МЁРТВЫЕ ДУШИ НАШЕГО ВРЕМЕНИ
Рубрика в газете: Никого не жалко, № 2019 / 35, 26.09.2019, автор: Дмитрий ИВАНОВ
… А избы – горят или тонут.
Но кони – умчались навек.
Отцы да дети, да и матери ихи
Новая книга Анны Козловой ультра современна.
Что наша жизнь? Мобильник да Интернет.
Не будь этих новейших достижений человеческого разума (светлого или тёмного), не смогла бы Люба Красилова напрячь социальные сети текстом о пропаже своей подружки Марты. И с самой 17-летней Мартой, сбежавшей из престижного подмосковного интерната, ничего бы особого, наверное, не случилось, не будь телефона у её случайного попутчика, 36-годовалого Михаила, только что напросившуюся девицу трахнувшего. («Трахнуть», извиняюсь, самое ныне ходовое, потребное на языке и в книгах словцо, – что два пальца об асфальт.) Из настойчиво пищащего мессенджера Марта узнаёт о существовании у парня сожительницы Лены, кому тут же, в расстройстве (?), отправляет свежий снимок своего полового органа. А пройдясь по контактам «обольстителя», непринуждённо посылает их всех самым открытым текстом.
Ещё про одну интернет пользовательницу, Катю Беляеву, тоже 36-летнюю, корреспондента портала «Страна + 7», тем более ничего другого не скажешь. Где бы смогла она разместить свой «дневник жертвы», в котором поделилась с широкой публикой подробностями неудачной близости с проходимцем, которого приветила? Из-за повышенного интереса шалого интернет-сообщества к «психологическому насилию» её и взяли на службу. А теперь сама фортуна дарила ей возможность ухватиться за подол беглянки Марты и поднять его над взрослым и детским этой семейки нечистым нижним бельём.
Не будь Интернета, писательнице пришлось бы изыскивать сюжетные ходы или другие какие приёмы. Сейчас же просто грех не воспользоваться высокими технологиями. Теперь, когда не стало приличий и всё-всё дозволено, персонажи Козловой без зазрения совести взламывают чужие компьютеры, персональный и служебный, – и все тайны Марты и её «предков», как на ладони. Один парень делает это из родственной любознательности, другой – за скромные деньги. Эдакая неприкрытая аморальность никого в романе не заботит и не смущает. Зато сумрачная семейная интрига предстаёт компактно и не затасканно: там явлен на свет невнятный текст медицинского заключения, тут – интимные электронные диалоги, колоритные вынужденной лапидарностью и матерной выразительностью.
Остаётся прибавить, что лиц, так или иначе не пришпиленных к великой паутине, в романе Козловой нет вовсе. Однако всех фигурантов «Рюрика» ещё более роднит другое единое свойство: абсолютно все здесь люди не семейные. И это делает книгу Анны Козловой суперсовременной уже по самой сути. Поскольку бессемейщина – главный, решающий и определяющий признак, вернее знак, метка, символ последнего века, недавних десятилетий и идущих годов и дней.
Помните, наверное, толстовское: все счастливые семьи счастливы одинаково… Сейчас силюсь припомнить: был, к примеру, у Прилепина давным-давно в «Грехе» один-единственный рассказик про семейное счастье, – дальше куда-то испарилось.
Сальников вот выпустил роман про семейство Петровых, так и начинается книга тем, как Петровы уже в разводе. Правда, невзначай и не единожды не преминут потрахаться, через стенку от болеющего Петрова-мелкого: физиология берёт своё (но ведь и «даёт»!).
Разводы, сожительства, измены, любовные неурядицы (извините за слово с корнем «любовь», про которую забыто начисто), – это в книгах сейчас не тема, не значимый конфликт. Это просто фон, обычный, нормальный, для чего-то более существенного и сущностного.
Но при всём том, завязки у писателей до сих пор, как на подбор, семейно-родственные.
…Когда читал Козлову, непроизвольно на ум приходили книги Андрея Рубанова. Для меня – они постоянно перекликаются. Даже подступиться к «Рюрику» подтолкнул «Финист – ясный сокол» – схожестью названий, отсылающих в седую древность. Вот, подумалось, и Анне обрыдло рыться в «нашем не одеревеневшем говне». Тем более, что и обложки у книг почти одинаковые, с очень похожими зловещими пернатыми (художник А.Бондаренко как-то не захотел расщедриться на фантазию).
