ЛИТЕРАТУРНАЯ ЖЕНСКАЯ ПЕСТРОТА

№ 2022 / 8, 04.03.2022, автор: Александр БАЛТИН

1

Стихи, ворвавшиеся в песню, точно затмеваются – отчасти и запетостью, если песня становится знаменита, – отчасти музыкой, манерой исполнителя; между тем «Не отрекаются любя…», как стихотворение, звучит своеобразной молитвой – и вибрирует таким натяжением сердечных струн, что захватывает безо всякой музыки:

 

А ты придёшь, когда темно,

когда в стекло ударит вьюга,

когда припомнишь, как давно

не согревали мы друг друга.

 

Мощь, почти не женская, убеждённость в силе говоримого, и рьяная сила дыхания поднимают на головокружительную высоту, когда ощущения мешаются, но сумма их обеспечивает возможность иллюзорного полёта.

У Вероники Тушновой значительный пласт стихов – о любви: любви яркой, сложной, цельной, раскалываемой на куски обстоятельствами, однако всегда – стихи не звучат, а летят, даже когда взрываются.

Даже стихи о России имеют своеобычный окрас:

 

Вот говорят: Россия…

Реченьки да берёзки…

А я твои руки вижу,

узловатые руки,

жёсткие.

 

Точно о человеке, да?

А вот финал – дающий формулу обобщения, неожиданно выводящую в недра любви совсем иной: более величественной, нежели любовь мужчины и женщины – тут формула всеобщности, если угодно:

 

Я на сердце согреть бы рада

натруженные твои руки.

Как спасенье своё держу их,

волнения не осиля.

Добрые твои руки,

прекрасные твои руки,

матерь моя, Россия!

 

Подлинность патриотизма – именно в таком ощущение; и насколько он гнусен (вернее, его превращают в гнусность), когда связан с грохотом литавр и деланием денег, настолько прекрасен в чувстве, что диктует такие строки.

Стихи Вероники Тушновой – стихи счастливого человека, она сама говорит:

 

Мне не грустно

и не скучно,

я счастливый человек.

 

И стихи эти светящиеся, пронизанные волокнами солнца, согретые земным, молочным, домашним теплом: и свет этот, добавленный к миру, обеспечивает произведениям долговечность.

 

2

Энергия нового мира: мира, становящегося, растущего, вовлекающего в себя всё больше и больше людей – становится основной силой произведений Анны Караваевой: многих её прозаических текстов, крепко и поэтически слаженных, шумящих, и призывающих никогда не забывать былое, бывшее когда-то современностью.

Сдвиги происходили в сознание крестьянства, ибо идея определяет жизнь, пусть недоступно понимание сего большинству, пусть остаётся избыточной привязанность человека к плотному, материальному, прочному…

Преобразование крестьянского мира – сильнейшее в России первой трети двадцатого века, вливалось широкими потоками в прозу Караваевой, и всё она святилась надеждой, пробивавшейся даже через броню сложностей, которая окружала эту жизнь…

«Золотой клюв» и «Двор», роман «Лесозавод»…

Коммунисты приезжают в глушь, в дремучую местность, чтобы возродить заброшенный лесозавод. Коммунисты-строители. Сколько бы не было злой иронии и сарказма выплеснуто на то время, но ведь действительно – строители. И действительно – коммунисты.

И впрямь получалось многое: столь многое, что казалось всё. И Караваева живописала, живописала тот порыв, что не мог не отобразиться в анналах истории, которой так быстро становится жизнь.

…вот Степан Баюков, возвратившийся после Гражданской в родное село; вот человек, знающий вектор, ведущий его, верящий в справедливость и силу этого не зримого, но так чётко означенного вектор…

Вот иные герои: очень живые, плазмой жизни выплеснутые на страницы писательницы: чьи книги неотделимы от советского периода русской истории, каковую уже не представить без них…

 

3

Рассказы давали разгон: первые ступени лестницы, что строила – творчеством – Ольга Форш. 

Рассказы давали разгон, и первый удачный назывался «Был генерал»; ей – дочери генерала Дмитрия Виссарионовича Комарова – была известна тема, лёгшая в основу рассказа. Но – рассказ тесен, им не охватить большое временное пространства, в нём не показать всё изощрённое течение времени.

…есть нечто великосветское в построение фраз Ольги Форш, в изяществе иных оборотов, точно призванных подчеркнуть наличие разноплановой высоты в недрах жизни; есть нечто, заставляющее дочитывать её книги до конца.

