный наскок на лёгкую повествовательную манеру а ля Эренбург или ещё что-нибудь брехляво-самоукрашательное…
Ценность фактов – вот что утверждает вся «объективная критика», да тут ещё и Солженицын со своей простотой и авторским лукавством, с правдой-маткой, которая была ведь и моим бытом. И я это всё видел, и я это всё знаю, но видел всё это иначе, т.е. через призму своей незрелости-наивности, эгоцентричности-наукоустремлённости и психопатического полуразвала личности («компенсация»!)… Вот тут и встаёт самый трудный вопрос – о необходимости быть умнее себя, т.е. подойти к материалу абсолютно объективно, собирая нагар субъективизма для грима какого-нибудь больного персонажа… Такие рассуждения, а работа-то стоит, время-то идёт, неумолимое, безостановочное, странное…».

Одним из первых, кто ознакомился с «мемуаром» Этлиса, был, повторю, Куваев. Он даже сделал несколько выписок из Этлиса, сопроводив их своими наблюдениями и выводами. Я приведу некоторые записи Куваева.

«Говоpят стаpые ЗК. Совсем как pеволюционеpы прежних вpемён. Фигуpиpует «Челябинская пересылка», «Омская пересылка», «Волынка в <Джезказоне>». Лагеpные типы «Феофан Феофаныч» и «Сидоp Поликаpпович». Эти несчастные интеллигенты, которые ахнули по 58 <статье> и котоpые ничего всё ещё не понимают.

Типовая стpуктуpа колымского посёлка
Две вышки, два баpака, убоpная на четыpе очка и моpг на четыpе тpупа.

Пpоизводительные силы
«Кодла и лудла».

* * *
Челябинская пеpесылка. На веpхних наpах лежат пpофессоp теологии пpажского унивеpситета, психиатp и специалист гpафолог из Нюpбеpгского института кpиминалистики.

* * *
Стаpоста. Синагогиальный евpей-<патpиаpх>. Стаpый эсеp, котоpого водят под pуки. Он говоpит (с евpейским акцентом): «Я благо-да-аpен Советской власти. Она пpодлила мне жизнь на 25 лет». С сеpьёзным фаpисейством.
* * *
Лагеpный теpмин. «Художник». Это тот, кто обновляет номеpа. Если твой номеp плохо виден с большого pасстояния, то гpозит каpцеp. Поэтому «художнику» все несут свои пайки, чтобы он пеpиодически обновлял номеpа. Известью из большой банки для пpостых смеpтных, сеpебpяной кpасочкой для бpигадиpов.
* * *
Два интеллигента несут паpаши. Идут мимо лаpёчка, где толстый аpмянин-педеpаст тоpгует мылом. Стучат в окно: «Пpиказчик! Кофе!»
* * *
58-я и уголовники. Свеженький интеллигент попадает в камеpу к уголовникам. Пpосыпается. Над ним кpужком сидят типы, куpят и пеpеговаpиваются. Вежливый голос: «То, что Вы хотели подаpить Коле, уже у него».
* * *
– Давай pоман. – За pоман очень хоpошо плачет ЗК.
* * *
Была умная система пеpемешивания. Бандеpовцы, убеждённые коммунисты, случайные 58, уголовники, пpедатели. Всё это подбиpалось в психологически обоснованной пpопоpции. <Взаимоненависть> гpупп уничтожала дpуг дpуга».

Но насколько лагерные рассказы Этлиса были близки Куваеву? Думаю, что не очень. Похоже, что-то Куваева настораживало. Но что?
Кстати, случайно или преднамеренно, Куваев после комментариев к материалам Этлиса сделал две записи на лагерную же тему, но касавшиеся уже другого человека – магаданской писательницы Галины Остапенко, которая в конце 20-х – начале 30-х годов училась в Ленинградском историко-лингвистическом институте. Я приведу эти записи.

«Сидят бывшие политкатоpжане. Толкуют мемуаpы. Остапенко с пафосом: «Я тоже была в тюpьме. Я знаю паpашу».

Рассказ Г.Г. [Остапенко. – В.О.] об оpтодоксальной маpксистке, севшей из-за мужа. Куpиные мозги. Муж-то вышел, и она впервые столкнулась с непонятной дилеммой.
– Меня посадили за него. Он вышел. За что же сижу я?
Тщетно ищет ответ в Ленине. Ленина читает ежедневно по два часа. Ни больше, ни меньше».

Почему я выделил Галину Остапенко? В 60-е годы это была очень влиятельная в Магадане писательница. Она запросто могла войти в кабинет даже первого секретаря обкома КПСС Павла Афанасьева. К слову, Остапенко первой в Магадане оценила масштаб дарования Куваева и насмерть билась с партаппаратчиками за выход его первой книги. Но своё прошлое – в отличие от Этлиса – она афишировать не любила. О том, что ей тоже довелось посидеть в лагерях, в Магадане знали лишь единицы. Добавим, что Куваев очень ценил Галину Остапенко как человека и всегда ей доверял.
Другой момент. Состоялись ли у Куваева и Этлиса в 1962–64-м годах откровенные обмены мнениями о лагерных мемуарах Этлиса? Мне почему-то кажется, что до этого дело по разным причинам ни разу не дошло. Похоже, Куваеву не очень-то хотелось влезать в разговоры о политике и будоражить «лагерную» тему. Видимо, от прямых разговоров с Этлисом на тему ГУЛАГа ему всегда удавалось уклоняться.
Это вовсе не значило, что Куваев ничего о лагерях не знал и ни с кем из бывших политзэков никогда никаких дел не имел. Напомню: Магадан в первой половине 60-х годов представлял собой небольшой городишко, в котором почти все знали друг друга в лицо, а уж тем более в творческих и научных кругах. Куваев часто сталкивался по основной работе и по издательским вопросам и с тем, кто сидел при Сталине, и с теми, кто охранял лагеря. Так, не раз он пересекался с поэтом Валентином Португаловым, врачом-сатириком Борисом Лесняком, радиожурналисткой Викторией Гольдовской, художниками Дмитрием Брюхановым, другими бывшими «сидельцами». В его записной книжке за осень 1962 года указан и адрес будущего соавтора Этлиса – Асира Сандлера, который одно время, отбывая в колымском лагере срок, умудрился стать также лагерным конферансье. Но смотрите, ни с кем из перечисленных людей Куваев не имел желания вести задушевные разговоры. Тот же Португалов ему был интересен прежде всего как обладатель уникальной коллекции книг об Арктике, но не как поэт и не как бывший сиделец. А Гольдовская одно время проталкивала на радио его рассказы.
Куваев и про лагеря читал очень мало. Хотя при нём в 62–64 годах в Магадане были напечатаны некоторые вещи на лагерную тему Виктора Вяткина, Ивана Гарающенко, Николая Козлова и ещё трёх-четырёх авторов. Но он прочитал, кажется, лишь главы из романа Козлова «Хранить вечно» и то, видимо, только потому, что Козлов тогда руководил Магаданской писательской организацией и какое-то время помогал Куваеву в издательских и бытовых вопросах (судя по всему, герой Козлова – красный латышский стрелок Эдуард Берзин – ему оказался неинтересен, а почему – это уже другой вопрос; может, потому, что он так и не понял, кем же всё-таки Берзин был: жертвой советской власти или одним из палачей русского народа).