Прочёл первые строки, – ничего давнего, опять наше всё: «пьют, ссут и блюют». И дальше безотцовая Марта (17-ти лет, напомню) начинает поиск своей несуществующей матери. А рубановский «Патриот» зачинался с того, что миллионеру-неудачнику Знаеву непонятно откуда взявшаяся (точнее, конечно, очень даже понятно) мать предъявляет уже готового 16-летнего сына.
С большой издёвкой, но и очень сочувственно (что на первом месте, что на втором, – не скажешь, интонации постоянно перемещаются), чрезвычайно подробно или крупными мазками, на всю страницу монотонными, занудными перечислениями или афористично, непомерно растянуто, весьма прямолинейно или точными, сочными деталями, от книги к книге повторяясь и утрачивая свежесть, представлена у Рубанова в его памятной тетралогии вся почти трёхдесятилетняя постсоветская жизнь строителей капитализма – людей, которые делали любые ставки, позорные и высокие, смертельные для самих или для соперников, – но сделали себя: в этой невыносимо жуткой и жутко захватывающей игре с жёлтым дьяволом. А теперь или срывают взращённые плоды, или… сходят с дистанции.
Да, если «Рюрик» начинается с полудетского побега, то «Патриот» заканчивался побегом 49-летнего взрослого дяди (на четыре года старше родителя Марты): и от детей, и от своего выстраданного дела, и от родимой обновлённой (или вернувшейся встарь) страны.
Об отце героини «Рюрика» у Козловой известно немного: адвокат Олег N. – преуспевающий человек с не самыми высокими моральными устоями. От той же Любы Красиловой, со слов Марты, Катя Беляева узнаёт, что «у них дома было по две, по три бабы, и со всеми он трахался. Так ясно?» А ещё раньше сама трепетная Марта «за бутылкой дешёвого бурбона» полузнакомому Михаилу бесстыдно «принялась тихим, влажным голосом описывать технические нюансы инцеста», произведённого Олегом со своей малолеткой. Одиннадцатью годами ранее в Архангельске он так же беззаботно переспал с её будущей матерью.
Как видели, в те времена и рубановский Сергей Знаев, так же запросто и попутно, мог оказаться на месте отца Марты.
Наше понижение, или «Донна Анна,
ну как это по-русски»
Бывают странные сближенья.
В этом году остался незамеченным один круглый литературный юбилей. 160 лет назад, в тарантасе, в русскую коренную провинцию прибыли из первопрестольной два молодых человека. Одному из них через пару месяцев суждено было здесь и окончить своё земное существование, – но зато шокировать тогдашнюю общественность и навсегда остаться в отечественном сознании главным нигилистом, крушителем принятых мнений, отрицателем привычных начал.
А вот назад два года, тоже двое молодых людей, оседлав продвинутый мотоцикл, отправились уже в противоположный конец России, в Архангельск. И для юной спутницы это путешествие, спустя 180 км и две недели блужданий по лесам и болотам, лишь непостижимо чудесным образом не окончилось так же фатально…
Смею полагать, что параллель с романом Тургенева «Отцы и дети» никак не посещала Анну Козлову, когда писала она своего «Рюрика». Тем любопытнее, что в её книге нетрудно сыскать немало зацепок за вечное творение нашего классика.
У Козловой, помимо названных и неназванных персон, есть одно, главное, действующее лицо – «книга». Так писательница пожелала назвать собственный авторский голос. Им она сопровождает чуть ли не каждую страницу, любую ситуацию, многие поступки и редкие мысли персонажей «Рюрика». Этот голос, жёсткая, откровенная, циническая интонация – подкупают.
Пишет Козлова смело, лихо, грубо, отвязно. Язык голый, бесстыдный, словцо крепкое, бывает площадное, случается из подворотни, но всегда меткое, наливное, ядрёное, когда надо – злое. Вообще Козлова излагает густо, весомо, в романе история двух наших последних десятилетий уложена в короткие, ёмкие сюжеты, плотно сбитые характеры и характеристики, запоминающиеся фигуры или чёткие контуры. У неё нет людей, призванных как-то проявить, оттенить главные лица. У Козловой каждый человек, пусть проходной, проживает свою судьбу, даёт новую краску.
