ОСКОРБЛЁННОЕ САМОЛЮБИЕ

№ 2022 / 31, 13.08.2022, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО

Вскоре после начала войны третий муж Веры Инбер – известный патологоанатом Илья Страшун был назначен ректором Первого Ленинградского института. Поэтесса решила, что её место рядом с супругом, и она из Москвы отправилась в город на Неве. Тем временем Ленинград немцы взяли в блокаду.

В осаждённом городе Всеволод Вишневский включил Инбер в состав оперативной писательской группы Балтийского флота. Потрясённая увиденным, поэтесса попросилась в партию и взялась за дневники.

В начале 1942 года Инбер позвали на совещание флотских писателей.

 

«Вечером, после ужина, – рассказывал Пётр Капица, – все собрались послушать новые стихи. Вера Инбер – маленькая, женственная, со светлыми кудряшками, в жакете с высоко поднятыми плечиками – познакомила с главами незаконченной поэмы. Негромким печальным голосом она читала о том, как пытают ленинградцев стужей, огнём и голодом. Мне понравилась главка о корочке пеклёванного хлеба, которого мы давно не видели. По мере чтения во рту накапливалась голодная слюна, и я как бы ощущал тминный вкус поджаристой, хрустящей корочки. Эту поэму Вера Михайловна собиралась назвать «Пулковский меридиан», а узнав только здесь, что под таким названием вышла книга Успенского и Караева, сказала, что подумает о новом названии».

 

В феврале 1942 года Инбер сообщили о смерти в Чистополе её годовалого внука (отцом ребёнка был литературный и театральный критик Юрий Оснос). Но к дочери она смогла выбраться лишь летом. Позже Гедда Шор вспоминала, как в переполненном зале чистопольского дома учителя проходила «встреча с прилетевшей из Ленинграда Инбер и приехавшим с фронта Ильёй Сельвинским. Инбер читала (кажется, ещё не окончательный) «Пулковский меридиан»:

 

Я потеряла внука на войне.

О нет, он был не воин,

он должен был начать ходить к весне…

 

Её оборвал душераздирающий вопль из зала: «Мама, не надо» (Г.Шор. Война, семья, эвакуация).

Когда сорок второй год подошёл к концу, Инбер позвала почти всю оперативную группу писателей к себе домой.

 

«Новый, 1943 год, – рассказывал Николай Чуковский, – встречал я вместе с Вишневским, Успенским и Кроном у Веры Михайловны Инбер в квартире главного врача больницы имени Эрисмана на Петроградской стороне. Главным врачом этой больницы, превращённой в госпиталь, был муж Веры Михайловны – доктор Страшун. Кроме нас на встрече было несколько умных немолодых суровых врачих с мужскими повадками и голосами. Спокойно и уверенно встретили мы Новый год. Мы уже знали о разгроме немцев на Волге. Ленинград ещё был в осаде, но мы уже твёрдо предчувствовали, что и здесь вот-вот что-то совершится. Осада длилась уже почти полтора года, и к этому времени совершенно выяснилась бессмыслица её для осаждавших, полная их неспособность совладать с Ленинградом. Веселились мы от души. Пили заблаговременно припасённую водку, однако больше налегали на хлеб, которого было вдоволь. Играли в какую-то игру с записочками. Доктор Страшун, открывая бутылку, поранил себе руку; брызнула кровь. Одна из врачих немедленно сделала ему перевязку – с быстротой и виртуозностью, которая может выработаться только у человека, перевязавшего на своём веку тысячи раненых» (Воспоминания Николая и Марины Чуковских. М., 2015. С. 396).

 

В конце 1944 года Инбер отдала в журнал «Знамя» рукопись своего блокадного дневника, который она назвала «Почти три года». Однако против публикации этой вещи категорически выступил оргсекретарь Союза писателей Дмитрий Поликарпов. Как рассказывали очевидцы, в частных беседах он называл поэтессу не иначе, как «Вера Енбер».

 

«Убеждён, – сообщил функционер «знаменцам» в начале февраля 1945 года, – что редколлегия совершит ошибку, опубликовав названную работу. В связи с этим вынужден обратиться к членам редколлегии с просьбой ещё раз обсудить вопрос о публикации дневника В.М. Инбер.

Ленинградский дневник Веры Инбер («Почти три года») не представляет и не может представлять широкого общественного интереса как в литературно-художественном, так и в идейном отношении. Совершенно несомненно, что опубликование дневника в «Знамени» вызовет недоумение многих читателей и естественное раздражение тех, кто хотел бы, прочитав свыше десяти листов печатной прозы известной писательницы, посвящённой Ленинграду, прежде всего, почувствовать героическую атмосферу – трудовую и военную – славного города, выдержавшего блокаду немцев, пережить настроение и мысли рядовых ленинградцев.

