О чистой воде в поэзии Валентина Голиненко

Рубрика в газете: Страна поэтов, № 2025 / 16, 25.04.2025, автор: Юрий САВЧЕНКО (с. Новая Таволжанка, Белгородская обл.)

 

В 2023 году стараниями моих дорогих знакомцев, Сергея Комова и Петра Лопатина, бывших студийцев гнезда Евгения Курдакова (1940-2002), – который собирал нас по субботам во Дворце металлургов славного Усть-Каменогорска в конце 80-х, – вышла книга замечательного поэта, нашего товарища Валентина Голиненко (1954-2014) «Яблоко в ладони». 8 апреля нынешнего, 2025 года, ему было бы 71. Он умер во сне от разрыва аневризмы…

Эта (вторая) книга – видимо, всё, что написал поэт. 130 страниц.

Несмотря на то, что он числился членом студии, я знал его мало, поскольку жил Валентин в посёлке Первомайском, в 60 км от столицы Рудного Алтая. Виделись раза два в поездках, в том числе в Москву на Совещание молодых писателей в 1989 году. К тому времени поэт уже закончил заочную учёбу в Литинституте им. А.М. Горького.

Он запомнился крупным высоким мужчиной с полноватым бритым лицом и прямым, смелым, но добрым взглядом. Особенностью его было обаяние силы и внутреннего спокойствия, что привлекало и подчиняло всех. Родные, по воспоминаниям старшей дочери, знали его искренним, ранимым «большим ребёнком», романтиком. Дочь единственный раз слышала, как отец повысил на неё голос, и потом много лет помнил это, раскаиваясь.

Книга собиралась самим автором. Она разбита на условные разделы, ничуть не расчленяющие цельного смыслового полотна её. Множество стихотворений, представленных в ней, мне совершенно не были известны. Дело в том, что собрать свои стихи он решил лишь незадолго до смерти, а издана была единственная прижизненная книга «Ключ» (которая, однако, переводилась на французский и выходила в Европе).

В предисловии к книге Сергей Комов отмечает особую мощную энергетику поэтики Валентина Голиненко. И впрямь, удаль и сила:

 

Рано, пожалуй, рвать на груди

Тельник, свой век итожа.

Самый счастливый день – впереди,

Самый последний – тоже.

 

Но и последний день не страшит, не удручает поэта:

 

Утро, последний день впереди,

Светлый, как храм Господен.

 

Стихи Голиненко полны, как воды Иртыша. Можно было бы привязать его творчество к миру Павла Васильева, тоже уроженца этих мест, а также к предельной философии Александра Межирова, коих упоминает в своём послесловии к книге Пётр Лопатин, но эти привязки к чужим истокам вредят восприятию самобытности нашего поэта. В отличие от Павла Васильева, увлекавшегося самой тканью поэтического письма, Голиненко пишет любовью, всё ею связывая.

 

Ты любишь этот край и предан вольной воле

Его вечерних и предгрозовых степей…

 

Лопатин также указывает, что Голиненко пишет «сдержанней, лиричней, мягче». Для него вблизи его родного Иртыша всё становится рекой, и поэтому нет чувства оторванности:

 

Ты не был одинок. А вечер не кончался:

В кромешной синеве, темнеющей, густой,

Как бакен, месяц плыл, на облаках качался,

Которые текли над самою листвой.

 

И нет отстранённости внешнего наблюдателя, нет разделения на своё – и чужое:

 

Весь этот край и ты! – всё в этой песне было,

И вторила домбре заречная гармонь.