Но смотрите: в те же 1960–1962-е годы Куваев близко сошёлся с начинающим, как и он, литератором Юрием Васильевым, чьи родители долго отбывали на Колыме сроки по обвинению в шпионаже. Но на какой почве? Отнюдь не на лагерной теме. У Куваева и Васильева тогда оказалось много совсем других общих увлечений, не имевших к политике никакого отношения (они даже какое-то время ухлёстывали за одними и теми же бабами).
А потом Куваева поразили картины художника из Сеймчана Ивана Гриценко (но не этюды о колымских лагерях, в которых тот отсидел больше десяти лет), а линогравюры с природой Колымы.
Повторю: и Этлис Куваеву был интересен не лагерным прошлым, а совершенно другим.
Но в начале 1963 года два приятеля надолго расстались. Куваев был направлен на Чукотку. Он должен был провести гравиметрические исследования на острове Врангеля. Отчасти изменились планы и у Этлиса. Врач-психиатр неожиданно увлёкся Богоразом.
Я нашёл несколько писем Этлиса Куваеву, посланных на остров Врангеля. Первое датировано двенадцатым апреля 1963 года. Этлис писал:

«Олег! Необходим твой совет и твоё участие по делу, которое мы затеяли. Сейчас начинается интересный момент работы, когда нужно направление, так как мне – в целом – проясняется объём материала о Богоразе.
Как ты отнесёшься к следующей намётке:
первая часть исторического романа-трилогии
«Натан Мудрый»
вторая
«Двуликий Янус»
третья
«Северная фантазия»
Идея первой части: стихийное народовольчество, зарождённое анархизмом еврейско-таганрогского воспитания (чеховско-вересаевско-короленковский кризис интеллигенции) при столкновении с реальностью Севера толкает энергию по творческому руслу – и это у Богораза (партийная кличка – Натан Мудрый) приводит к смелому штурму… Революция на носу, но народники – в кризисе везде, кроме… науки и Сибири.
Идея второй части: вытесненный в Америку, он заражён и ошарашен прогрессом, но думает о родине (раздвоение № 1), занимаясь легальным марксизмом – бунтует (раздвоение № 2), уйдя в репортаж – лезет в фантазию, особенно после краха 1905 года (№ 3), любя науку – мечтает о политике (№ 4). Всё это кончается маразмом и частичным признанием революции 1917 года и идеально дельно работой в её пользу (№ 5)…
Идея третьей части: силы и время кончаются, надо думать о передаче эстафеты, учить… Эпоха Эйнштейна и надвигающийся фашизм укладываются на канву склероза, но ведь вещественность мира ему знакома, как не многим… Реалист побеждает, но умирает… Остаются рукописи, люди, фантазии…
Основное в сюжетной канве 1-ой части: Таганрог, отъезд с сестрой-революционеркой в СПб, «бум» народовольчества – до убийства Александра II (1881), период борьбы и репрессий, гибель сестры (умерла в Бутырках с ребёнком на руках), никакой личной жизни (фанатизм), дорога до Колымы, борьба за жизнь и чукчи (здесь много подробностей, о которых ты догадываешься), первая книга и первая наука…
Что я хочу от тебя? Прежде всего, чтобы ты знал, то, что я написал выше – и высказался. Далее: трудно, очень трудно с материалом в утлой Магаданской библиотеке, но уже за несколько дней работы насобирал массу фактов, сбил их в очень широкую картотеку… Я имею обычай немного зарываться в материале, поэтому мне важен твой целевой совет – не для того, чтобы себя ограничить, а чтобы ставить акценты там, где тебе представляется особенно важным иметь фактологическую пищу для фантазии.
Напиши!
Мирон».

Через несколько дней Этлис послал Куваеву ещё одно письмо. Он писал:

«Олег!
Прошла неделя. За это время с Богоразом не только продвинулся, но и зашёл слишком далеко. И это – в Магадане. Обнаружил здесь: Нравы и люди Америки, изданные в 1932 году. В Москве их в Ленинке (в общем каталоге) не видал. Это он написал после поездки 1928-29 гг. Одноэтажная Америка и даже Эптон Синклер – ничто по сравнению с этой книженцией. Картотека начинает пухнуть и обрастать вопросами.
Например: у Джека Лондона была любовница и соавтор некая Анна Струнская. Представь: была в Москве в 1905 году и сидела в каталажке… вместе с Богоразом, а потом они встречались в 1929 году, и между прочим были в компании с Полем Робсоном и Хьюзом (его книга стихов вышла в Москве в ИЛ в 1960, Богораз его первый переводчик, а составители книги 1960 года об этом и не знали…).
Эмоции Богораза после революции связаны с отсутствием в России его лучшего друга – Куприна…
Все факты из Америки взял «на картотеку» и теперь ломаю голову, что с ними делать, а о стихах написал ругательное письмо в издательство иностранной литературы.
Трудно надеяться, что и дальше «улов» будет таким же, да и не этот период должен нас интересовать (нужно – прежде всего – искать Колымские материалы). Карташова «По стране оленных людей» я нашёл и прочитал. Занятно и безнадёжно мало. За этим лежат слои и золотые жилы. Одним воображением, однако, ничего не сделаешь.
Портрет Тана скорее мы получим из Америки, чем из Москвы. В 1905 году в Нью-Йорке вышла книга с его портретом…
Как видишь – пока что хвалюсь. Ты меня поддержи морально, а то я как психопат – быстро могу «сникнуть»…
У меня что-то со здоровьем не ладится.
Настроение – ильичёвское.
Видел в Магадане твоего сусуманского кореша [имелся в виду молодой литератор Юрий Васильев. — В.О.]: голубой берет, пол-бородка, алкоголический румянец и бледность. Контактов не успели завести – едет в отпуск, занят собой и – вообще – клинический случай.
Жду писем. Как ты там врастаешь в вечный день? Достанется ли мне белый медвежонок в виде шкуры или чучела?
Не нюни!
Пиши пейзажи в духе Рериха и Кента.
Дыши воздухом. Спиваться погоди, благо и нечем.
Денег бы!.. (Разумеется – не от тебя)
Бабы – дело наживное, всё зависит от идеи и жень-шеня.
Будет с тебя.
Мирон».

Что ответил Куваев? Он попытался охладить пыл приятеля:

«Но не надо, на мой взгляд, – предупредил Куваев Этлиса, – вдаваться в типичные радости архивных червей: ах, нашлась ещё одна бумажка, которой Богораз подтирал попу. Открытия типа его связи с Куприным, Анны Струнской и т.д. должны просто составлять «наполнитель» книги».

Куваев был против того, чтобы в традиционном ключе писать биографию великого исследователя.

«Основное в книге, – подчёркивал он, – должны быть наши мысли».

Идеи и биография Богораза, по его мнению, должны были служить только фоном.
Оставалось решить главное: впрягаться ли в работу. Этлис, напомню, предлагал взяться сразу за трилогию. Куваев подсчитал, что на написание трёх романов потребуется лет пять. Тратить столько времени, по его мнению, можно было только при наличии твёрдого заказа.
Но потом и самому Этлису стало не совсем до Богораза. Он собрался жениться. 9 июня 1963 года Этлис написал:

«Олегус!
Долго не писал тебе. Новостей накопилось. Это хорошо. Но и ты не писал, а писал рассказ. Он, говорят, хорош, без фокусов, а сам по себе – фокус в стиле Хемингуэя: ничего не происходит, мол, так себе живут – и всё ясно. Это тоже хорошо.
Плохо, что я так давно не писавши тебе – допустил (думается) дезинформировать тебя о себе, своём, например, проживании в твоей комнате, женитьбе, жене и пр. Алла [Федотова – тогдашняя муза Куваева. – В.О.] – телефон испорченный, а только он не был в это время выключен. Попробую написать по порядку. В конце апреля я женился. Встречались – редко – ещё с февраля. Оленька, ныне и присно и во веки веков жена моя, педагог музыки, тбилисска, явившаяся в Магадан для того, чтобы встретиться со мною и этим увековечить Магадан, Тбилиси и все другие города, по которым нам придётся скрываться от преследования моих бывших жён и любовниц. Далее – счастлив и воодушевлён на подвиги коммунального характера: суди сам – в твоей комнате прожил только три недели, уже сижу в своей, уже работаю в Магадане – начальством в Облздраве: уже 3 дня занимаюсь бумажной волокитой и даю руководящие установки. Всё это выглядит почти празднично, если не считать, что на комнату нет ордера, а в начальство меня произвели по недоразумению и временно. (Как в еврейском анекдоте: «Чудо невеста, всем хороша и пр., и пр., только немножко беременная…»). Если к этому прибавить, что неделю провёл в Хабаровске – в командировке – то тебе станет понятно, почему я не писал. Есть ещё одна, уже непосредственная, причина – решил прислать тебе автобиографию Богораза для раздумий, и вот только пять минут назад сумел закончить её перепечатку.
В Хабаровске издаётся роман Тана «Воскресшее племя». Был у Вахова [писатель. — В.О.], он обещал договориться, что предисловие будет моим, но, боюсь, натрепался и ничего не сделает. Может, написать туда ксиву на бланке Магаданского отделения? Не знаю.
А ещё в Хабаровске хорошая краевая научная библиотека, там я кое-что нашёл, жаль, что не было времени посидеть, но насчёт межбиблиотечного – договорился. Был я там и в краеведческом музее, видел фонд этнографический: похоже на то, что многое – подарки Богораза в 1898 г., но – в отличие от Иркутска, где это установлено документально (опись и пр.) – здесь это только моя догадка, поэтому факт малюсенький, пишу только для порядка.
Думаю, что ты из этого письма поймёшь, что для меня вопрос Тана – только вопрос времени, т.е. остывать я не собираюсь, что успею – сказать трудно, но стараться буду до посинения.
Пиши! Когда думаешь возвернуться? Как здоровье? Не хандришь ли около смысла жизни? О. Гуссаковская вчера справляла сигнал своей книги и предстоящий через 3 дня отъезд в отпуск.
Пиши!
Твой М. Этлис»

Как и следовало ожидать, в Хабаровске предпочли заказать предисловие к роману Богораза профессиональному литературоведу и уже с именем, а Этлиса попросту бортанули.
Потом новая жена позвала Этлиса в Грузию. Богораз вроде бы остался в прошлом.
И совсем всё по-другому пошло у Куваева. Отказавшись писать без твёрдого заказа трилогию о Богоразе вместе с Этлисом, он тем не менее интереса к фигуре этого исследователя не утратил. В 1963 году Куваев записал в рабочую книжку:

«Тан-Богоpаз
В.Б. Муpавьёв.
Энтузиаст. Хорошо знает архивы. Сам пишет в Ж.З.Л.
Москва, Серебрянический пер.9, кв.26

Сёмушкин Тихон Захаpович.
Знал Тан-Богоpаза лично.
Москва, Садово-Спасская ул. д.21, кв.82

Литеpатуpовед Федоp Маpкович Левин.
Москва, Проезд МХАТ д.2, кв.34

Сын: Владимиp Владимиpович Тан-Богоpаз.
Ленингpад Лесной, Большая Объездная улица дом 6 б

Аpхивы Тан-Богоpаза.
Москва ЦГАЛИ и
Ленингpад АН СССР».

