ЛЮДИ. И БАНДЕРЛОГИ. И ЗВЕРЬЁ
Быков...Самсонов...Прилепин...
Рубрика в газете: Критическая масса, № 2020 / 5, 13.02.2020, автор: Дмитрий ИВАНОВ
Скучно на этом свете, господа!
Несомненно, все мало-мальски читающие русские помнят эту великую гоголевскую заключительную фразу из его хохлацкой миргородской повести. Скоро уж лет двести, как мы с ней живём и, в общем, здравствуем.
Случались, конечно, всякие времена. Иногда жизнь становилась лучше, но чаще «веселее». Долго радовались, что вместо господ товарищами стали. Потом снова к старой власти вернулись. Теперь в затылках почёсываем.
А если каплю повспоминать, то ведь и гоголевские годы лихи были на разные «шутки». Тот же Иван Иванович тому же Ивану Никифоровичу походя напомнил, что «три короля объявили войну царю нашему… А царь наш и объявил им за то войну… – Что ж? Ведь наши побьют их… – Побьют».
А если чуть серьёзнее повести речь, то с турками да с персами только что и немалой ценой отвоевали, и с поляками как сражались, а уж на Кавказе все тридцать лет какая победная война шла… Понятно, очень далеки те фронты были, и совсем редко они кого задевали. Не то, что нынче: страна скукожилась, земной шар съёжился, всё стало очень близким, и даже трудно понять – своё или чужое болит. (Вон в Вашингтоне аукнулось про Тегеран, а в том же Киеве ещё ужаснее откликнулось, – кому теперь сочувствовать важнее?)
Но если без шуток, родная отечественная скука – штука особенная, способная начаться в любой момент (как и кончиться!) и длиться, длиться целыми эпохами, как вот наша, так что и хохотать порою приходится. Теперь, к примеру, уже над целым следственным комитетом ревизоров, планомерно тягающих за ушко да на солнышко миллиардных борзых щенков и вовсе оборзевших чинодралов, – но не слышать от нынешнего императора: «Тут всем досталось, а больше всего мне».
Тем не менее, все мы, хоть и продолжаем нашей скукой изрядно тяготиться, – коли не самые большие господа, – как-то живём-поживаем. Писатели, например, пописывают: кто во что горазд и даже кому что на ум взбредёт, – и их, слава Богу, попечатывают. (И главная пока забота, – чтобы всё более редкие читатели их ещё и почитывали). А ведь совсем недавно, считай, эпоха была куда скучнее. Многие ещё помнят, как вынужден был, допустим, Булат Окуджава приглушённо взывать:
Дайте выплеснуть слова,
Что давно лежат в копилке.
Ныне печатное слово стало вовсе незначащим, потому и допущенным. Мы это прекрасно сознаём, – и «отскучиваемся» по полной…
Вот вычитал я когда-то у Дмитрия Быкова, то ли нечаянно, то ли специально проговорившегося: у него готов роман. Называется «Убийцы». «Широкая панорама России», – но «подпольной». «Печатать который ещё не время».
Название книги интригующее, не шутейное, обязывающее.
Ведь как раз прямо по той ушедшей жизни, которую гениальный Гоголь окрестил «скукой», другой великий – Герцен начертал свой знаменитый «скорбный мартиролог». А к несчастью, нынешнее наше время едва ли не богаче на подобный «список неблагодеяний»: не столь богатый на литературные имена (не в золотом веке живём!), но куда более обширный на число сломленных и убиенных. (Правда, за минувшие два столетия весь мир очень преуспел не ценить, а только болтать о ценности каждой человеческой жизни).
Герцен, известно, свой перечень огласил за пределами отечества, да ещё по-французски. Но сейчас-то чего страшиться, чего укрывать? Тем паче, Франция с Америкой никуда не запропастились.
И когда три года назад редакцией Елены Шубиной был выпущен быковский «Июнь» с убойными словесами на обложке: «КГБ-Самиздат», «Для служебного пользования», да ещё зачем-то «На правах рукописи», – я сразу за него схватился: вдруг лишь название сменилось?