С первых строк «книга» берёт читателя за загривок, хватает за шкирку и без всякого стеснения, срама не имая, настойчиво тычет носом, глазами, ушами, всей мордой в родные лужи и прочую нашу жизненную дрянь. Прежде всего, в ханжеские предрассудки, в привычное лицемерие, в возвышенное верхоглядство. Но ещё она и учительствует, пропагандирует, просвещает по части современных (или вечных?) неприятных, низменных истин.
Нет, понятно, Козлова помнит, что «тьмы низких истин» когда-то был (и, наверное, остаётся) «дороже нас возвышающий обман». Только за двести почти лет столько нас возвышенно обманывали, по мелочам и особенно по-крупному, что никаким высоким материям веры уже не стало.
Козлова и призывает смотреть не ввысь, не по верхам, а прямо, пристально, беспощадно. Нормы она отвергает, над приличиями смеётся, застарелым отжившим принципам даёт по мордасам.
Этим циническим, но вдохновенным нигилизмом «книга» Анны Козловой явно пересекается с разрушающей, искусительной, шокирующей, отталкивающей и привлекательной манерой говорить и мыслить тургеневского Евгения Базарова. Однако безудержной наступательностью, упёртым вызовом, стремлением лезть на рожон Козлова так же явственно пробуждает в памяти и базаровского антипода – Павла Петровича Кирсанова.
При этом желания эпатировать читающую публику у Козловой, в общем-то, не наблюдается. Правда, в низовом слове она прямо-таки купается: у одной интернет пользовательницы псевдоним, допустим, «Разливное Хуанхэ», зато у другой – «Любимаиебома»: хоть имя дико, но ей оно ласкает слух. Но и тут не просто игра словами, – Козлова ёрнически напоминает о неразрывной связи высокого с низким.
Другое дело, что, помимо низких, Козлова нацелена на просвещение в сфере нижних истин, – вплоть до нижайших, по умолчанию признававшихся интимными. Она любит срывать фиговые и фиг`овые листья, делиться психологическими и натуралистическими подробностями сексуальных наблюдений и познаний, показывать героев голыми и фигурально, и буквально. Для чего использует ранее запретный, запрещаемый традицией (но, естественно, невозможно уже не помнить и иную, – от Баркова до Лимонова) приём, – рисует ниже живота. Не только то, что под ногами, но и между. У героев и героинь. У последних она постоянно ноги раздвигает и, одновременно, разводит на них читателя.
Остановило одно умозаключение Козловой, сделанное, по-моему, вовсе ради красного словца:
«Так часто случается, что отдельные бесполезные люди становятся детонаторами мощнейших психологических процессов в нас самих. Сероводорода из их слабенького пердежа оказывается достаточно для искры, что подожжёт бикфордов шнур, и вскоре оглушительный взрыв разнесёт скальные породы наших былых представлений о жизни, о людях и о самих себе, конечно».
Остановило лихое словечко. Козлова, понятно, не замутилась бы воспользоваться другим, весьма распространённым, очень похожим, только вторая и третья буквы разнятся. Но писательнице, как понимаю, привиделся богатый образ, в котором её термин весьма к месту. К несчастью, как раз именно у её героев ни «бикфордова шнура» в головах или сердце не наблюдается, ни какой, даже пустяковой «искры» им не отпущено. К ним самим следует прежде всего отнести заявленную Козловой вонючую метафору.
Ведь и Марта, извините, просто бзднула, что её возвратят в интернат. А дальше, не задумываясь, продолжая «играть кино», она плюхается в чужой мотик и угоняет его, – лишь бы не поймали.
Остаётся уяснить: это какой силы «пердеж»? Слабый, сильный? Кто ещё больше «сероводородит»: Михаил, его мама, его Лена?
А Катя Беляева, которая «вообще-то я не сплю с мужчинами через час после знакомства», – это и есть её «скальные породы»? А чем – «искрой» или «оглушительным взрывом» – послужил ей Михаил: «впервые за долгое время в Кате оказался мужской член»…
А.Жучкова («Новые экзистенциалисты», «Знамя» №12, 2017) писала:
«При этом нельзя не согласиться, что многочисленные «члены», помахивающие читателям со страниц книг Козловой, «сиськи и жопы» Снегирёва, а также все девиальные сюжеты, ранящие в их книгах, – на самом деле составляют девяносто процентов сообщений наших СМИ и, к сожалению, значительную долю обыденной жизни.