Почему же Богораз стал Куваева всё сильней притягивать? Я так понимаю, что в начале 60-х годов молодого геофизика очень увлекли прошлое и настоящее малочисленных северных народов, которые несколько веков обживали и осваивали Чукотку.
Смотрите. Этлис прежде всего интересовался революционной борьбой Богораза, за которую его герой и был упечён царскими властями в далёкую Сибирь. Он хотел выяснить, как народовольческие идеи Богораза отразились в литературном творчестве его кумира. Куваева же меньше всего трогала политика. В отличие от Этлиса он к 1963 году собственными ножками исходил значительную часть Чукотки и представлял её не только по романам Богораза. Особенно его интересовало коренное население Севера.
Первый раз Куваев соприкоснулся с чукчами и эскимосами летом 1957 года во время прохождения преддипломной практики на побережье Берингова моря. Он увидел, что это отнюдь не примитивные люди. За ними стояла многовековая история со своей необычной культурой. Примитивные существа вряд ли смогли бы создать своё уникальное мореходное искусство, которое оказалось неподвластным вроде бы цивилизованным европейцам. А, скажем, эскимосы изобрели гарпун и каяк.
Вновь Куваев соприкоснулся с чукчами, уже когда работал геофизиком на Чаун-Чукотке. Читаем его записную книжку за осень 1958 года. Первое, на что натыкаемся, – на древние чукотские мифы. Куваев писал:

«По преданиям чукчей на небе Великая Тундра.
Чоттагын – переднее помещение в яранге.
Моржовый клык – застывшая сопля моржа.
Анкалин – приморский чукча.
Не от этого ли слова произошло древнее легендарное название онкилон?».

Онкилоны тогда на много лет стали для Куваева одной из любимых тем.
А летом 1959 года молодой геофизик вдруг оказался в тундре без еды. И спас его чукча.

«Встретил чукчу, – записал Куваев 7 июля 1959 года в записную книжку. – По тундре уже шёл слух, что мы без продуктов. Без слов отдал галеты, сахар и даже коробку цветного горошка.
– А чай у вас есть?
– А спички есть? Соль есть?
Вот что значит забота о людях. Гуляет по Чауну запросто».

Спустя полтора месяца Куваев занёс в свой блокнот и другую историю с его участием. Он писал:

«На крик выбежали чукчи и кинулись помогать. И смех и страх. Раз-два, взяли! Только хочешь дёрнуть, а чукча уже дёрнул и тонким голосом говорит «Раз-два» и смеётся. Заледенели, как цуцики, – и лучше любого ресторанного входа показалась нам освещённая дверь яранги. Курить у них тоже небогато и чаю нет. Попили чайку после десятичасового плаванья, даже есть неохота. Легли спать. Мешок мой хоть и плавал в воде, но замок мало, а у ребят совсем сухие.
Лежим. С одной стороны у меня шкура с протухшим нерпичьим жиром, с другой – горшок, куда они периодически сливают из полога, и в лицо ласково лижет меня собачка.
Но сами чукчи хорошие, гостеприимные люди. Две семьи с Айона. Ловят рыбу сетками, у каждого одна сетка, и уже наловили около двух тонн. Вот эта Чукотка! Будут здесь зимовать, построят избушку. Жалуются на колхоз: ни хрена не помогает. Избушку они вряд ли построят.
Старуха у них страшного вида, но, видимо, добрая. И маленький цветок тундры – Аня. В противовес прочим чукотским детям, очень весела и подвижна».

Не тогда ли Куваеву захотелось поподробней узнать о населявших Чукотку народах – чукчах, эскимосах, юкагирах, эвенах, чуванцах?.. Это для большинства его коллег по геологоразведочному управлению всё коренное население Севера было на одно лицо. А Куваев почти сразу научился отличать береговых чукчей, занимавшихся добычей моржей и тюленей, от тундровых, которые не мыслили своё существование без оленя. Ему не надо было объяснять, почему эскимосы Наукана сильно расходились с эскимосами, выросшими в селе Чаплино. Он знал, как непросто складывались отношения чукчей и юкагиров.
К слову: в 1959–1960 годах Куваев, отталкиваясь от некоторых малоизвестных фактов из истории чукчей, написал несколько рассказов. Я отмечу один из них – «Теневиль» – о создателе своеобразной чукотской письменности. Правда, Куваев почему-то при своей жизни его никогда не печатал. Хотя этот рассказ был не так уж и плох и по-своему занимателен (впервые он был напечатан летом 2021 года в журнале «Мир Севера»).
Подчеркну: к началу 60-х годов геофизик Куваев в отличие от своего магаданского приятеля психиатра Этлиса проштудировал почти всю имевшуюся в библиотеках Колымы и Чукотки севериаду. Но большая часть этой севериады, на его взгляд, страдала поверхностностью и упором в экзотику.

«И нет, – ругал он в начале 1960 годов местного журналиста Владимира Буланова за невыразительную книжечку «Солнце над тундрой», – того интимного проникновения в быт чукчей, в их особый нестандартный мир».

Из советских писателей, по мнению Куваева, понять и изобразить жизнь чукчей смог отчасти лишь Тихон Сёмушкин. Ещё много сделал для популяризации знаний о народах Севера советский эскимолог Георгий Меновщиков. Но этого, считал Куваев, было очень мало. 9 февраля 1960 года он записал в свой рабочий блокнот, что литераторы и учёные должны больше писать об этнографии чукчей, эскимосов и эвенов.