Стал читать, потом почитывать, полистывать, потом вовсе бросил. Думал-то, про сегодня, про нас пишет Быков. Оказалось, у Дмитрия Львовича исторический роман сочинился. Из давнего уже, предвоенного времени, – конец тридцатых и ещё начало сороковых объемлет. В трёх, одна другой меньше, самостоятельных частях. Две последние – перепевы мыслей прежних быковских книг и чужих, тоже читанных, печальных судеб. А первую я тогда как-то проглядел, не обратил нечаянно внимания…
Давным-давно Быков измыслил, что русские – завоёванная нация, что правят в России и бьются тут за власть условные «варяги» и «хазары», природных россиян не жалеючи, – чем больше, тем слаще, до очередного победного конца. А сами русские – бесконечные терпилы, быдло такое подневольное, «при выборе между ужасным концом и ужасом без конца всегда выбирающее второе».
Когда-то Окуджава пел: «Вымысел не есть обман», – и был в своём случае прав. Быков тоже не возводит хулу, не обманывает нарочно. Русские, действительно, завоёванная нация, только не чужими захватчиками, а собственными правителями и их власть предержащими. Неведомо мне, откуда коренится в нас клич: «Бей своих, чужие бояться будут!» – но живёт он неистребимо. И жизнь любого человека в России, и крупного, и мелкого, гроша ломанного не стоит.
А ещё Быкова издавна война притягивает. Сборник своих самых ранних статей он так и назвал – «Хроники ближайшей войны». Когда явная война не случилась, он напечатал «ЖД» – поэму в прозе о войне уже идущей, но вымышленной им. Когда же он накликал, и Россия вступила в войны по-настоящему, Быков стал их клясть, обличать и гнобить. Изначально уверенный, что от России никому добра не ждать.
Более того, Быков утверждает, что все наши правители убеждены: война всегда всё списывает. Прямо как лектор по распространению, он излагает: «Им не впервой было лечить внутренние проблемы внешним воздействием. Только война могла разрешить всё. Она списывала что угодно, объединяла нацию, запрещала задавать вопрос… Война была замечательным способом маскировать пороки под добродетель. Война отмывала, переводила в разряд подвига, что угодно – и глупость, и подлость, и кровожадность… И потому все они, ничего не умеющие, страстно мечтали о войне – истинной катастрофе для тех, кто знал и любил своё дело».
В «Июне» он её торопит, подталкивает героями под локоток, но к самой войне не обращается: «самая страшная мировая» мало для «списывания» подошла, потребовала небывалого мужества нации и сбирания всех сил народа (Быков это, конечно, знает, обязан знать, – не в уютной Франции или осторожной Англии родился и прожил), – враг оказался небывало жестоким и ужасным, противником всему миру и каждому человеку. В своём романе Быков подводит читающего: тогда такого не случилось, теперь, глядишь, «списались» бы и нынешняя «скука», наше долгое общее глумление и отупение, и, чем чёрт не шутит, и что-нибудь другое, что живёт в коренной нашей основе.
У Быкова в копилке ничего не залёживается, ему дано себя расплёскивать, как хочет, – когда с блеском, когда без оного, как уж получится.
Последний, кажется, его выплеск – четыре убористых тома «Лекций по русской литературе ХХ века». Там опять нет хулы, просто чуть ли не в каждой из по годам разбираемых ста книг, по поводу или без, Быков уличает нас в национальном неблагополучии, в человеческой русской недостаточности.
Вот Зинаида Гиппиус «Петербургские дневники», 1919: «Главная трагедия для Гиппиус – народ совершенно не хочет свободы… Это дневник ненависти к тупому хамскому, как она сама это и называет, быдлу. Она совершенно не стесняется этого слова», – удовлетворённо отмечает Быков.
Вот Лидия Чуковская «Софья Петровна», 1939, двадцать лет спустя: «Это вещь, написанная о представителе большинства… Это сплошное монолитное, мордатое веселье, на фоне которого разворачивается трагедия… Сами отняли у себя право думать, возражать, говорить. Это отупевшее, запуганное общество, которое не способно ни к одной живой реакции… Вот такой безжалостный взгляд на нас с вами… Про то, что обычный человек и есть самое страшное, самое опасное зло».
Что же, по такому поводу Булат Окуджава пел:
Каждый пишет, как он дышит.
Как он дышит, так и пишет,
Не желая угодить.
Так природа захотела.
Почему? Не наше дело.
Для чего? Не нам судить.
Однако, судить и как, и что написано, – такое право и даже обязанность тоже существуют. Вдруг и первая часть быковского «Июня» открылась мне по-новому.
Полагаю, в ней, сам того не сознавая, Быков, как никто ни для тех, ни для позжих времён, запечатлел очень реальную тогдашнюю жизнь именно «человека обычного» – не такого страшного, не столь опасного, – не героев, но подлинных действовавших лиц из самого-самого советского прошлого. Одним словом, из нашего вечного «большинства».