Между тем в дневнике трудовые и боевые дни Ленинграда показаны камерно, мелко. Для тех, кто когда-либо будет заниматься творческой историей «Пулковского меридиана» Веры Инбер, этот дневник, несомненно, будет интересен. Он даёт представление о тех бытовых трудностях, в обстановке которых Вера Инбер – как и все ленинградцы – жила и работала, но искажает представление о действительной жизни ленинградцев в осаждённом городе.

«Хозяйство отнимает всё больше времени. Печка, чайник, мытьё посуды, разогревание супа или каши, штопка и мелкая стирка берут половину дня», – пишет В.Инбер в записи от 29 января 1942 г.

К сожалению, описание личного хозяйства писательницы занимает центральное место в дневнике, примерно 2/3 его, и заслоняет, отодвигает на задний план отдельные ценные штрихи и наблюдения над жизнью и борьбой осаждённого города.

Бесстрастное протоколирование событий и фактов, мелких и больших, значительных и незначительных, звучит бестактно.

«С нежностью вспоминаю своё глубокое кожаное кресло у окна больничного сада в Ленинграде. Очень беспокоюсь за Илью Давыдовича. Получила телеграмму от Жанны, в которой она, бедное дитя, мечтает о моём приезде в Чистополь или о своём ко мне. Мои литературные дела хороши, но 24-го в Ленинграде был большой налёт, и это мучает меня. Вчера была у Эренбургов. Припомнился мне далёкий, далёкий, молодой Париж. Номер гостиницы, машинка, уют «неоседлости»…»

Таких выдержек можно было привести десятками. Писательница подряд регистрирует и свои литературные дела, и свои семейные заботы, и трудности ленинградской жизни, но в результате получается, что большое заслоняется, а не то, что большое раскрывается через малое.

Вера Инбер как бы наблюдает жизнь Ленинграда из глубины своего кожаного кресла, из окна своей квартиры на Песочной улице – квартиры, где «неувядаемые Елизаветинские и Екатерининские розы, Николаевские, синие с золотом», где «серо-белый фаянс, хрупкое хозяйство».

Она цитирует разговоры со своей уборщицей Ефросиньей Ивановной, со своими знакомыми, но из всего этого ни широкой картины ленинградской жизни, ни глубокого её постижения не получается.

Страстность в голосе писательницы появляется тогда, когда она рассказывает о своём «Пулковском меридиане». Тут дневник начинает изобиловать восклицательными знаками.

«Наконец-то! Я себе не верю, и, однако, всё сделано. Четвёртая глава кончена, вернее – почти вся переписана заново, дополнена, сокращена.

Но это была геройская работа. Я совсем, было, решила уже отложить главу и заняться мелкими стихами. Я даже начала одно стихотворение. И вдруг решилась: сожгла все свои корабельки, оставила стихи и кинулась на главу. Но как!.. (27 октября 1942 г.)».

Работа автора над «Пулковским меридианом» описана в дневнике довольно детально и кропотливо, а ведь читатель хотел бы сквозь призму дневника почувствовать и осознать исполинский размах и внутреннюю напряжённость героической работы более широких кругов ленинградского населения. Но этого как раз не передаёт дневник.

Нотки самолюбования всё явственнее и явственнее чувствуются в дневнике, и это становится бестактным потому, что писательница тут же говорит о смертях, регистрирует страшные сцены блокированного Ленинграда.

«Я сплю так неглубоко, так поверхностно, что стоит мне только наполовину проснуться, как я уже нахожу в своём сознании строку или строфу. Они как бы стоят ночью у двери и ждут, чтоб их впустили, и как только намечается малейшая щёлочка – они уже тут. Наташа видела у входа в какую-то из клиник два обнявшихся трупа. Уже достоверно известно, что Лапин и Хацревин погибли в Киеве».

Получается уж очень поверхностно и неглубоко, когда писательница говорит подряд в одной и той же записи о двух строках или строфе, не дающих ей заснуть, и о двух обнявшихся трупах.

Хочет того или не хочет Вера Инбер, но это умаляет облик советского художника – общественника, таким, каким он складывается в глазах широких читателей.

В другом месте дневника, рассказывая, как она готовилась поехать на литературное совещание, Вера Инбер пишет: «Снова началось великое штопание шерстяных чулок и варежек и накапливание продуктов».

Независимо от того, пишет ли Инбер с иронией или без иронии о «великом штопании чулок», оно действительно имеет тенденцию производить впечатление великого потому, что в дневнике все эти детали занимают центральное место, всё касающееся личного (бытового и литературного) хозяйства В.Инбер выпячивается ею на первый план.