«Пример<ы> – Меновщиков, Тан-Богораз, – подчёркивал Куваев, – Издать. Книги Тан-Богораза библиографическая редкость, а они очень нужны».

По-моему, тогда же у Куваева возникли мысли и о путешествиях по следам древних северных племён. Помните, он ещё в 1958 году упомянул онкилонов? А в 61-м году перед ним возник вопрос: онкилоны – это всё-таки фантастика, придумки Фердинанда Врангеля и Владимира Обручёва, или это отколовшееся в семнадцатом столетии от береговых чукчей или эскимосов реальное племя, нашедшее себе потом убежище то ли на острове Врангеля, то ли на Медвежьих островах? Он даже разработал план экспедиции «Онкилон», собираясь летом 1962 года совершить маршрут Певек – Шелагский – Биллингса – о.Врангеля – Певек, и стал искать под это дело лодку с мотором «Москва» и охотничье снаряжение. Но потом у него усилились разногласия с начальником Северо-Восточного геологоразведочного управления Израилем Драбкиным, и про розыск следов онкилонов ему на какое-то время пришлось забыть.

На остров Врангеля Куваев впервые попал, наконец, лишь в начале 1963 года уже в качестве младшего научного сотрудника Северо-Восточного комплексного научно-исследовательского института. Удалось ли ему тогда проверить свои версии про онкилонов? Не знаю. В его записных книжках того времени фигурируют сюжеты уже на другие темы – прежде всего связанные с появлением там в советское время эскимосов (их в 1926 году доставил полярник Ушаков).
Однако совсем скоро Куваев вновь вернулся к Богоразу. Но, похоже, совсем не ради затеянного Этлисом романа. Видимо, Богораз понадобился ему для того, чтобы сверить некоторые появившиеся у него в ходе исследований на острове Врангеля гипотезы. Однако большинство работ учёного оказались ему недоступны. Некоторые из них были единожды напечатаны в малотиражных изданиях, которые имелись лишь в Ленинке. А некоторые и вовсе хранились только в архивах. Не поэтому ли Куваев стал искать адреса родных учёного и исследователя?
Судя по всему, Куваев очень рассчитывал на встречу с сыном Богораза. Кстати, об этом сыне долгое время мало кто знал, как и о жене учёного. Не думаю, что кто-то хотел навязать версию об аскетизме Богораза, который ради науки мог отказаться от семьи. Скорее тут существовали причины другого плана. Но какие?
Куваев, видимо, думал, что сын Богораза познакомит его с сохранившимися рукописями отца и в первую очередь с материалами неизданных частей главной книги учёного – «Чукчи». Но, как я понял, их встреча не состоялась. Почему? Возможно, сын Богораза боялся навредить реабилитации отца как писателя.
Да, при Сталине Богораз репрессиям не подвергался и умер весной 1936 года вроде бы своей смертью в поезде по пути из Ленинграда в Ростов-на-Дону. Но угроза его ареста существовала. Напомню: накануне чекисты забрали многих близких ему людей в Институте антропологии и этнографии. Опасаясь за свою жизнь, Богораз интересовался у патриарха американской этнографии Франца Боаса, как бы зарубежные коллеги отнеслись к его эмиграции.
К слову, сразу после смерти учёного у нас появились статьи с резкой критикой многих этнографических его работ. Скажем, специалист по тунгусам Аркадий Анисимов обвинял Богораза в эклектизме. А фольклорист Дмитрий Зеленин утверждал, что Богораз не разобрался в родовом строе чукчей. Не поэтому ли издатели после смерти Богораза отказались публиковать третью и четвёртую части монографии учёного о чукчах?
К слову: до сих пор ничего не известно, как сын великого исследователя пережил репрессии конца 30-х годов и гонения на космополитов в конце 40-х годов. Затронули ли его те волны и, если да, то в какой степени?
Отчасти табу с имени Богораза было снято лишь в конце 50-х годов. Но начальство разрешило писать лишь о борьбе учёного с царизмом и опубликовать несколько его прозаических книг. А большая часть этнографического наследия учёного по-прежнему находилась под запретом.
Кроме сына Богораза, Куваев, судя по сохранившейся его записной книжке, одно время искал подходы и к писателю Тихону Сёмушкину. Напомню: он одно время ценил его повесть «Чукотка» и роман «Алитет уходит в горы». Но потом, похоже, отношение Куваева к этим книгам изменилось. Возможно, на перемены в его настроении повлияла случайная встреча с роднёй главного героя Сёмушкина. Приведу фрагмент из записной книжки Куваева от 11 августа 1960 года – после посещения яранги Васи Тумлука.

«Лежу у Васи <Тумлука> в избушке и читаю сказки Андеpсена. Хе! Ребята, вот отличное сочетание! С детства я испытывал тягу и симпатию к Маленькой Разбойнице, и сейчас тоже с удовольствием пpочёл о ней, с симпатией вспомнил о Б. Мои pазговоpы с Б.: – «И почему мамы и папы не любят конфеты?» и прочее, прочее.
Алитетов сын <Рахтыугин> – здоpовый сдеpжанный мужик, знающий, видимо, и свою силу и кое-что потеpпевший в жизни.