События у Быкова разворачиваются чуть позже, чем у Чуковской в «Софье Петровне», но тогда же, когда, по известной присказке, половина сидела, а половина стучала. Присказка ужасная, и всей советской действительностью она напитана. И миллионы и миллионы погибли, – не обязательно расстрелянными: заморёнными, замордованными, выброшенными из жизни (вечная им память!); и не меньшие миллионы и миллионы были сосланы, изгнаны, переселены и стали живой почвой и мёртвым фундаментом для взлёта своей страны (низкий-низкий им поклон). Но гораздо большие миллионы оставались в живых, заботились о хлебе насущном, продолжали старую или брались за новую работу, что-то воздвигали, как-то ели-пили, любились, рожали… И всё это у Быкова в реальной пропорции есть, существует, живёт. Есть в его книге и веселье, и не монолитно мордатое, а нормальное, людское. Есть и подлость, есть и грязь, но есть и реакция на них, – живая, человеческая. Жизнь у Быкова в романе, ясно, не слишком здоровая, но и не больно тупая и, как ни странно, почти не пуганная. А по части секса, которого, по другой известной присказке, в СССР не было, Быков, считай, начисто обелил Советский Союз в своём «Июне».
Главные его герои – студенты, да не какие-нибудь, аж из самого ИФЛИ, двадцатилетний Михаил Гвирцман и Валя Крапивина, немного постарше. Миша, естественно, сын доктора, из интеллигентной семьи (полагаю, на недавно введённых в ту пору выборах в Верховный Совет проголосовали, не задумываясь), а Валя – вовсе из провинциального Тамбова, чуть не от сохи. Тут нам наглядно продемонстрированы коренные преимущества социализма, – те, что в быковской статье о дневниках Гиппиус именуются как «вертикальная мобильность, которая множество людей привела во власть и культуру» и «национальная и просвещенческая программа Ленина» (точно Ильич Виссарионычу и ИФЛИ, и Литературный институт завещал открыть).
Между Валей и Мишей сразу происходит нечто, отчего на комсомольском собрании ему объявляют строгий выговор и заодно отчисляют на полгода из института, – «окунуться в жизнь». А вскоре и Валя сознаёт, что она не тянет, что таланта в ней нет, – и сама уходит с желанием потрудиться на передовом участке новой жизни, стать машинистом метропоезда. И здесь Быков оказывается подлинным реалистом, не каким-нибудь социалистическим: её берут на метрострой, только не в «комсомольцы-добровольцы», а секретуткой.
И начинаются у Миши с Валей их новые советские жизни, почти чернорабочие и точно без поэзии и пафоса, зато с обычной людской и близостью, и мерзостью. И дальше всё в их романе и в книге Быкова про них идёт складно, жизненно и занятно. Только одно «но» имеется…
В романе Гвирцман и Крапивина, в соответствие с правдой той жизни, – комсомольцы. И Михаилу при уходе из института сказали: «Встанешь на учёт». И Валентине наверняка. А в книге они – не встали. И никто там больше про их комсомольство не вспомнил. А так – не бывало. Так не должно было быть. Комсомолом человека тогда накрепко связывали, – почти как партией.
Ладно Миша, его устроили санитаром, в больнице можно только числиться да взносы платить. А вот Вале по всем статьям выходило в активистках быть. Образованная, из такого института явилась, в такой здоровый коллектив влилась, – ей бы сразу дело нашлось, шефствовать привлекли, в газету какую-нибудь писать, а то и выпускать. А она ишь, – под начальника с охотой легла. А как же моральный облик строителя нового общества?..
Коллизий тут множество, но какая-то должна была возникнуть обязательно, и советский порядок явился бы тогда в романе Быкова в зримой красе. А вместе с ним несвобода, страх, покорность, подлость. Быдлость – и всё остальное, что Быкову (и любому) в человеке не нравится. И тогда бы его книга стала расти воистину романом, а следующие части – лишними, сохлыми отростками…
У Быкова в книге параллельно основному действию рассказывается история написания пьесы и создания спектакля об энтузиастах, первостроителях комсомольского города, заслуживших в конце концов от умненького Михаила называться не более чем опереттой. Так и у самого писателя сочинилась весьма похожая на советскую жизнь, не очень добрая, но сказка.
Наподобие советским сказкам Гайдара, которые Быкова почему-то продолжают по-детски греть.