Дурную услугу окажет Вере Инбер редакция журнала «Знамя», опубликовав её дневник, где интимные, личные, узколитературные детали заслонили большую тему. Читатель полюбил Веру Инбер за её «Пулковский меридиан» – эту поэму, где в необычайно сжатой и точной форме передана атмосфера осаждённого Ленинграда. Зачем же нужно излишним размазыванием бытовых и психологических комментариев к этой поэме портить впечатление от хорошей работы, которую уже проделала Вера Инбер. На основе богатого опыта своего пребывания в блокированном Ленинграде Инбер могла бы написать и хорошую книгу художественной прозы о героическом городе Ленина в дни войны. Если это – сырые заготовки к такой книге, возможной и желаемой, нужно ли их преждевременно опубликовать и ими подменять такую книгу?

Советская общественность помнит то дурное впечатление, то чувство недоумения и раздражения, которые некогда вызвали преждевременно опубликованные дневники другой известной писательницы. Повторить этот опыт с дневниками, неотработанными и хаотичными, посвящёнными такой ответственной теме, как теме Ленинграда в дни Отечественной войны, – недопустимо».

 

Однако в редакции «Знамени» не вняли рекомендациям большого начальника. Вишневский немедленно собрал редколлегию, которая подтвердила, что дневники Инбер – это литературное событие.

9 февраля 1945 года Вишневский написал Поликарпову:

 

«Дорогой Димитрий Алексеевич!

Сегодня днём, на заседании редколлегии «Знамени» мы получили Ваше письмо по поводу «Дневника» В.М. Инбер «Почти три года». Письмо было зачитано и тут же обсуждено.

Проф. Л.И. ТИМОФЕЕВ – считает, что дневник должен быть напечатан в журнале.

А.К. ТАРАСЕНКОВ – считает, что «Дневник» Веры Инбер воссоздаёт атмосферу ленинградской блокады правдиво и верно. Да, тема борьбы великого народа преломлена через личную призму восприятия автора, но это не мешает, а помогает его литературному и человеческому звучанию. Считает, что дневник следует печатать в журнале «Знамя».

Полковник М.П. ТОЛЧЕНОВ – подтверждает своё прежнее положительное мнение о дневнике и считает необходимым его печатать.

Н.С. ТИХОНОВ – считает, что дневник имеет полное право на существование и на опубликование. Отмечает, что ряд излишних чисто субъективных и т.п. моментов при редактуре снят.

Мнение К.М. СИМОНОВА, ввиду его отъезда в Чехословакию, привожу по его письменному отзыву:

«Я за то, чтобы печатать дневники Веры Инбер. По поводу их камерности – с того жизненного места, на котором находился автор, дневник-эпопея и не мог получиться. Он бы мог получиться дневником-эпопеей, если бы его писал человек, находившийся в центре событий и в полной осведомлённости о них, о всём их размахе. Это – дневник одного из жителей Ленинграда и к тому же писателя. Камерность его законна, и законна прежде всего потому, что наблюдения эти безусловно найдут отклик в сердцах. Кроме того следует учесть, что нельзя все требования наваливать на одну книгу. Я не сомневаюсь в том, что будут и другие на ту же тему».

Вс. ВИШНЕВСКИЙ – считает, что Вера Инбер как писатель имеет право выступить и высказаться с любой трибуны и в любом печатном издании. Ощущения фальши в дневнике нет, – об этом свидетельствуем мы, ленинградцы. Круг наблюдений и стиль – это дело автора. Письмо Д.Поликарпова считает интересным; оно было бы совсем хорошо, если бы оно было напечатано в какой-нибудь газете, как материал к дискуссии. Такой открытый обмен мнений и есть подлинная свободная литературная жизнь, которая создаст здоровые настроения, различные творческие течения и т.д.

Таким образом, редколлегия вновь единогласно решила дневник В.Инбер печатать.

Дальнейшее – дело читательской общественности, критики и т.д.» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, д. 750, лл. 3, 3 об.).

 

Поликарпов попробовал ещё раз надавить на редколлегию журнала. Но Вишневский, надо отдать ему должное, проявил твёрдость.

 

«Если бы Вы знали, – сообщил 25 апреля 1945 года писательнице Вере Кетлинской тогдашний заместитель редактора «Знамени» Анатолий Тарасенков, – как трудно было напечатать «Почти три года» Инбер! Но вещь напечатана. Немножко горжусь этим».

 

Впрочем, на этом история не закончилась. Буквально через неделю после падения Берлина собрался пленум Союза писателей. Он должен был подвести предварительные итоги советской литературе в военные годы. Основной доклад сделал Николай Тихонов. Он почему-то Инбер упомянул только мельком. Зато по полной по писательнице прошёлся Осаф Литовский, тот самый, который в 30-е годы травил Михаила Булгакова.

 

«Дневники Веры Михайловны, – констатировал он, – несмотря на обилие заметок о падающих на город снарядах и бомбах, не передают воистину железных дней и ночей Ленинграда.