Историческая справка:
Н. Пугачёв появился в Певеке в 1933 году. Умеp от остpого пpиступа аппендицита в 1940 году в Магадане.
Жена Катя. Дети Иван, Пpохоp, Алексей. Сын Алитета учился вместе с ними в школе в Певеке. Пугачёв спокойный малый.
Алитет в 1940 году повесился в ссылке. На матеpике началось pасследование контpы. Допpашивали и сына Алитета – Антона.
Сёмушкин, по мнению Алитета, всё навpал. Жил, кстати, он у Алитета дома долгое вpемя. Имена жены и детей вымышлены. В гоpы Алитет не уходил, был аpестован как кулак. Носил Алитет боpоду, усы бpил. Жили в pайоне Биллингса, на Лагуне.
Спpавка:
У Алитета было пять жен. Один сын с женой застpелились одним патpоном. Легли pядом и пpостpелились одним выстpелом!!! Бывшего с ними в яpанге человека послали за папиpосами.
Нина – жена Антона – маленькая молоденькая очень чукчанка, и всё вpемя ласкает его нежно и неумело.
Рассказ Антона о Н. Пугачёве и паpне из КГБ на беpегу Певекского озеpа.
Пеpегнал 12 лет назад стадо в Усть-Чаун и тут остался. Думает веpнуться потом обpатно.
Все дети Алитета умеpли. Остались Антон, стаpший бpат на Биллингсе и сестpы (младшие).
Сын Алитета пpочитал книжку пpо Алитета и сказал:
– Это не пpо нас. Тут жены дpугие и дети дpугие. А Сёмушкину стыдно. Столько вpемени у нас жил как свой, всякий пpодукта ел, потом всё навpал».

Но Куваев хотел встретиться с Сёмушкиным не для того, чтобы уточнить детали про Алитета. Его в первую очередь интересовал, напомню, Богораз. И он знал, как сильно Богораз в 1924 году помог Сёмушкину попасть на Чукотку.
Безусловно, Сёмушкин мог бы многое рассказать о своём участии в качестве статистика в экономическом обследовании Чаун-Чукотки, об открытии в 1928 году на первой чукотской культбазе в новом селе Лаврентия первого интерната для чукотских детей и многое другое. Но он, похоже, как и сын Богораза, уклонился от встречи с Куваевым. Почему?
Как оказалось, Сёмушкин ещё в середине 30-х годов во многом из-за изменившейся политической конъюнктуры от Богораза стал всячески открещиваться. Похоже, его сильно напугал последний роман Богораза «Воскресшее племя», прототипом главного героя которого стал ученик учёного – первый юкагирский писатель и учёный Николай Спиридонов (Тэки Одулок). Дело в том, что в 37-м году власть объявила Тэки Одулока японским шпионом. А Сёмушкин в конце 40-х годов задумал свой роман, в котором собирался из юкагирского учёного сделать законченного негодяя. А в конце 50-х годов вновь всё стало меняться. И Сёмушкин, похоже, запутался, кто всё-таки был героем, а кто оказался врагом.
Не всё просто оказалось и с критиком Фёдором Левиным (он тоже упоминался в записной книжке Куваева в связи с Богоразом). С одной стороны, Левин много что знал и много к чему имел отношение. Он ведь в середине 30-х годов работал помощником заведующего отделом культпросветработы ЦК ВКП(б) Александра Щербакова и отчасти занимался научным и литературным наследием Богораза. Но потом его из-за ареста младшего брата из ЦК выгнали. А весной 1942 года на критика донесла группа писателей и он оказался в СМЕРШе за свои якобы пораженческие разговоры. Правда, через полгода, проведённых в лагере, выяснилось что критика не так поняли и оклеветали, и его выпустили на свободу. Но в 48-м Левина догнала борьба с космополитами. Поэтому в начале 60-х годов он открывался далеко не всем.
Лагерное прошлое оказалось и у Муравьёва. Он загремел в Вятлаг в 1949 году, будучи студентом 3 курса Московского пединститута имени Потёмкина. А за что, я так и не установил. В лагере судьба свела его с одним из марийцев. Благодаря ему Муравьёв изучил марийский язык. Уже после реабилитации Муравьёв обратился к фигуре Пестеля. Вместе с Борисом Карташёвым он написал биографию этого декабриста для серии «ЖЗЛ». Потом его соавтор взялся писать книгу о странствиях Богораза, а он приступил к анализу литературных сочинений Богораза. Состоялась ли встреча Куваева с Муравьёвым, я пока выяснить не смог. Знаю только, что Куваев очень обрадовался, когда в конце 60-х годов ему сообщили, что магаданцы вроде наконец взялись за издание работ Богораза о чукчах. Он всем писал в Магадан, чтобы его не забыли и отложили для него монографию Богораза.
Но в начале 70-х годов всё испортил один из бывших учеников Богораза – историк Иннокентий Вдовин. Он представил в Магаданское издательство резко отрицательное заключение на неопубликованные рукописи Богораза. По его мнению, учёный допустил в своих работах много ошибок и сделал неверные выводы. Он высказался за то, чтобы из подготовленной к печати книги Богораза ряд глав вообще изъять, а к оставшимся главам дать подробные комментарии, но обязательно с осуждениями за немарксистские выводы учёного. Магаданским издателям оказалось проще дать в типографию команду разобрать сделанный набор книги Богораза.
Вернусь к Этлису. Несмотря ни на что, Куваев ещё долго продолжал поддерживать с ним добрые отношения.
Сам Этлис в 1968 году наконец всерьёз взялся за науку. Его из психдиспансера перевели в Северо-Восточный комплексный научно-исследовательский институт. Он вплотную засел за диссертацию.

«Я понял одно, – написал ему 28 февраля 1969 года Куваев, – твоя диссертация в кое-то веки встаёт на реальные ноги. Я искренне этому рад. А рад я потому, что мне всегда было обидно на несправедливость судьбы: какие-то ахламонки хотя бы типа Загрузиной [геолог, с ней Куваев сначала работал в Певеке, а потом в Магадане в СВКНИИ. – В.О.] защищают докторские, а эрудированный, непьющий и организованный Мироша болтается как кусок верёвки после того, как висельника обрезали. Я думаю, что когда ты попал в эту структуру, где за написание диссертации зарплату платят – ты не застоишься».