История всегда интересна: тени опадающих времён, порождают новые; и неистовство «Рыцаря из Нюрнберга» и «Богдана Суховского» определяют интеллектуальный градус повествования…

Духовные лабиринты героя заверчиваются прозой утончённой, стремящейся к совершенству – которого не достичь, но на пути этом выделяется замечательная энергия, сулящая литературные плоды.

Наконец, вырастает сумма самых крупным романов Форш «Одеты камнем», где динамика революционной мысли и таковое же движение в России показаны с разных ракурсов: что создаёт объёмную калейдоскопичность, прорастающую в разные современности.

Мемуарные книги Форш были растерзаны критикой, что говорило об чрезвычайной эмоциональности воспоминаний писательницы в большой мере, чем о художественном неуспехе.

Едва ли сейчас имя Ольги Форш широко известно; однако, и забытым его назвать нельзя: дыша различной энергией, книги её живут, и, возможно, ждут часа своего возрождения.

 

4

Футуризм, как неистовство порыва интересен; футуризм, как брожение внутри определённых литературных групп, часто заигрывался, приводя к непонятным результатом…

Нина Хабиас была, вероятно, единственной женщиной, вовлечённой в воронку течения; она слышала речь так необычно, что, казалось, не слышит её никак, но вдруг раскалывалось нечто привычное, и на изломах её строк сияла своеобразная образность:

 

Вашей маленькой головка светлей,

Откололся уголь-угол смычка,

Тельцу заранено плашмягко прессом,

Бессвязную ниточку – ёлку Рождества.

 

Вероятно, её влекло само взаимодействие слов; когда крохотные их насекомые цепляются друг за друга лапками, и, шевелящаяся сумма проявится неизвестно откуда взявшимися созвучиями.

Упоение самим процессом слияния слов в строки сияло за организмами стихотворений Хабиас…

 

Встречному прохожему эй первый

за один червонец зачуми до смерти

заглодали ночи узенькое горло

наломились рёбрышки не достаёт шести

эй кто хочет весь остаток поровну

на углу Гусятникова и Мясницкой раздели

 

…выхлестнется картинка Москвы – необычная, хотя обычность Гусятникова переулка вполне заурядна: вместе и мила.

«Б» дребезжит, играя, напряжённые капли барабанят в бубен мозга:

 

Скучал кронштейн с крышей.

Бицепс бараб брань,

Высоко забирает рыжий

Седьмой плечом достать.

 

Это камерные стихи: их едва ли кто-то будет заучивать, сопереживать им; ничьи слёзы не вызовут такие комбинации слов; но они существуют, как своеобразный феномен языка, требующий изучения, филологических раскопок, сохранения ради целостности картины русской поэзии.

 

5

Поэтические гранулы Ирины Одоевцевой – изящество и грациозность: это поэзия тонкая и тонко нюансированная, психологически выверенная, и музыкальная; поэзия, разрывающаяся жёсткими ритмами баллад – впрочем, когда последняя касается Гумилёва, то изящество по-прежнему остаётся составной частью:

 

В кабинете топилась печка,

За окном становилось темней.

Он сказал: «Напишите балладу

Обо мне и жизни моей!

Это, право, прекрасная тема», –

Но я ему ответила: «Нет.

Как о Вас напишешь балладу?

Ведь вы не герой, а поэт».

 

Хотя героический элемент – естественная часть жизни Гумилёва, о чём будет дальше, и африканские тени заиграют, переливаясь таинственными оттенками.

А вот «Баллада об извозчике» накатывает синкопическими волнами: ибо и тема и время подразумевают отсутствие глади в жизни, невозможность ровности её:

 

К дому по Бассейной, шестьдесят,

Подъезжает извозчик каждый день,

Чтоб везти комиссара в комиссариат –

Комиссару ходить лень.

Извозчик заснул, извозчик ждёт,

И лошадь спит и жуёт,

И оба ждут, и оба спят:

Пора комиссару в комиссариат.

 

Баллада пройдёт рваными ритмами по жизни; взятая из реальности, укатит она в небесные просторы, где, подчиняясь извечной тяге поэзии русской к справедливости, апостол Пётр впустит в рай и жалкого извозчика, и его лошадёнку: ибо страдали много, тупо, бестолково…

Но – главные формулы Одоевцевой просвечены солнцем изящества и своеобразной поэтической тишины: когда слово точно растворяется в теме, и песня девушки звучит загадочно и маняще:

 

В лёгкой лодке на шумной реке

Пела девушка в пестром платке.