Хотя ханжеское «к сожалению» здесь неуместно. Пена дней будет всегда. У Толстого, Салтыкова-Щедрина, Горького, Чехова мерзостей жизни не меньше. Просто сегодня не так явно ощущается их свинцовый вкус».
Мне представляется иное. Видится, что «пена дней» вышла из берегов, захлёстывает повседневность. Мерзостный свинцовый привкус не ослабел или стал привычным, но сделался необходимой приправой к блюду жизни. Грязи, отбросов, похабели и подонства всё больше и больше, чистого воздух – меньше и меньше. Людям всё труднее всходить на высоты, даже самые малые.
На первое место выходит нижняя жизнь, – ниже живота. Её-то и исследует Козлова.
Таких людей, для которых нижняя жизнь – главная, не счесть. Но эта жизнь – наполовину. И часто это – уже болезнь.
Заблудились – и потеряны.
И не жалко
По-иному смотрит на действительность Алексей Сальников.
В романе «Петровы в гриппе и вокруг него» нижняя половина бытия почти не играет роли, – разве упомянуто, что в библиотеке у Петровой многие годы буквально все сотрудники буквально все предметы мебели употребляют с известной целью.
Перефразируя, про Петровых и тех, кто вокруг, можно сказать: нет жизни наверху, но – жизни нет и ниже.
Однако А.Жучкова («Спасти Сальникова: Петровы вокруг него», «Знамя» №4, 2018) строга не в меру: «А.Сальников пишет историю о том, как отмирает душа и каменными истуканами застывают люди на засыпанной снегом равнине… (Вообще-то Петровы проживают в Уральских горах, в Е-бурге, при том, верно, дело нескончаемо крутится под Новый год. – Д.И.).
Петровы ведут примитивную обывательскую жизнь, и ничего в их жизни не случается и не может случиться, потому что ничто не затрагивает душу, которой нет».
Так вообще нельзя говорить.
Обывательская жизнь – это нормальное существование для человека. Все мы обыватели, все получили дар побывать на грешной земле и просуществовать. А вот осуществиться… У явного большинства этот дар остаётся зарытым. Высокие порывы суждены очень немногим, а свершить их удаётся тем более редко. И примитивными Петровых невозможно считать, – ни по-человечески, ни даже формально: глава семьи, например, мечтал видеть себя художником, увлечён рисованием комиксов; Петрова как-никак библиотекарь, чего только не читает.
И в их повседневности, бывает, случается такое, чего лучше бы вовсе не было. Если приложить к ним неординарную терминологию А.Козловой, они способны на большой духовитый её термин. Петров согласился исполнить последнее желание приятеля и выстрелил в него. Петрова вообще, – и в мыслях готова сжечь своих читателей, и уже приготовилась к бесцельному, но настоящему убийству. И это вроде бы никак не тянет им душу.
Но душа у Петровых, конечно, есть точно, жива. Только это замороженные, замороченные души. Не болят, но болеют. Но не гриппом, а тем, что вокруг него.
Мороком, который висит над ними. И над всем их городом. (И, представляется, над всей нашей бескрайней равниной, заснеженной или затопленной, или полыхающей).
Сальников неподражаемо это фиксирует. Непомерным количеством ненормальных, полусумасшедших людей, постоянно оказывающихся на пути у Петрова. Распадающимся городским пространством, где знакомые дома и улицы становятся неузнаваемыми, так что Петровы плутают в них, как козловская Марта в лесной чаще. Нескончаемым предновогодьем, безрадостно и без веселья повторяющимся каждые двадцать лет, но так и не дарящим никакого праздника.
В самом начале романа этот морок наглядно реализуется в безбашенной поездке на катафалке, рядом со свежепахнущим покойником , чуть не в застолье и попойке с ним. Петров очутился в этой компании против воли, но не сбегает и не противостоит. Он тоже поддающий и легко поддающийся худому. Хотя человек-то хороший, стыдливый (огромная редкость!), переживающий за других.
Петрова больна сильнее. Она почти отмороженная. Ей управляет холодная спираль в животе. Как она там завелась, когда взросла, за что сделала Петрову убийцей в душе… Сальников этого не знает, но видит и рассказывает нам.
А.Жучкова полагает: «Это не сатира и не добрый юмор. Это глум. А глум не может быть добрым».