 

В другом стихотворении это единение буквально:

 

Выгнет спину река. По коже –

Дрожь, как рябь по воде…

 

Надо заметить, чуть ли не одна только энергетика, на мой взгляд, роднит миры Голиненко и Васильева. Последний о себе проговаривается: «В письме набивший руку…». Красочен гениально, но звуковой гармонии недостаёт. Мало и глубины, – той, что меж строк. Той, что как раз и соединяет всё в единое полотно. У Голиненко этого ровно по нужной мере. У Васильева – нет. Васильев сращивает полотно из разрозненных красочных сильных образов, обильно приправленных эмоцией, но цельности не выходит. Часты провалы безвкусицы, которые проявляются всегда от неумения автора видеть самого себя в момент выплеска на бумагу своего впечатления. По сути, Васильев яркий импрессионист, и только. Его попытки эпических обобщений выглядят порой лозунгово. Голиненко же – истинно эпичен, точен и целен в стихии передачи состояния, и эта стихия творчества направлена в некое русло, объединена неким замыслом, ве́домым лишь чутью художника. В его наследии наберётся едва ли десяток эпических стихотворений, но в них дышат непрерывность времени и личное родство потомка казака с миром предков.

Вот он находит в логу поржавевшую шашку. И сразу – цепь вопросов:

 

Служила добру или злу?..

…Где тот прииртышский рубака,

Последний хозяин её?..

 

Тут даже одно слово «последний» раскрывает весь объём великого противостояния.

 

Кто он? Я не знаю. Но что-то

Мне шепчет, что где-нибудь тут,

В посёлке, есть жёлтое фото,

И прадеда помнят и чтут…

 

А как органично слиты явь и воображение в стихотворении «Чай настоян на горьком, на хвойном дыму…» (стр. 108)! Так и видишь всю картину в движении – и целиком:

 

Ах, как скачут они

На заре, на заре,

Пока розовый дымен ковыль,

Пока гнутый Иртыш – будто нож в серебре,

И прибита туманами пыль…

 

И разворачивается виде́ние: казачья сотня останавливается на ночной привал, о чём нашептали деревья.

 

И едва лишь затеплился дымный рассвет,

Сотня вновь растворилась в пыли…

 

Сквозь всё стихотворение трижды проходит дым, трижды вьётся – пыль, и дважды – туман, но нет ощущения излишества этих повторов: наоборот, они держат, связуют эту короткую повесть. И концовка придаёт ей временно́е пространство, превращая виде́ние в непреложную реальность, будто это произошло только что:

 

И ещё оседает столетняя пыль

На асфальт азиатских дорог.

 

В стихотворении «Переселенцы» Голиненко даёт с первых мазков объёмное полотно пространства и движения людской массы, сорвавшейся в неизвестность…

 

Покидали станицу рано утром.

Скрипели телеги.

Псы брехали до хрипа

И захлёбывались слюной.

Покидали дворы

И родные могилы

Навеки.

Впереди был простор –

Малоо́бжитый, дикий, степной…

 

Обращает на себя внимание первая строка, писаная по-шолоховски прозой, выбивающаяся из общего стройного ритма. Случайный недогляд? Вряд ли…

 

Продолжая сравнение, язык поэзии Голиненко поражает гармонией звучания. У Павла Васильева же, несмотря на силу и яркость образов, язык часто «угловат», лишён глубинного единого течения, образы, хоть и точны, существуют как бы сами по себе, к тому же превалирует сугубо внешняя описательность повествований, пишется не бытие, но быт. Это особенно заметно в ранних произведениях Васильева. У Голиненко постоянно присутствует в поэзии та бытийность и афористичность, что свойственны поэтам, осмысляющим свои пути. Да и поведенческая линия жизни, важность которой в органике творчества отмечал М.М. Пришвин, различна у этих двух поэтов: Голиненко всегда бережно относился к людям, с которыми сходился, особенно к женщинам, – несмотря на мощное мужское, властное начало.

 

 

Наиболее полно Голиненко-поэт раскрылся в лирике, поднимаясь до высот отождествления с Творением Господним.

 

Этот твой огонёк, он сегодня на равных

Среди самых высоких огней…

 

Он прекрасно понимал силу своих стихов. Но понимал и то, что именно момент рождения образа, вот это вот «сегодня» определяет означенное равенство с огнями мироздания. Равенство есть единство, а в единстве не может быть первенства.

 

Если падает звёздочка в реку с откоса,

То бросается рыба за ней.