Но здесь надо уточнить. Научная работа Этлиса касалась отнюдь не Богораза и не этнографии чукчей. Ему на откуп были отданы темы, связанные с социальной адаптацией людей на Севере.
Видимо, тогда же у Этлиса появилось новое хобби. Поостыв к литературным кругам, он прибился к местным архитекторам. Вчерашний психиатр стал фонтанировать идеями на тему, как планировать архитектуру городов в условиях Севера. Тогда же о нём впервые услышала журналистка «Магаданской правды» Жанна Ерёменко.
– Это потом выяснилось, что мы с Этлисом прибыли на Колыму почти одновременно – в 61-м году, – рассказывала мне не так давно она по телефону. – Но я о нём лет восемь ничего не знала и не слышала. Когда меня в 62-м из Теньки перевели в Магадан, я прибилась к компании своего бывшего сокурсника по МГУ Саши Жарова. Он первым из нас получил своё жильё – на углу Ленина и Портовой, в сталинском доме с колоннами, там ещё имелась красивая арка – и мог пригласить к себе приятелей. А я сначала ютилась в бараке на Гоького, который сразу после войны построили японские военнопленные. К Саше часто приходили не только журналисты, но и геологи. Я хорошо помню, в частности, Толю Ложкина и Геру Павлова. Бывал у Саши и Куваев. Он ещё мне в шутку говорил: «Жанка, ты не должна выходить замуж, а должна принадлежать нам». Но в 65-м году Олег из Магадана уехал. А году в 69-м наш местный журналист Юра Тепляков попросил, чтобы я к себе в коммуналку на время взяла молодую девчонку, только что окончившую в Ленинграде архитектурный факультет. Её звали Лариса. Так она каждый вечер мне стала жужжать про необыкновенного Этлиса, который не вылазил из её конторы «Дальстройпроект». А потом Лариса заполонила всю мою комнату бумагами от Этлиса. Среди этих бумаг оказалась машинописная копия воспоминаний матери Василия Аксёнова – Евгений Гинзбург – «Крутой маршрут». Но я уже многое о колымских лагерях знала и читать эти воспоминания не стала. А моя Лариса продолжала находиться под обаянием Этлиса и разных его архитектурных идей, а также его рассказов. Кстати, Этлис тогда ни Ларисе, ни другим магаданским архитекторам про Куваева и его книги ничего не рассказывал. Он вёл разговоры в основном о лагерной литературе. Но потом кто-то стуканул. Чекисты вышли на геолога из Хасынской экспедиции Махновецкого и обнаружили у того дневник с подробными записями, кто и что говорил и читал. Всех нас стали таскать по разным кабинетам. Тут ещё у меня на шкафу обнаружили «Крутой маршрут». Меня спрашивали, зачем я общалась с Этлисом и кто мне давал «Крутой маршрут». Но я всем говорила, что эту вещь читала ещё студенткой в МГУ. Однако всё вскоре надоело первому секретарю горкома партии Александру Богданову. Он на одном из заседаний бюро горкома грозно спросил, когда все угомонятся и прекратят заниматься ерундой. Но Этлису, кажется, потом всё-таки пришлось уйти из СВКНИИ. Он перешёл, кажется, в создававшийся тогда Институт биологических проблем Севера.
Всё это время Этлис, как я понял, продолжал своими методами лечить алкоголизм. Не случайно с ним по этим вопросам продолжал консультироваться и Куваев.
Осенью 1971 года писатель интересовался у своего приятеля, можно ли окончательно победить алкогольную зависимость.

«Ты же, Мирон, (в это я верю) хороший врач, – писал Куваев ему, – во всяком случае не ремесленник. И ты меня знаешь, устройство моего черепа тебе известно как немногим. Черепок надо сохранить. Ты, Мироша, парень заводной. Так ты не заводись, подумай так порациональнее и дай ответ!».

Но потом что-то случилось и в отношениях Куваева с Этлисом произошло охлаждение. А из-за чего конкретно они поссорились, я пока выяснить не смог.
Но причина, видимо, была серьёзная. Иначе Куваев не послал бы Этлису очень резкое письмо.

«Не знаю, Мирон, – писал Куваев, – за какие идеи шёл ты в лагерь, каким ты парнем тогда был, но знаю твёрдо одно – добейтесь вы власти, вы точно так же сослали бы в лагеря других, инакомыслящих, как слали вас. Может быть, ещё более изощрённо, так как интеллигент, добивающийся власти, всегда мне кажется страшноватым, да и сама власть имеет какой-то трансцендентный механизм, изменяющий души людей».

Потом журнал «Наш современник» напечатал роман Куваева «Территория». Какова была первая реакция на эту вещь Этлиса, никто так и не вспомнил.
Я знаю только, что в 1984 году Этлис был привлечён к наблюдениям за ходом эксперимента по использованию беспохмельной водки в Северо-Эвенском районе Магаданской области.
Кто придумал этот эксперимент и в чём заключалась его суть? По одной версии, всё затеял профессор из Владивостока Израиль Брехман. Он, как говорили, разработал из редких целебных трав, растущих в Приморье, некие адаптогены, которые вроде бы позволяли пить водку без боязни получить на следующий день головные боли. Некоторые чиновники предлагали расширить производство добавок к водке до промышленных объёмов, но этого не позволила ограниченная ресурсная база дальневосточной тайги. Тогда кто-то обратил внимание на целебные свойства, выделяемые из виноградной лозы в Кахетии. После этого под Тбилиси было решено построить новый завод по производству водки на особом фруктовом спирте. Оставалось проверить беспохмельный эффект этой водки на каких-нибудь группах населения.
Выбор пал на малочисленный Северо-Эвенский район Магаданской области, который считался самым пьющим уголком страны. Там все пили от мала до велика. И как пили! Практически цистернами. На почве повального пьянства в этом районе совершалось чрезвычайно много преступлений. Водка, дающая беспохмельный эффект, могла бы на время остановить вал массовых психозов, а может, даже и излечить некоторые группы населения. Тут что ещё было важно? Северо-Эвенский район не имел автомобильных дорог. С крупными центрами его связывали авиационное и морское сообщения, которые легко было взять под контроль, а значит и не допустить туда несанкционированных партий спиртных напитков. Этлису же как опытному психиатру вменялась задача выяснить, насколько потребление беспохмельной водки повлияло на здоровье.