Но писатель и не должен быть добрым, – только не злобным. И, конечно, Сальников глумится не над Петровыми. А над нами, читателями. Сюрит, путает, пугает несостоявшимися (или всё-таки случившимися) смертями, переставляет в книге события с ног на голову, рассказывает подряд обычное, несуразное и невозможное, – чтобы и мы заморочились, – и оказались в шкуре его героев.
Люди сегодня блуждают по жизни. Без правил, без приличий, без ориентиров, – блуждают, блудят, плутают, плутуют, очень часто безнаказанно, без всякого возмездия (Бога-то давно нет). Но – теряются.
Е.Ермолин диагностировал точно («Петров где-то рядом», «Знамя», там же): «Люди у Сальникова скорее потерялись, чем нашлись, хотя и шанс найтись у них, кажется, есть. Они не то чтобы одиночки, но связаны друг с другом без необходимости.
Они что-то знают про себя, а понять себя не могут».
Рубановский Знаев знает о себе столько, что болеет реально (у него не спираль в животе , а «пелена» в голове), не зная, куда от этого знания деться. От привидевшегося чёрта, который тянул его покончить с собой, он отвертелся; к Богу приходил – и не пришёл; с благим колдуном, из той пелены соткавшимся, проживать в отшельниках не захотел. Долго выбирал войну, а выбрал – чужой океан. Там заблудился, там его потеряли.
Козловская Марта тоже потерялась, – в самом начале жизненного пути. И ведь никто её не искал: ни родной отец, ни добровольная служба спасения, ни бойцы МЧС. И должна была она, по собственной вине, погибнуть.
Чтобы дать Марте существовать дальше, Козлова рассказала невероятную историю, в которой походя лишила жизни четырёх человек (куда до неё сальниковской Петровой).
Рубанов, ещё в «Великой мечте», тоже убивал одного героя ради сюжета, чтобы потом этот Юра постоянно являлся и с ним можно было поминать прошлое и обсуждать настоящее.
Козловой в «Рюрике» явилась из небытия, из чащобного болотного марева сгинувшая здесь когда-то девчушка, которая подталкивает Марту вспомнить, разобрать с ней случавшееся и, может быть, осознать себя. Но для этого Козловой понадобился давний и недостоверный насильник, которого отец девушки в наказание порешил, а мать в результате спилась с горя. А теперь, после двенадцатилетней отсидки, этот отец, единственный, решает отыскать Марту, – но и его то ли карают, то ли мистически губят: то ли сам Он, то ли дьявол во плоти, то ли ещё кто-то, «слишком тяжёлый», с «жёлтыми клыками»… И уже его могила, которую стережёт верный пёс, окажется спасением для Марты.
Да, или увы, людей на свете слишком много стало, беречь их нет расчёта, – наоборот, лишние они. Вот Козлова и не бережёт. В её короткой книге спивается ещё и мать самой Марты. Но на первом месте, конечно, казнь её крохотной сестрёнки «остроконечным агентом» – чёрным (на обложке он – кроваво красный) клювом попугая Рюрика.
Зачем именно он этот палач? Почему попугай – именно Рюрик? Кто его так назвал? Хочет Козлова этим именем что-то сказать?.. Тайна сия для меня невеликая, но есть.
…Потерялась, но нашлась Марта.
Потерялись и не находятся Петровы и вокруг.
Потерялся и не найдётся Знаев.
Но главное – никого из них не жалко…
Такие мы. Такие они. Так написано.
Тройка бескрылая
Сергей Знаев стал одним из новых хозяев нашей новой, но в реальности старинной жизни. Считается, что такие люди – богатеи-дельцы – соль земли, самые полезные, что именно им дано и положено управлять остальными, что они лучше знают и понимают, как распоряжаться богатством – доставшимся или добытым, приватным или общественным.
Знаев выбился в банкиры, посчитал себя умнее других, закрыл банк, открыл перспективный магазин (из прежнего не рядового ростовщика и менялы превратился в необычного, но рядового перекупщика), не просчитал конъюнктуру, не предусмотрел очередной кризис, – и вышел из игры.
Но он изнемог – или разочаровался?
Он урод, каким себя сам считает, или патриот, каким называется?
Он про или контра?