 

Перегнувшись за борт от тоски,

Разрывала письмо на клочки.

 

А потом, словно с лодки весло,

Соскользнула на тёмное дно.

 

Стало тихо и стало светло,

Будто в рай распахнулось окно.

 

И страшно станет, ибо жизнь сама чревата – ощутишь лишний раз, перечитывая Одоевцеву: играющую и поющую, говорящую всерьёз, и полагающую рай открытым для многих много страдавших малых сих.

 

6

Шаля и играя, Карлсон влетел в русскую литературу трудами Лилианны Лунгиной: чтобы остаться в ней навсегда.

Он не только детский: замечательный Карлсон со всеми персонажами, что живут рядом с ним – и монументальная фрекен Бок, и тихие родители, и очаровательный малыш, и незадачливые жулики, которых наказывает толстый человечек с пропеллером; и взрослом интересны славные и милые похождения: за земле и крыше.

О, переводческая деятельность Лунгиной была перенасыщена: тут и Ибсен и Стриндберг: два колосса скандинавского мира; тут и романы Виана, и рассказы Бёлля: всё было выполнено с алмазным блеском, и временной разброс и разноголосица авторов точно создавали новые своды, обогащающие русскую литературу; но главным кажется именно мир Астрид Линдгрен, её чудесный сад детского счастья, пересаженный на русскую почву.

Знаменит был литературной салон Лунгиной – кого тут только не было…

Вот барственно-простой Твардовский, запросив сначала рюмку коньяку, читает впервые рассказ, который станет скоро всемирно известным – “Один день Ивана Денисовича”…

Литературные споры всегда яростны, но и доброжелательны оценки порою; так, жизнь Лунгиной постепенно, ступенька за ступенькой, сама становится историей литературы…

 

 

7

Лепестки раскрываются, и каждый заключает в себе алхимическую тайну стиха, внешнее воплощение которой играет строгой и щедрой красотой.

Великолепие ахмадулинских корневых рифм тонко подчёркивает богатые возможности существительных, на которых и держится речь:

 

Так щедро август звёзды расточал.

Он так бездумно приступал к владенью,

и обращались лица ростовчан

и всех южан – навстречу их паденью.

 

Цветы, или звёзды организуют могучее строение стихов? И то, и то, вероятно, ибо у них много общего – недаром астры срываются к нам со звёздных высот.

Поэзия Ахмадулиной – поэзия благодарности: за избыточность дара жизни, оправдывающего все невзгоды и неудачи с лихвою; за наличие судьбы – у каждого своей, причудливо огранённой, индивидуальной:

 

Я добрую благодарю судьбу.

Так падали мне на плечи созвездья,

как падают в заброшенном саду

сирени неопрятные соцветья.

 

Есть, вероятно, вещество поэзии: есть оно – неисследованное, очевидное, странное, роскошное; разлито в воздухе, сам эфир несёт его на лучащихся крылья, нужно только почувствовать, не говоря услышать его замечательное звучание…

Казалось, самой поэтессой владел детский, не уходящий по мере врастания в жизнь восторг от возможности писать стихи: солнечный дождь хлестал, и радостный, золотистый ветер приносил новые и новые образы.

В поэзии Ахмадулиной залегала богатая жила всеприемства, осознание реальности через много призм:

 

О боль, ты – мудрость. Суть решений

перед тобою так мелка,

и осеняет тёмный гений

глаз захворавшего зверька.

 

Именно так – через многие ступени, кажущиеся неодолимыми, достигаются вершины: в том числе и духовных лестниц.

(Духовность поэзии – помимо всего прочего – вытекает ещё и из ненужности её в реальности: такой материально конкретной, столь туго закрученной вокруг товарно-денежной оси).

Падают яблоки – в том числе драгоценных моментов бытия; зигзагами чертят воздух стрекозы; печальный Гамлет садится в кресло на дачной веранде и глядит в стремительные глаза поэтессы, слушающей бездны эфира.

Всё сходится в одной точке – а сумма оных определяет реальность… и запредельность, впрочем, – какие если и возможно истолковать, то только благодаря парусам стиха, надуваемого ветром судьбы.