Вера Михайловна хронологически регистрирует, и взгляд её на грозные события – взгляд наблюдателя, а не активного борца, каким, по сути дела, В[ера] М[ихайловна] являлась. Изящная словесность глядит на нас со многих страниц дневника Веры Михайловны».

 

Упрекнул на этом пленуме Инбер и Александр Прокофьев.

Инбер вынуждена была оправдываться (заодно взяв под защиту и Ольгу Берггольц):

 

«Стихи Берггольц и мой «Пулковский меридиан», – заявила она, – это ещё один штрих в гигантском понимании-полотне десятков пишущих об этом, чтобы вы представили себе эпопею осаждённого Ленинграда, где таятся черты бессмертного города.

Кто-то сводит это к нытью и жалобам. Разве это так звучит? Я не знаю всей поэмы Берггольц, но, даже судя по тем строкам, которые она тут прочла, этого не было у неё, как и не было у меня.

Несколько слов по поводу «Дневников», которые встретили разные отклики. Это настоящие дневники, написанные мной в Ленинграде изо дня в день. Почему я взяла на себя смелость их опубликовать и занять внимание читателей своей скромной особой? Мне казалось, возможно, я ошибаюсь, думаю, что нет, что писатель, поставленный в такие исключительные условия, как условия блокады, не только живущий там, но и работающий там, имеет право на читательское внимание. Одно пребывание в Ленинграде ничего ещё не означает для писателя. Надо было там работать. Я работала. Мне думается, что эта моя работа в какой-то мере отразила общий дух города, что я ничтожная частица этого целого, именуемого Ленинград, выразила дух, который помог Ленинграду победить. Мне будет очень больно, если мои «Дневники» будут поняты иначе.

Это подлинные дневники, написанные и действительно ведшиеся изо дня в день. Тов. Прокофьев меня упрекнул в том, что там не отображена героика города.

Товарищи, это вещь необъятная. Это объять невозможно.

Если бы я поставила себе такую задачу, я утонула бы, растворилась в этом море, и вы ничего не узнали бы о том, как жил в Ленинграде скромный писатель, хотя бы я, как проходила моя работа. Моя работа была там, на узком участке. Это больница, где я жила. Но это частица Ленинграда, сохранившая в своей малой части все черты великого Целого. Мне думается, что я не исказила черты великого города, не сделала ничего такого, чтобы как-то вызвать досадное чувство у своего читателя. Я смею на это надеяться, потому что тот великий маленький читатель, как его очень хорошо назвал Н.С. Тихонов, уже начинает откликаться на мою книгу. Я уже получаю письма, я получаю отклики на эти мои «Дневники» и я рада этому, потому что это тот ответ, которого я ждала. В этом моё утешение и моя гордость, после очень огорчившего меня вчера выступления тов. Прокофьева. В это время я мысленно перечитывала эти письма, которые ко мне начали уже поступать».

 

А кто вступился за Инбер? Во-первых, критик Елена Усиевич. Она выразила своё недоумение: как можно было говорить, что дневник Инбер – это комнатно и узко? Вторым был Павел Антокольский, хотя его самого критики тогда долбали.

Кончено, Инбер пережить такую атаку было непросто.

 

«Трудности с книгами, – записала она 25 июня 1945 года в дневник, – оскорблённое самолюбие… Мучительно. Снова требуется полная душевная мобилизация: все силы под ружьё. Никакого отпуска и передышки. Тяжко!..

А лето холодное, дождливое. Сидим в городе. Впереди – ремонт, беготня, тряпки. Нет, надо всё бросить и сесть за работу.

Это единственное моё прибежище. Другого у меня нет. Только я сама спасаю себя. Все остальные только мучают».

 

На этом фоне проявил смелость Фадеев. Он не побоялся выдвинуть Инбер за поэму «Пулковский меридиан» на Сталинскую премию за 1943–1944 годы. Главного писательского начальника потом поддержала и кремлёвская верхушка.

23 февраля 1946 года секретари ЦК Георгий Маленков и Андрей Жданов и начальник Агитпропа ЦК Георгий Александров доложили Сталину:

 

«Правление Союза Советских Писателей СССР дополнительно представило на соискание Сталинской премии первой степени писательницу ИНБЕР Веру Михайловну за поэму «Пулковский меридиан» и стихи о Ленинграде, опубликованные в 1943–1944 гг.

Вносим на Ваше рассмотрение проект постановления Совнаркома СССР «О присуждении Сталинской премии Инбер В.М. за поэму «Пулковский меридиан» и стихи о Ленинграде» (РГАНИ, ф. 3, оп. 53-а, д. 9, л. 117).

 

Соответствующее постановление Совета министров СССР Сталин подписал 26 июня 1946 года, но с одной оговоркой – Сталинскую премию Инбер дали уже за 1945 год.