Аномалия Кумачова
Вот и пришла она на землю, – война, которая «списывает».
На какую, на чью? Свою, родную – или законно ихнюю?
Разбираться долго ещё будут, а пришла теперь, недавно совсем, и невыносимо страшная.
Хотя было и что списывать. И что-то списалось. И столько ещё остаётся…
Но начали – и очень долго продолжали – списанием людей. Ненужным, лишним, – чужих, не наших. Малых и старых, и в расцвете сил. Призванных в этот мир для одной простой цели – продолжения вечной человеческой жизни…
«Слева шла молодая располневшая баба со взятой на руки кудрявой девочкой лет четырёх. Припухшие веки ребёнка слипались, но усталая мать то и дело подкидывала поудобнее родную, неизбывную тяжесть, и девочка опять открывала глаза, устремляя сперва недовольный, подслепый и уже через миг изумлённый, неотвязно-выпытчивый взгляд на Вадима.
Дети, видимо, чувствуют силу своего любопытного взгляда, ясно видя, что всякому взрослому неприятна такая упорная вызывающая прямота, и как будто догадываясь о той необъяснимой реакции стыда, которую в тебе невольно вызывают. Ты всегда перед ними нечист, даже будто виновен, хотя и не понимаешь в чём. Может быть, уже в том, что ты знаешь о собственной смертности, о том, что и они когда-нибудь умрут? Может быть, уже в том, что ты знаешь, какая жизнь им уготована? Как вот этим глазам объяснить, почему жизнь такая и к чему приготовиться? Как сейчас объяснить, почему мать схватила её среди ночи и куда все они нескончаемо долго идут?
…Бойцы ополчения остановились. Мизгирёв сразу сделался оглушительно слышен себе: сердце, лёгкие, кровь, каждый живчик под кожей, одёжа, шуршание которой превратилось в шорох ветра, срывающего листья и ломающего ветки, гуттаперчивой плёткой подхлестнувшего всех. Ветрогон, пескоструй, нечто в мире, никому не дающее остановиться, но дающее этому ветряному нахлёсту ослабнуть, присмиреть, умягчиться, опасть. Все вокруг задышали так часто, так жадно, словно следующий шаг – с головою под воду, словно надо спешить, непременно успеть на погрузку, мест на всех может и не хватить.
…Колонна упёрлась в ворота, передние встали, прессуясь в халву, как стадо бандерлогов перед клетью на подъём, и гулко заухало, заскрежетало поехавшее листовое железо. Бессмысленный гомон толпы прорезали властные крики: «Пошли-пошли-пошли!» – и люди повалили в раскрытые ворота, ледником потащив Мизгирёва и женщину с дочкой. Впереди развернулся неоглядно обширный загон, но народ всё давился и не растекался, всей своей общей кожей ощущая незримый предел, обозначенный криками страшных чужих, и Вадима притиснуло к женщине с девочкой, как к непрошеной новой семье, то ли временной, то ли последней.
…Потрусил вместе с новой семьёй и Вадим, словно в температурном бреду, разлучённый со своим-чужим телом. И увидел солдат, добровольцев, в упор: те цепочкой стояли по ходу колонны, осязаемо гордые своим новеньким всем – амуницией, силой, оружием, несомненной весомостью,– и не злоба от них растекалась, не спешка, не бешенство, а вот именно ощущение власти решать, кому жить.
…Ручеёк не кончался, детский визг нарастал, мужики бесполезно прикрывали разбитые головы земляными руками, на головах и лицах вспыхивала и вопила о собственной убыли яркая кровь, какая-то невиданно живая, свежая и чистая, как кипящая силой древесная влага из порезов берёз.
…А дальше Мизгирёв увидел автомат, попавший мужику стволом в подмышку, и вдруг это чёрное рыльце неуловимо выцыкнуло огненное жало. Только раз и мелькнуло, казалось, но в мире пробили дыру – там, где тоньше всего, – и туда, в эту дырку размером с копейку, затянуло все крики, все чувства, весь воздух.
…Люди так не кричат, звери так не рычат… Голос был больше шахты, всей утробы «Марии-Глубокой», больше города с мёртвым колесом обозрения. Он останавливал не то что всех людей, но и ползучие глубинные пласты…»
Всё это – ошмётки мяса и крови из животворной ткани новой книги Сергея Самсонова – романа «Держаться за землю». Он повествует о том, чему минуло уже пять лет. О том, что пять лет так или иначе продолжалось. И ещё неведомо, когда и как кончится.
