О ЧЁМ СЕЙЧАС РЕЧЬ?

Рубрика в газете: Каждому своё, № 2018 / 35, 28.09.2018, автор: Николай ВАСИЛЬЕВ

 

27 сентября выйдет в свет новый роман Пелевина. Называться он будет «Тайные виды на гору Фудзи» и посвящён будет модной некогда и всё ещё – теме старт-апов. Старт-ап – это такой… креативный бизнес-проект, который необходимо раскрутить «с нуля», в условиях большого коммерческого риска, для получения прибыли. Хотя классическое определение стартапа – это «компания с короткой историей операционной деятельности», и скрытую в этом определении иронию Виктор Олегович, вероятно, не упустит из виду и развернёт. Бренны и коротки человеческие слава и богатство. А гора Фудзи – вечна, но дивные виды на неё, смутно знакомые каждому с детства – пусть даже с открытки или с картинки в книжке – с каждым годом жизни в этом гнусном, прямо говоря, мире стираются из памяти, становятся всё более тайными, и отыскать их снова – настолько же просто, насколько и невозможно. Эту печаль, присутствующую во многих произведениях Пелевина, читатель, скорее всего, найдёт снова – может быть, под новым углом. Да, ещё в книге идёт речь о каком-то оккультном феминизме, секретах буддийской медитации и социально ответственных бизнесменах. 

 

 

В общем, Пелевин продолжает отвечать на некоторые вызовы времени – мы можем ожидать нескольких точных попаданий «в нерв» или даже предсказаний, которые сбудутся через несколько лет. Такое в книгах Виктора Олеговича, надо отдать должное, бывает. Однако… глядя в прошлое – в писательское прошлое Пелевина, совпадающее с нашими 80-ми, 90-ми и началом 2000-х – всё, что Виктор Олегович пишет сейчас, несказанно и невыразимо удручает; отчасти, может быть, потому, что удручает текущая эпоха. 

 

Сейчас мы даже не говорим о художественном качестве пелевинской прозы и её актуальности, поскольку оба эти критерия относительны – какая-то из последних книг получше, какая-то похуже, а актуальность… ну, все они в той или иной степени актуальны. Любители Пелевина до сих пор есть и рассеяны по разным социальным стратам, от хипстерской молодёжи до истеблишмента – и новую книгу они с интересом прочтут. Раз уж «Эксмо» продолжает вкладываться в давний, надо сказать, бренд. Но… тому, кто прочитал лет в четырнадцать «Чапаева и Пустоту» и ещё помнит, как эту книгу рекламировали по телевидению – я смутно помню тот ролик: песок, мгла, дым и огонь, силуэты конницы в пустыне, смерч, закрученный над фигуркой всадника, чингисхановское «где Я в этом потоке?» и мелодия казачьей песни, сыгранная с буддийско-восточным колоритом – всё это несколько будоражило начитанного молодого человека – и тот, кто прочитал тогда «Чапаева и Пустоту», эту красивую, на самом деле, и романтичную книгу – тому всё, написанное после, условно говоря, «Generation П» – кажется всё более и более странным. 

 

 

Ибо ранний Пелевин, на котором многие выросли – это по-своему очень чистый и романтичный писатель, приоткрывший юному поколению 90-х ворота в некие загадочные, но существующие сферы «духовного» – сквозь позднесоветскую и постсоветскую действительность. Этого, наверно, и хочет подросток – чтобы в узнаваемых душных реалиях происходила сказка освобождения и постижения того невыразимого и прекрасного за пределами ума, для чего не лучшее, и не худшее слово – «пустота». А Пётр Пустота, Чапаев, Котовский, Анка-пулемётчица, барон фон Юнгерн, бандиты, бизнесмены и сумасшедшие – чем не романтические герои? Вот этим всем Пелевин и был тогда выразим, но прекрасен. А на книгах вроде «ДПП НН», «ПППП» или «Snuff» – по моему убеждению – юному уму расти дико и неестественно. Это не для юных, это для тех, кто кому уже никуда не вернуться из специфического российского капитализма эпохи Миллениума. Возможно, это те же самые люди, что выросли на Пелевине – возможно, из одной только светлой памяти о «Жёлтой стреле», «Затворнике и Шестипалом», «Жизни насекомых», «Омон Ра» и т.д. – история писателя Пелевина длится и продаётся. 

 

Хотя мне всё чаще кажется, что по сути своей Пелевин – писатель для молодости, молодости с тем лицом и из того теста, которой давно нет (и лицо, и тесто сейчас совсем другие) – более наивной и одновременно более глубокой, более нагруженной прошлым молодости, чем нынешняя. Ничего уничижительного для пелевинского таланта я в этом не вижу. Я вижу здесь особенность этого таланта и его утраченную силу. А ценность большинства нынешних пелевинских книг определяется разве что злободневностью, исследованием дремучей метафизики российского общества потребления – но есть товарищи, которые передают нерв эпохи и тоньше, и жёстче, и острее. Тот же Сорокин, за которого я всё никак не возьмусь, потому что знаю заранее – чтение будет не без крови и мерзости. Что, наверно, не отменяет художественных достоинств Сорокина и его «чуйки» на нашу действительность и время, которую отмечают многие.