 

Не может не броситься. Не потому, что глупа, а в силу единства красоты и высоты – и для рыбы, и для человека, каждому по-своему.

Это право на равенство снова открывается в строках:

 

А когда подует на золу –

Полыхнут небесные светила.

 

Но такая власть над стихиями, конечно, соблазнительна для человека, хотя у Голиненко этот соблазн шутлив, лёгок в реализации:

 

Решено: завтра ливень ударит…

…Нужен ливень – хорошее дело.

Завтра будет гроза! Решено.

 

Самонадеянность поэта? Ничуть. Это решение вытекает из самой природы вещей, когда воля предчувствующего грозу растворена в воле Вызывающего её. И восторг овеществления:

 

Сабелькой вострой на воле,

Пуще её горяча,

Наискось выкроив поле,

Молния ахнет сплеча.

 

В связи с утверждением, что поэт всегда начеку насчёт себя, любопытная в стихотворении «Сошлись гуляки – снега и мга…» происходит метаморфоза с желанием автора погрузиться в купель собственной поэзии, – метаморфоза совершенно естественная, органичная, даже не потребовавшая от него остановки, чтобы задуматься: «а не есть ли это погружение актом упоения самозначительностью?» Заодно заметим игру звука в одной из начальных строф.

 

…Копчёным чайником зачерпну

В сугробе снега…

 

Чё – ча – че, суг – сег, – это не нарочитые изыски звукописи, так сама стихия организует себя. Это нельзя «сочинить». И вовсе не нужно объяснять, зачем чайником черпают снег…

Читаем далее. Герой ложится у печи, чтобы осуществить своё намерение, но вдруг находит занятие скучным…

 

…Перечитаю всего себя,

Устрою праздник…

…Найдёт дремота, завалит спать

И успокоит.

Не стану даже себя читать,

И вам не стоит.

 

Это здоровое отношение к собственному творчеству, хотя ничего зазорного в желании «читать себя» нет.

Внимательность к состояниям природы и самого себя – очень характерное свойство поэта Голиненко. Состояниям равновесия, где всё сосуществует. На это – и на звук – нужен особый слух.

 

Снова леший мяту сушит,

В срок управиться спешит…

………

Сух, как пыль, полу́денный июль…

 

И параллельно с вслушиванием идёт осмысление времени, его течения, и себя в нём:

 

Меж берегами – времени поток,

Вся жизнь моя – всего один глоток,

Всего один, но жадный, с ломотою…

 

Какая зримая цельность – жизни, характера, судьбы! Один неделимый глоток. Наверное, это и есть счастье. Счастье понимания единства с миром, необходимости этого единства и любви к нему. Но вплетается желание сохранить его, и дрожит струнка печали перед неизбежным уходом:

 

Вот так и запомнится это, как будто

Ещё до рождения жили во мне

И тёплая нота шмелиного гуда,

И чайка на серой Иртышской волне…

 

Это «слышишь», «послушай», как постоянное обращение к незримому собеседнику, являет открытость поэта, приглашение к сопереживанию. Возможно, чтобы помнили тоже?.. В этом может скрываться некая тень беспокойства перед будущим.

И снова поэт одёргивает себя:

 

Замолчали дерева,

И река утихла…

…Ничего не говори,

Помолчи немного…

…Ничего не надо боле,

Ничего не надо…

 

С темами времени и единства крепко связаны пути искренности, которая противится искажению реальности, власти жёстких формул жизни, – которые постоянно плодит, выдумывает ум, – над самой жизнью. Эта жизнь открывается лишь в тишине, где не видишь себя чем-то отдельным, где не только место, где живёшь, но и сам наполнен миром, степью с её полынью:

 

Мой посёлок прозрачен, как роща весной,

За домами по кругу степной окоём…

 

Цветущая полынь, горечь и сила жизни; волчьи ягоды, символ тревоги; степная гроза с кипящей в лужах водой – наиболее устойчивые, повторяемые образы поэзии Валентина Голиненко, кочующие свободно и естественно по её пространствам.