О сепарах и укропах, о москалях и фашиках, – то ли об Украйне милой, то ли о Новороссии родной.
Здесь сошлись – и остаются – заложники большой Истории. Разделённые русские, самостийные украинцы…
Герои Самсонова – из нашего большинства.
Работяги. Шахтёры. Донбасские. «Донецкая, блин, трудовая колония».
Уже на первой странице они именуют себя бандерлогами. «До угля на брюхе ползём»; «стоя на роговых, как копыта, коленях»; «полные кавалеры ордена Сутулова».
Так они про себя говорят. Но думают – иначе. Цену себе и своему труду хорошо знают: «Это был человек, понимающий, что есть ничто, но при этом имеющий волю спуститься сюда и вгрызаться… предрешить свою участь, стать хозяином собственной жизни и окрестной земли».
В прежней советской песне, хотя прямолинейно и бесталанно, но пелось справедливо:
Горняцкие лампы не гаснут,
Мы путь свой находим во мгле.
Шахтёры живут под землёю,
Чтоб было светло на земле.
Потом пришло наше, нынешнее время. Не в одной России, – и в Украине, вольной и незалежной, со сменяемыми президентами и с бессменными олигархами. Явно менее скучное, чем у нас, но не менее тягостное. Про теперешний Миргород я не наслышан, а вот на Донбассе, в Кумачове, рассказывает Самсонов, не много изменилось.
Малая свобода в головах обернулась большой несвободой в руках:
«Акционеры украинского Донбасса получили не только недра, но и ещё своих крепостных. Неограниченным ресурсом стали люди, особый вид, семейство, класс четвероногих, их исполинская выносливость и беспредельная покладистость. Их можно было месяцами держать на хлебе и воде, вернее, водке. Их можно было штрафовать и увольнять за инстинктивные позывы к забастовкам, когда их рвало обещаниями, которые ты им скормил…»
То есть прямо как родные братья, которые в России.
Они костерили почём зря правителей и хозяев, ходили на Киев, стучали там касками на площади, выбивая зарплаты, – но продолжали вкалывать. А на собственные майданы оказались и не способны, и никто их не подначивал..
Теперь кавказский наёмник, украинский доброволец Джохар так и говорит, чуть не впрямую словами Д.Л.Быкова: «Посмотри на их жизнь – с самых древних времён жрут друг друга… и рабы сверху донизу все… И те, кто в Кумачове этом, такие же зомби, скоты. Их не переделать уже».
Зато после главного украинского майдана в Киеве у власти оказались уже хоть и подобные прежним, но другие. Которые замахнулись на самое кровное у людей – на их язык.
И тогда донецкие поднялись: не смогли стать скотами ещё и безъязыкими.
Да, большинство, которому Дмитрий Быков беспрестанно разбрасывает упрёки в смирении и долготерпении, в Донбассе не стерпело и восстало (и совершенно неясно, почему Быкову это было и остаётся поперёк души).
Самсонов и рисует жуткую войну, развязанную против русского «восстания масс» на украинской Новороссии.
Про него написали, что новый Шолохов явился.
Высоким именем автора «Тихого Дона» бряцать не обязательно. А явился Самсонов более десяти лет назад, с «Аномалией Камлаева». И уже тогда, ещё не вдумчиво, но целеустремлённо, «он думал о общем направлении борьбы людей, которые проживали на огромной территории, соединяясь в целое своим сознанием русскости – той особой мечтательной настроенностью ума, что приводит к вечному недовольству тем, что есть, и неизбывной тоской по тому, как должно быть по правде и справедливости».
Его сразу заметили, и Прилепин, и Данилкин, и тоже завышенные оценки поставили. Ибо была это редкая книга, смелее и серьёзнее других во многих отношениях, – но про героя единичного и особенного, «обособленного». И в недавнем «Соколином рубеже» – опять: что русский лётчик, что немецкий ас, – люди геройские, небывалые, мастерством и отвагой наделённые, как никто.
А вот в последнем его романе на небывалое решаются и свою правду защищают очень многие совсем обычные русские (подчеркнём оба эти слова) трудяги из украинского (так исторически получилось) города Кумачова.
Снова аномалия, даже ещё более редкая, – и для русских, и для трудяг.
И осталось их только славить, – если бы не война, которая, убивая «скуку», затягивает ополченцев, заглатывает…
«У меня аппетит появился. Не то что прямо убивать… Я там во всю силу живу, каждую минуту!»