 

 

Но кто сейчас действительно мог бы писать если не на языке подростков – то на языке молодых, от 25 до 35 лет, людей? На языке молодых мужчин, переживших даже не столько 90-е, сколько ранние 2000-е с их нефтяным благополучием и оказавшихся в 2014-м, после которого российская история изменилась. На языке людей, выросших во времена свободы и относительного благополучия – и столкнувшихся с таким, например, событием, как Болотная площадь. Кто скажет об этом поколении и какими художественными средствами? Довольно неожиданно, но органично эту нишу занимает писатель Дмитрий Глуховский, который изначально воспринимался как фантаст постапокалиптического толка (серия книг «Метро» и вся художественная вселенная вокруг этого концепта). Однако, в одном ряду с его новым реалистическим романом «Текст» ранние вещи, принёсшие Глуховскому известность, начинают восприниматься иначе – как антиутопия, в которой разыгрывается сюжет из глубины национального подсознания: что, если вправду ядерная война – и подземелья метро, всегда бывшего «режимным объектом», станут реальной средой жизни уцелевших людей? Что, если правда начнётся хаос? У «Метро» тоже есть социальное содержание, воплощённое в рамках антиутопии – жанра, с помощью которого всю историю литературы осмысляются социально-общественные проблемы и тенденции. 

 

 

А вот «Текст» – это уже совершенно реалистический роман. Молодой человек, отсидевший в тюрьме за подкинутые сотрудником ФСКН наркотики, возвращается домой – смотря на новую действительность как бы из пропущенного, вычеркнутого времени. Россия менялась, пока герой сидел в тюрьме, и это глубоко символично. Мама умерла, девушка бросила, друзья отдалились. Осталось лишь найти человека, посадившего тебя в тюрьму, и отомстить – обрекая себя на совершенно понятную участь. После смерти врага герою достаётся его мобильный телефон, и он, перед собственной смертью, пытается сделать за продажного блюстителя закона то, чего тот не сделал сам – наладить, завладев хранилищем личных данных наркополицейского, отношения с его матерью и любимой девушкой. Для того, чтобы показать язык писателя, приведу отрывок – мысли героя в тот момент, когда он понимает, что после совершённой мести деваться ему абсолютно некуда:

 

«Дико, дико страшно стало ему вдруг оказаться запертым в масляном-решетчатом кирпичном ящике навсегда, страшно лишиться пространства, воздуха, вида на многоэтажки, права ехать в поезде, ходить по улицам, смотреть на человеческие лица, права видеть девушек, права ещё раз оказаться дома, дух этот домашний втянуть в себя. Только щербатые хари, серые робы, беспросветная мразота вместо ума и сердца, злые хитрые правила блатной жизни, леской, паутиной через каждую секунду натянутые: только и хотят, чтобы ты случайно встрял, запутался, задёргался, чтобы можно было тебя обобрать, напихать в рот тебе грязных тряпок и изнасиловать, обгадить и поржать над тобой, ухая, гнилозубо. Только так человек может справиться с унижением и уничтожением себя: передавая унижение дальше, вмазывая в дерьмо других; иначе его не отпустит». 

 

Этот язык, возможно, несколько наивен и не до конца отточен, хотя для первого реалистического романа неплох. Но в любом случае, в нём как-то больше правды, чем в пелевинских размышлениях о внутренней и внешней реальности людей, обременённых большими и не очень большими деньгами. В том, как показан главный герой – его отношение к миру, к женщинам, его воспоминания о тюрьме, в которую он пуще смерти не хочет попасть снова, описания Москвы и Подмосковья, где герой вырос – в этих осязаемых, предельно материальных, предельно пропитанных духом времени вещах – больше, наверно, пресловутой актуальности, чем во всех последних книгах Пелевина. Этот воздух – то стылый и тяжёлый, то весенне-сырой и сквозящий – чувствуешь, потому что все мы им в той или иной степени дышим. Это больше похоже на реальную драму, которую в том или ином виде пережил каждый – пусть каждый третий или десятый – молодой человек, детство которого выпало на 90-е, юность – на начало 2000-х, а зрелость – на 2010-е. Каждый молодой ещё человек, который чувствует неподдельную тревогу, ждёт неподдельных перемен и боится состариться, не дожив до, как говорится, новой земли и нового неба. И думается, то, за что взялся Глуховский – живее, трезвее и насущнее тех отвлечённых и безвыходных конструкций, которые раз за разом строит Виктор Олегович Пелевин. Впрочем, по некоторым источникам, о коих я умолчу, Виктор Олегович – человек действительно талантливый и потому нервный, сложный и весьма ранимый. В связи с чем у моего источника в своё время возникли сомнения, что Пелевин способен столько лет работать как конвейер. Возможно, мы давно имеем дело с целой группой авторов, дорабатывающих пелевинский текст. Что не удивительно на фоне, например, не к ночи помянутой Донцовой, у которой есть целая команда «литературных негров» с распределёнными обязанностями – вплоть до посещения стран и отелей, где останавливаются персонажи её абсолютно коммерческих и невзыскательных с художественной точки зрения детективов. Индустрия, что поделать. А вот Глуховский, такое чувство, пишет без «негров» и имеет шанс выстрелить на собственном порохе – будучи востребованным не индустрией, а временем.