Спустя одиннадцать месяцев после эксперимента Этлис доложил в Москву, что в Северо-Эвенском районе почти полностью исчезли алкогольные психозы, а тяга населения к спиртным напиткам снизилась чуть ли не на треть. Правда, местные врачи утверждали, что всё это враньё. По их словам, беспохмельная водка вызвала ряд других вредных побочных эффектов и с повальным пьянством северян следовало бороться другими методами. Так это или не так, но известно, что слухи о магаданском эксперименте весной 1985 года достигли до второго в партии человека Егора Лигачёва и тот дал команду все эти опыты прекратить, несмотря на робкие возражения председателя Госплана Николая Байбакова, который как-то на себе испробовал эту особую водку и хвастался, что чувствовал себя после этого нормально (в отличие от другого высокопоставленного дегустатора – Николая Рыжкова, не скрывшего своё болезненное состояние после принятия нескольких рюмок беспохмельного сорокаградусного напитка).
Как сказался эксперимент в Северо-Эвенском районе на научной карьере Этлиса, до сих пор непонятно. Похоже, магаданского психиатра на какое-то время отодвинули от греха подальше в сторону.
Взошла звезда Этлиса уже под конец горбачёвской перестройки, когда лагерная тема вновь вошла в моду. Позже бывший магаданский психиатр включился в создание в Магадане отделения общества «Мемориал». Он стал ратовать за установление в колымской столице памятника Эрнста Неизвестного «Маска скорби». Правда, лично мне до сих пор непонятно: разве скорбь может иметь маску? Если да, то тогда это уже не настоящая скорбь, а лишь видимость скорби. А в 95-м году Этлис был среди встречавших в магаданском аэропорту возвращавшегося из Америки в Россию Солженицына. (Тогда два бывших узника ГУЛАГа обнимались и чуть ли не целовались. Это потом у них обнаружились разногласия и разночтения).
Ну а потом Этлис публично объявил и о своих претензиях к роману Куваева «Территория». Его возмутило отсутствие в книге об открытии чукотского золота лагерной темы. По его словам, это золото ещё долго бы не нашли, если бы власть широко не использовала в течение нескольких десятилетий труд политзаключённых, отбывавших свои сроки в лагерях Колымы и Чукотки. Но Куваев, как уверял Этлис, побоялся коснуться драматического прошлого Севера, иначе его роман, настаивал Этлис, никто бы в 74-м году (да и позже) не напечатал.
Но насколько обоснованной была критика Этлиса? Во всём ли магаданский патриарх оказался прав? Или в нём говорили старые обиды как на власть, так и на Куваева?
Я очень надеялся на помощь Владислава Иванова, защитившего в 2000 году кандидатскую диссертацию о романах Куваева. Он в конце «нулевых» годов часто встречался с Этлисом и много с ним беседовал и на темы ГУЛАГа, и конкретно о Куваеве, причём какие-то разговоры он вёл под диктофон. Правда, после защиты Иванов из литературоведения ушёл в другие сферы, а многие материалы отвёз в новый родительский дом, отстроенный под Орлом, и теперь их ещё надо отыскать. У меня оставалась надежда на память Владислава. Но пока мне не повезло. Без старых материалов Владиславу настроиться на прежнюю волну сложно.
«До диктофонных записей бы добраться, – сообщил мне Иванов в конце августа, – передать с характерной интонацией Мирона Марковича. Он в речи часто задавал вопросы, провоцировал, постоянно вовлекал в диалог, глядя прямо в зрачки, как-то так: «а, как тебе», «ну, представь вот это!», «понял – нет!», всё это с улыбочкой, резиново растягивающейся после затяжки каких<-то> вонючих сигарет».

Короче, Владиславу Иванову нужно время, чтобы разыскать старые материалы и оживить свою память. Но какое? Год? Или целое десятилетие? Только будет ли лет через десять всё это важно? Или это уже мало кого заинтересует?
К слову, я тоже пару раз встречался с Этлисом. Но что дали эти встречи?
Первый раз нас познакомил как раз Владислав Иванов. Это было летом 2002 года. Владислав тогда организовал нашу поездку в Магадан, к которой присоединилась также писательница и правозащитница Мария Арбатова. И он посчитал, что Арбатовой будет интересно побеседовать с Этлисом. Встречу Владислав собирался провести дома у Этлиса. Старый психиатр заранее попросил лаборантов из местного университета прибрать его квартиру, прикупить продуктов и приготовить что-нибудь вкусненькое. Но у Арбатовой оказались свои принципы. Она заявила, что не любит ходить по чужим домам и предпочитает встречаться в кафешках – чтобы в любой момент иметь возможность распрощаться и вернуться к себе в гостиничный номер. И Этлис вынужден был принять правила Арбатовой и прийти в гостиничный пивной бар. Но полноценной беседы не получилось. Как только Этлис перешёл к рассказам о лагерях, Арбатова заскучала и очень скоро всю компанию покинула. Этлис был обескуражен и попросил проводить его до дома. По дороге я пытался разговорить бывшего психиатра, но он зациклился на своей обиде. Не удалось его вытащить на откровенную беседу и дома. Оказавшись в своей квартире, Этлис уже сокрушался по другому поводу: куда деть приготовленные лаборантами для Арбатовой блюда.
А потом я узнал, что днём ранее магаданский исследователь ГУЛАГа Александр Бирюков публично обвинил Этлиса в том, что тот в лагерях «стучал» на других сидельников. При этом Бирюков ссылался на раскопанные им где-то архивы. Кстати, до этого Бирюков публично обвинял в стукачестве и одного из соавторов Этлиса – Асира Сандлера.
В последний раз я видел Этлиса летом 2004 года уже в Сургуте на одной из научных конференций. Но откровенного разговора у нас тогда тоже не получилось. А жаль.
Умер Этлис весной 2013 года. После него, как рассказывали, осталось много бумаг. Какие-то потом были переданы в Государственный архив Магаданской области. Но они толком ещё не разобраны. Возможно, нас ждёт ещё немало открытий и мы узнаем много нового и об Этлисе, и о его взаимоотношениях с Куваевым.