 

Вспыхнут ягоды алые волчьи,

Словно стаи голодной глаза.

……..

Вот она, полынь! Её пыльца

Так горька, что губы сладковаты…

…Может, и моя горит звезда

Где-нибудь на веточке полыни;

 

Полынь… Библейское растение. И звезда полынь неслучайна у Голиненко. А ещё один устойчивый образ – солнце-яблоко. Оно близко, вот здесь.

 

Прохладное, как яблоко в росе,

Тяжёлое, как яблоко в ладони,

Катилось солнце по речной косе, –

Его губами пробовали кони…

……….

…Красным яблоком солнце сорва́лось,

……….

Я тоже просыпался на заре…

…От пахнущего яблоками солнца…

 

И вновь напоминание:

 

Помолчи, тихо-тихо постой…

…Тих Иртыш, как сама тишина…

 

…А где шлялся всю ночь напролёт –

Там уже распрямилась трава.

 

Ох, близок мне этот образ следа, исчезающего за человеком! Мы так заботимся о его сохранении, что не принимаем уроков природы, сетуем на её «равнодушие»… Вечность, хоть и безмолвна, полна жизни, когда жизнь человека не цепляется за своё личное прошлое. Она жива лишь мгновением, – как дыхание не бывает прошлым, как голод всегда нов, насущен и неистощим.

Эту простую истину находишь в стихотворении «Пласт». Рухнул высокий берег, подмытый рекой, и обнажились многометровые мёртвые слои времён:

 

Меж пластами двумя, посреди,

Захлебнувшись слюною погони,

В прах истлели кыпчакские кони,

А где воздух, где жизнь и дожди –

Самый верхний – не шире ладони.

 

Отношения с прошлым, с явью и вымыслом никак не оставляют поэта. Не то, чтобы он мечется, но напряжение, горечь постоянны.

 

Ух, как хотелось время одолеть!..

Остановить, переупрямить в муке,

Чтобы себе, как есть, запечатлеть

Все эти краски, запахи и звуки…

……….

Время – лекарь плохой, беспощадный,

Его скальпель под сердцем застрял…

……….

Где лечу я по краю

Горчащим листом.

Где я с прошлым играю,

Как собака с хвостом.

 

В настоящем сходятся прошлое и будущее, начало и конец, жизнь и смерть. Но бессмысленно воспринимать их по отдельности. Это всегда змея, кусающая свой хвост. И эта «фаустовская» остановка времени всегда желаема «себе», для продления себя, а время как раз и есть «я».

 

Но вино не избавит от жажды…

 

И вот тут возникает неизбежная ситуация, приводящая к сомнению в собственном существовании. Вернее, к сомнительности самой сущности «я», что, в общем, верно: «я» – величина эфемерная.

 

Между сном и явью, на их меже,

Показалось, нету меня уже…

………

Я всё придумал, ничему не верьте,

Друзья мои, придуманные мной…

 

И отказ воспринимать «себя» как значимую величину в претензиях на истину с закономерной естественностью приводит вот к чему:

 

На самом деле, было только Слово,

Вы помните, и слово было Бог.

 

И следует признание в том, что лишь написанное в этом состоянии отсутствия «я» может считаться правдой.

 

…Так выдумано мною всё на свете…

…И только строки эти

Ни выдумать, ни вымолить нельзя.

 

То есть именно это признание в выдумке «всего на свете» и есть корень истины о себе, ловимой всякий миг любочестно. В этом суть покаяния – в самом широком смысле. И начало ему – понимание путей своих, мотивов и намерений.

Как замечает в послесловии Пётр Лопатин, эта исповедальная интонация прямо перекликается с межировским запредельным откровением:

 

Всё выдумал –

И друга, и жену,

Придумал всё –

Любовь и даже бога,

Но ты – превыше вымысла любого,

Не смог придумать лишь тебя одну.