Лиза и Владимир Новиковы («Знамя», № 6, 2019) замечают: «В «донбасском» романе Сергея Самсонова «Держаться за землю» в первую очередь поражает противоречие между подлинностью материала и монументально-велеречивым способом его подачи… Метафорика почти прохановская, но под слоем этого словесного дурновкусия – реальное знание шахтёрского быта…» Суд тут если в чём-то и правый, то слишком короткий. Самсонов пишет не просто «подлинно» или «реально», тем более не «по-прохановски», – он немыслимым образом проникает в тончайшие детали и душевные движения людей, которые способны превращать своё повседневное, «производственное» дело – высокое композиторское, боевое лётчицкое, трудовое шахтёрское, страшное воинское – в истинное совершенство.
Ещё Новиковы мельком отмечают в книге «самостоятельную попытку понять происходящее: ‘’Понравилось вам воевать…’’» Но если читали, то обязаны были почувствовать главное, чем переполнены романы Самсонова: люди на войне (любой!) теряют себя, звереют невольно и вольно, становятся не солдатами, воинами, а убивцами. И на каждой стороне всегда есть, и немало, таких, которым убивать – в норму, в жилу, в кайф.
А.Кузьменков в сетевом «Камертоне» (1.12.2019), сверхтщательно выискивая в книге «блох», по сути дела счёл, что «с героями романа Самсонова ничего не происходит». Нужна удивительная оптика, чтобы не заметить очевидного: происходит нечеловеческое – они делают тяжкий выбор, уходят из мирной трудовой жизни в защитники своих семей и домов, до крайности на передовой ожесточаются, – и начинают помимо воли превращаться в смертоносные механизмы.
Ничтоже сумняшеся, А. Кузьменков за пафос книги Самсонова выдаёт «клюкву»: «Сепары обречены победить: их дело правое – за землю держатся. А укропы просто обречены…»
Увы, на Донбассе за минувшие годы явилось не счётно много «обречённых», – только на что… В журнале с «неприличным» для некоторых названием «Вопросы национализма» (№ 32, 2019, с.112), вышедшем к пятилетию донецкого противостояния, можно прочесть: «Среднестатистический россиянин с трудом либо вообще не понимает обстановку в Донбассе. Но и сами жители ЛНР и ДНР вряд ли могут объяснить её – и из-за диковинной чудовищности сей обстановки, и из-за того, что диковинная чудовищность порождает необходимость каждый день бороться за банальное физическое выживание, а такая борьба слабо совместима с плодотворной мыслительной работой. Понятно лишь, что идеалы Русской Весны потерпели поражение и были отправлены в утиль, а Россия не пришла, точнее, пришла, но совсем не так, как ожидали… Если в России воцарился гибрид феодализма с диким капитализмом, то в ДНР… местные жители иронически называют республику «Тортугой», вспоминая знаменитый пиратский остров в Карибском море».
Вот и донбасский роман Сергея Самсонова совсем не про победы. Их не было и не будет ни на чьей там стороне. Там История, – русская, советская, российская, – одних людей разделила, провела границы по-живому, а других напитала горькой и злобной памятью: кого справедливой, а ещё больше – жёстко ненавистной. У каждой стороны были и остаются свои аргументы, их нельзя ни отбросить, ни принять.
Держаться за землю. За чью? За свою!.. Но и другим известно, что она им не чужая. Они не хотят её отдавать, терять эту землю.
Как вот мы с Чечнёй. И с самими чеченцами.
Выше гор, и даже выше головы, никому было не прыгнуть.
Требуется, как всегда, худой мир.
Время когда не лечит, то, бывает, умиряет.
Как бы смирились Евгений Николаевич с Дмитрием Львовичем
Только что Захар Прилепин выпустил жизнеописание Сергея Есенина. А до того Дмитрий Быков напечатал книгу про жизнь и творчество Владимира Маяковского.
А ещё Прилепин написал в одном томе о Мариенгофе, Луговском и Б.Корнилове. А Быков раньше – биографию Окуджавы.
Но перед тем у Прилепина вышла знатная книга о Леониде Леонове. Но Быков первее напечатал в серии «ЖЗЛ» своего самого известного «Бориса Пастернака».
По-моему, они со-ревнуются.
Быков написал три романа на «О» (не как Гончаров). Прилепин добавил к ним четвёртый – «Обитель».