Знаев начинал, как когда-то гоголевский Чичиков. Тот копил копейку с малолетства, – Сергей с юности, с советских времён, боялся остаться бедным, страшился нищей судьбы. В зрелые годы Знаев попробовал «переквалифицироваться» в чичиковского антигероя – выдуманного благонамеренного Костанжогло. Захотел быть своим среди своих и своим для чужих. Не получилось, – «среда заела». Все его друзья и сотрудники, соперники и противники: Герман Жаров и Алексей Горохов, Молнин, Плоцкий, Солодюк и прочие, – это нынешние Ноздрёв и Манилов, Собакевич, Плюшкин, Коробочка… Он не только дельный и жёсткий, он был и есть делец по натуре. Он с ними заодно и воедино.
В своей предзаключительной мыслительной тираде Знаев сообщает:
«Ты – обитатель золотого миллиарда, девять человек из десяти живущих на планете мечтают занять твоё место… Часть твоей сущности должна всё время быть с теми, кому не столь повезло. Как только ты забудешь о них – они, скорее всего, убьют тебя…»
Помнил Знаев свои слова или забыл, или что-то другое погубило Сергея, – но так сегодня, действительно, устроен мир. А люди и в заветном миллиарде, и в остальных семи или восьми реально существуют лишь в двух ипостасях.
…У Козловой, рядом с её пахучим термином, мелькнули слова: «бесполезные люди». Ещё раньше она обронила: «в силу непоправимой бездарности … ни малейшего интереса не представляли».
Своих последних героев писательница, следует считать, числит и с даром, и уж точно полезными. Может быть, так оно и есть, но в книге они, в первую очередь, – лишние люди.
В давнем романе «Всё,что вы хотели, но боялись поджечь» Козлова этого не замечала. В «F20» это невольно и вольно выпирает с каждой страницы, – здесь у неё одни психи или отжившие. А в «Рюрике» они по сути все, извините, только портят воздух.
И про Петровых иже с ними иного не скажешь, – лишние. Хоть и при деле, приносят какую-то пользу. Но они – пристроенные к делу. Оно и без них обошлось бы.
Вот и Знаев стал лишним, сам залетел в эту бесконечную когорту.
Сегодня на Земле лишних людей, считай, девять десятых, – ну пусть шесть или семь таких частей. Даже в золотом миллиарде полезных – лишь половина. Другая половина в нём – тоже лишние. Главные среди них – старики да дети. Детей уже стараются не заводить, пенсионеры висят камнем на шее у государства, общества и тех же детей.
Конечно, границы здесь супер подвижны, даже официальные: переехал в заветный миллиард, пристроился, – стал полезным. Побывал там или здесь в полезных, нашёлся конкурент побойчее, – иди в лишние.
Так и живём, – то нужные, то лишние.
Так вот и тянет чичиковскую бричку, в которой сейчас весь глобальный земной шар уместился, нынешняя унылая тройка: ничтожный легион вожаков-коренников, миллиардеров-первачей – и пристяжные: миллиарды полезных и бесчисленные лишние.
Везут скособочась. Куда привезут – не очень понятно.
…Заканчиваю, чем начинал, – детьми и отцами.
Детьми отрицательных гоголевских героев из «Мёртвых душ» стали положительные тургеневские персонажи – братья Кирсановы. Они просвещеннее, благообразнее своих отцов, – но не более. На смену им пришли не собственные дети, а новое русское поколение.
Дети героев ныне прочитанных книг совсем юные, даже не молодые пока. Но время сегодня идёт куда быстрее.
Останутся нынешние дети душой со своими отцами – или станут новым поколением?
…Кстати, интересно знать: читают ли эти дети, или пусть чуток постарше, сегодняшние книги?
На книжный фестивале Красная площадь 3 июня 2019 г. несчастный папа “талантливой” дочки едва уселся в кругу функционеров Союза писателей России для презентации их, а не своего творчества. “Я по-прежнему в обойме…”, ну хоть такой второсортной с пустым залом внутри презентационного шатра.
Каков папа, пишущий словесный смрад (см. пресловутый “Реформатор”) такова и дочка (по дурости разошлась с франтоватым первым мужем, который теперь номер 1 среди писателей России на TV).
Всё это (кланы -ых и -ого) будет сметено ветром времени в забвение и беззвестность…
А культуре это надо,
Что Козловых нынче стадо?
перед большими потрясениями в государствах перед социальными молниями вспышками ураганами протуберанцами литература напитывается спасительным для сумеречного сознания ядом нигилизма!
Пиши абракадабру и сойдёшь за Оракула.