 

Здесь, конечно, гипербола, дань чувству, но «бог» с прописной буквы видится неслучайным. Мы чаще всего поклоняемся тому, что представляем на месте Бога: собственной проекции, отсюда и все человеческие ожидания и требования, преподносимые Ему. В цитированном же нами стихотворении Голиненко, по сути, явлена искренность предельной степени самопонимания. Истина о мире меняется, она постоянно нова, а мы встречаем её и окружающих со своими стойкими представлениями. Такие же представления мы имеем и о себе. Один из мудрейших людей Земли как-то заметил, что взаимоотношения могут быть между людьми и всем вокруг, но между представлениями взаимоотношений быть не может, поскольку они не основаны на реальности. Это одна из фундаментальнейших причин всех конфликтов, вызванных неадекватностью реакций на слова и действия людей. Но конфликт считается нормой…

 

Всё нормально идёт – сикось-накось…

…Я давно это знал: всё на свете

Вкривь и вкось…

 

Не понимая себя истинного в каждой текущей ситуации, мы не в состоянии понимать и других. Мы думаем, что станем теми, кем должны быть, но как такое возможно реализовать, не понимая, кто мы сейчас? Именно это имели в виду древние, когда говорили об иллюзорности мира: иллюзорно его восприятие человеком.

Поэт Голиненко, конечно, не мог так просто «выскочить» из иллюзий. Обычно и привычно иллюзии купируются бегством от них.

 

Не ломитесь ко мне, я уехал, я умер.

Я уехал, я умер. Я после вернусь.

 

Но выйти из-под власти представлений о себе невероятно сложно, когда эти представления считаешь собой: сильна зависимость от того, что «повидал»:

 

И зачем я всё тот же, всё те же

Поцелуи и вкрадчивый свет?..

 

И остаётся ловить время в сети чувственности. Тот «жадный, с ломотою» глоток жизни, что наполнял единством, вдруг оборачивается иссушающим пеплом сгоревшей сирени:

 

Сирень, сирень сама горит,

Сама сгорает…

 

Горим без оглядки. Сгоревшего жаль. Извечная тоска сердца, хлебнувшего через край.

Опомниться времени нет…

 

…И как же захочется даже тогда

Остаться ещё на денёк.

 

Жажда, сила жизни, эта мощная внутренняя энергия способны заворожить, закрутить вихрем, обмануть всесилием, враз всходя доминантой над прежним единством:

 

…я смелей и проще,

Я всё, что хочешь, знаю наизусть!

Я знаю, как уснуть и не проснуться –

От пули, от любви и от тоски…

…И жизнь летит, и выживем едва ли,

Но жив пока – я сроду не умру!

……….

Улетишь – стану сниться и мниться,

Будешь век обо мне поминать…

……….

Так я поцелую, что растают

Сахарные косточки твои!..

 

Какие мощные повторы-усиления находит страстный порыв в своём сгорании! –

 

Белое солнце качалось, как маятник в небе,

Жгло и палило, и жгло и палило меня…

 

Как противоречива, взрывоопасна смесь чистого – и ведо́мого страстьми чувства в сосуде бесстрастного и неумолимого времени! –

 

Губы в губы. Лаская, милуя,

Опаляет и плавит тела

Чистый солнечный жар поцелуя –

И сожжёт её утром дотла…

…Что ты скажешь на это, отшельник,

Горстку пепла сжимая в руке..?

 

Однако единство – не иллюзия: его нарушение влечёт разбалансировку всех точек:

 

А где-то рядом, далеко-далёко,

Сгорают сопредельные миры.

 

И вот приходит нелюбимая женщина: «ветер принёс».

 

Это ветер и морок, и вся маета,

Это темень Вселенной в спираль завита…

 

И снова является тоска по единству:

 

Всё забыл… Научи меня снова

Разговору деревьев в ночи…

 

Но единство это сейчас нужно поэту лишь для одного: обмануть время,

 

Чтобы тёмную воду пруда

Так увидеть твоими глазами,

Чтоб уже не забыть никогда.

 

А надо быть начеку, единство хрупко для человека, чуть зазеваешься –

 

Взвоет волк в обнажённое небо,

Звёзды ссыплются в жаркую пасть.