Прилепин десять лет назад в «Именинах сердца» и «Книгочёте» обозрел всю нынешнюю, свежайшую тогда, литературу. Быков развернулся капитальнее: ему выпустили с десяток изданий, где он рассмотрел за два века едва не каждого русского сочинителя, чуть ли не всякую заметную книгу.
Об их ежегодных выплесках публицистики, иронических или серьёзных заметок и путевых впечатлений уже не говорю.
Когда-то они начинали своё знакомство тем, что три часа проговорили о Леониде Леонове и его «Пирамиде», – Быков сообщал об этом в своём «Расширенном курсе советской литературы» (М., 2014) и называл роман Леонова великим. Сегодня он в своём многотомнике вспомнить о «Пирамиде» не смог, отметил 1994 год «Упразднённым театром» Окуджавы, – хотя, при всём почитании, где небо и где – земля.
Я, естественно, не отслеживал, когда их жизненные позиции начали и продолжили расходиться. Большим кораблям – своё большое плавание. Чувствую, конечно, что внутренний вопрос подтолкнул, а украинский – испортил им отношения решительно.
Иль бесповоротно?
Вот в последней книге Прилепина «Истории из лёгкой и простой жизни» рассказывается, как они совместно ходили на какое-то необязательное мероприятие, – и ничего. Но там же прочёл я слова и другого накала, явно ненужные для обоих. Скверно, обидно, если Быков подправил текст Прилепина в худшую сторону, – но неужели единым махом требуется все стулья ломать?
Да, один лоялист, другой либерал-радикал. Да, живого дела нет и нет, скука стояла и стоит на дворе… Но не с двух же гоголевских Иванов пример брать!
Тем паче, «по поводу коррупции, мздоимства и скотства, – в очередной раз написал Прилепин, – мы все тут согласны».
Быков всё последнее время и обличал то, что в России творится, что творится самой Россией и вообще всякую русскость (см. выше). И в гриву, и в хвост обличал…
Прочёл я, допустим, в одном из томиков его телелекций неумную перефразировку навязшего пушкинского: «русский дух, бессмысленный и беспощадный», – ну, бывает, заболтался писатель, не справился с родным языком, который ему верно служит, но которому и сам писатель служить поставлен. Но вот в свежайшем эссе об известном авторе, В.Сорокине («Дилетант», №47, 2019) Быков просто переплюнул себя, написав про свою страну: «что ж поделать, если обитатель данной территории большую часть жизни вынужден именно жрать говно – как в смысле буквальном, так и в метафизическом, потому что без этой привычки никто его не признает полноценным членом общества».
Быков нашего говна явно пережрал, перекормился на нём – и отрыгивает на «данный народ». Зато сама «данная территория», именно этим народом освоенная и поддерживаемая несмотря ни на что, Дмитрия Львовича греет, не отпускает, даже, мне кажется, приманивает. Как он Данилкину чеканил: «Во-первых, Россия придаёт масштаб всему, что ты делаешь… Во-вторых, она временами так глупа, и быт её так плох – власть, во всяком случае, – что вы на фоне этого всегда в шоколаде. У вас всегда есть дополнительный стимул себя уважать: все такие, а я не такой, я что-то пытаюсь сделать».
Прилепин три предыдущих года лечился от нашей скуки на Донбассе. Там (так ему кажется – или хочется) должны были «построить то, чего в России ещё нет, уже нет и точно – не будет». Это написано в его честной, сильной и весомой книге «Некоторые не попадут в ад», которая и опередила роман Самсонова, и подвела промежуточный итог нашему горестному несчастью – страшной донецкой пятилетке.
Захар (по паспорту он Евгений Николаевич, читайте его «Город-горемыка…») Прилепин, тем не менее, и по миру поездил, и по стране попутешествовал. Убедился, что цивилизация не всегда и не везде добро, что в России не всё так плохо. Радуется (и мы вместе с ним), что «в деревню, где я живу, стали возвращаться один за другим городские жители»; что в милом сердцу Дзержинске «одна из труб, которая так раздражала меня в юности, вновь задымила».
Порадовался и я, но заглянул в Яндекс, а там информация про Дзержинск: за 15 лет население на 30 тысяч уменьшилось, на 10 процентов. А родной прилепинский Скопин на Рязанщине меньше, около семи тысяч лишился, но для небольшого городка это почти пятая часть. Не в деревни же они все убрались!
А ещё, по-моему, Захар и Дмитрий чуть ли не ролями поменялись.