 

Поэт пытается устоять, и неслучайно тут в строках появляется Бог.

 

…Свет со тьмою замкнуты кольцом,

Чёрный лебедь, белая ворона –

Так уже задуманы Творцом.

 

И возникает некая идея, «формула жизни», призванная оправдать и свободу страстей, «еретичество», – он так себя и называет:

 

Еретик поселковых масштабов,

Чернокнижник, смутьян, бузотёр…

 

Формула эта проста:

 

Бог бережёт бережёного.

Пуще ж того –

Битого, тёртого, жжёного –

Неслуха Своего…

…И бережёный состарится,

Сгинет на вечный покой.

В памяти неслух останется,

Словно он вечно живой.

 

Согласиться тут можно лишь с тем, что не столь бережёт Бог неслуха, сколь чает его покаяния. Да, «неслух не ведает радости», он, видимо, дороже Господу в покаянии, по Писанию, но рассчитывать на преференции здесь неуместно. Тем более, что в строках этого опуса всё же проявляется и корыстный, мирской мотив: «В памяти неслух останется…» Какое уж тут единство!? И чтобы очиститься, этот «выдуманный» герой Валентина Голиненко должен вновь и вновь уходить в глушь, остывать – или, наоборот, отогреваться у костра, отмокать в чае, оставляя себе лишь то, что не забывается, и слушать тишину.

 

…Он почувствует, как

Пахнет дымом крутой кипяток,

Как ладонь обжигает,

Струясь меж внимательных пальцев,

Раскалённый речной,

Остывающий к ночи песок.

 

Эти осязаемые картины покоя, преддверия вечности, – не той, что мертва и бесплодна, а полной живого мгновения, – предмет чаяний поэта, его поисков. Но мир крепко держит свою добычу, подогревая мятущуюся самость её, и остаётся воскликнуть последнее, на что способен бунтующий ум:

 

О, всё я запомню, поскольку не вечен

На этой планете в космической мгле,

Поскольку есть утро, поскольку есть вечер,

Поскольку мне выпало жить на земле!

 

Но о чём же нужно помнить?

 

Оптика памяти несовершенна…

…Или маслята в сосновом подлеске,

Или берёзу под нашим окном,

…Помнишь, не помнишь?

Но я не о том…

 

Следом – рефреном:

 

…И целовались.

Но я не о том…

 

А о чём же? Что память о счастье – лишь тень, небытие? Наверное, о том, что надо вот сейчас, сию минуту вглядываться –

 

И углядишь, как шумят оглашенно

Прежние грозы и те же дожди.

 

 

Те же, да не те. Новые. Живые. Непреходящие… И вот оживает любимое: растворение в единстве, личное небытие:

 

Тихо вдоль берега время,

Камешки моя, спешит.

Лица меняет на лица.

Нет и в помине меня…

 

И отстранённый, успокоенный взгляд присмиревшего сердца, но полный мудрой улыбки:

 

Всё перемелется – небыль и быль,

Птахи любовное соло.

Ветер поднимет холодную пыль,

Тоньше не встретишь помола.

…Всё перемелется…Дочь подрастёт.

Пыль с подоконника вытрет…

 

…И, посмотри, на родимых устах

Наша с тобою улыбка.

 

Интересно, что книга, составленная самим поэтом, начинается итогом жизни:

 

И побродишь по белому свету…

 

И родная речушка

 

Течёт, как и прежде, а значит,

Ничто не придумано мной.

 

Это морок миражей, затвердевших представлений взыскующего ума, заслонявших живой мир, бродили перед глазами, множили сомнения в реальности этого мира, одетого в образы. А на деле всё легло в свои русла. И образы оказались настоящими. И все оценки, правые или неправые, что предъявлены к жизни,

 

Успеют в волне отразиться,

В которой всё видно насквозь.

 

В родном истоке, всё выводящем на чистую воду.

 

---

Читайте в этом номере подборку стихотворений Валентина Голиненко «Вся жизнь моя – всего один глоток…»