Быков теперь – почти как раньше пацаны из прилепинского «Саньки», разве не скандирует: «Мы ненавидим правительство!» и «Ре-во-лю-ци-я!»
Прилепин – наоборот, махнул рукой на «наличие сытых бонз», деликатно «объявил личное перемирие российской власти».
И вершки отечественной скуки, и её корешки они видят каждый на свой лад. Потому и размежевались.
Как учил большой наш стратег и тактик Ленин: «Прежде чем объединяться, надо размежеваться».
Так русские и добрели тогда, размежёванными, до своей Великой революции.
И всё советское время такими оставались. А потом вернулись встарь, только к разбитому корыту, – и сейчас межуемся наново.
И едет-поедет русская скука очередным кругом.
А если без скучных эвфемизмов, – в России легко лишь господам, тяжко всем людям и слишком вольно зверью. Потому что установилась государственная и экономическая система по уничтожению человеческого достоинства. Которая вызывает не скуку и раздражение, а омерзение и ненависть. Только деваться некуда: на баррикадах стоять горьким опытом разучены, а неучёных по закону, но зверски не пускают.
…И вдруг! Правительство в отставку! Политическая воля!.. Нежданно-негаданно, – как всегда.
Что значит?
Что станет!
Как теперь будем пытаться что-то делать не только на словах?..
В журнале с неудобным названием, в том же номере, заглядывая в предстоящие времена, О.В. Кильдюшов мечтает: «в этой «прекрасной России будущего» безграничный эмансипаторно-рыночный импульс либералов будут сдерживать левые, настаивающие на справедливости, и всё это будет обрамлять рамка русских национальных интересов, на страже которых будут стоять как раз националисты». И подчёркивает: «Мы нуждаемся друг в друге!»
…Так давайте заканчивать вечное русское размежевание.
Давайте пробовать объединяться.
Пусть сначала не на главных, но значимых, показательных делах.
Вот редакцию «Литературной России», – чуть ли не единственное оставшееся место, где стараются открыто и правдиво говорить о литературе и жизни, – почему-то усиленно выживают из её давнего и законного пристанища. Куда не обращаются наши товарищи, – как в ватную стену!
Дмитрий Львович и Евгений Николаевич! Евгений Николаевич и Дмитрий Львович!!
Вы такие авторитетные, вами столько людей зачитывается.
Соберитесь! Соберите каждый на своей стороне по десятку известных подписей, – и вперёд… Куда? Наверное, в самый наш перед.
И неважно, что кто-то из ваших будущих подписантов не читает «Литературную Россию» и, может, потом тоже читать не станет.
Зато он станет подобен одному очень небезызвестному деятелю и мыслителю, который готов был жертвовать собой, лишь бы чужое мнение оказалось высказано и выслушано.
Интересно. Натворили делов и теперь друг под дружку лезут, друг дружку уедают.
Враг России уязвляет врагов России за то, что они не так, как надо уязвляют Россию.
Ну хорошо. Может быть, есть образцы хорошей литературы? Такой, как надо? Той, ради которой эту самую Россию гробили? Просим, автор – должен же был появиться хоть какой-то позитив за 35-то лет? Ждём вашу следующую статью – чтоб с позитивом.
Совет: не стоит ссылаться и цитировать Окуджаву. Тухлятина не украшает ваш текст и о вас самих сообщает нечто, не чересчур вас украшающее.
Хотя, кто вам запретит…
Да и всё остальное не спрятать… Всё равно смердит.
Но позитив – ждём.
Так у вас ещё и цензура! Только восторги принимаются?
Ну посмотрим, посмотрим, как у вас со свободой высказывания.
Прилепин (с чисто литературной точки зрения) мало что значит. Никакого особенного авторитета у него нет.
Но все-таки этот человек, если что, не рванет (надеюсь) тут же куда-нибудь в Бостон, как толстозадый Дима.
А Дима рванет, к ворожее не ходи.
Ба-а-альшая разница…
Прилепин, возможно, и не рванет. А вот детки его – обязательно. Иначе им не справиться с позором – когда узнают, какой редчайшей литполитпрофурсеткой был их папашка
Другое дело – а нужен ли он здесь?
От всего этого попахивает сыростью, гнилостью, старой промасленной ветошью, уличным общественным туалетом, в котором испражняются перечисленные авторы – Быков, Прилепин и прочее…
Мёртвые у них души, не понять им русский народ и не осмыслить Россию, не дано. Всё для вас, продажные сочинители, закончится запоем, поскольку “не по Сеньке шапка”!