ОТПЕВАЮ, КАЮСЬ И ВЕРШУ

Рубрика в газете: ПОЭТИЧЕСКИЙ АЛЬБОМ, № 2018 / 41, 09.11.2018, автор: Василий ГРИНЧУК (ЧЕХОВ)

 
Василий Гринчук (1958 – 2018) – человек с неспокойной перелётной судьбой. Родился в Запорожье, где окончил судоходное училище, затем жил в Магадане и Владивостоке, там начал писать песни и стихи, а в 1996 переехал в подмосковный Чехов, где мы с ним и познакомились. 

Говоря «мы», я имею в виду тесную компанию моих сверстников, в ту пору молодых сочинителей разного толка. Василий умел притягивать к себе людей не только своего поколения, и, несмотря на разницу в возрасте, мы быстро нашлись в небольшом городе и вскоре стали пропадать у него днями и ночами и вести бесконечные диалоги под хорошее кино, стихи и песни. Он не был нам учителем в прямом смысле слова: ничему не учил целенаправленно и сознательно, однако, то, что мы многое почерпнули из многолетнего общения с ним и его песнями – это неоспоримый факт. 

Человек необычайной скромности, свою первую и последнюю прижизненную книгу стихов «Профили» (Киев: КМЦ «Поэзия», 2003), он увидел уже на нашей памяти, когда ему было за 40, и появилась она только благодаря тому, что издатели сами предложили это сделать. 

«Журавлиная болезнь одолела меня» – сказал он как-то раз, объясняя свой переезд из Запорожья в Магадан. Однажды я понял, что не журавлиная – нет – чаячья. Водить корабли по Днепру, жить во Владивостоке и лечь в землю в городе, на гербе которого красуется чайка, – это всё про него, про Василия. 

В предлагаемую подборку стихотворений вошли два текста, бытовавших как песни, в том числе, написанный им, когда он уже боролся с болезнью в последний год жизни. 

 

Александр ЛОГУНОВ,

поэт, бард

 

г. ЧЕХОВ

 

---

*** 

Берите выше, когда плывёте на берег тот. 
Копайте глубже, и вам откроются небеса. 
Когда свобода, вдыхайте запах, пока цветёт, 
быть может, цвету того осталось на полчаса 

Перо не шпага, подумай дважды, потом ершись, 
а мы, как водится, всё надеемся на авось: 
авось удастся своею мерой измерить жизнь, 
но этой мерой поныне числится вбитый гвоздь. 

Ушли поэты в плевках и лаврах, кому куда: 
Москва, Елабуга — пусто и там, и тут. 
Но если в мире вдруг образуется пустота, 
то их стихами мы часто штопаем пустоту. 

А ближе к ночи, когда стихает московский тракт, 
и над фонтанами распускаются фонари, 
плывёт над нами курчавый гений, одет во фрак. 
Перо скрипит, бумага терпит, свеча горит. 

Свеча горит, бумага терпит, скрипит перо, 
и мир поскрипывает на грани: “люблю — убью”, 
и всё похоже на скрип уключин, когда Харон 
погрузит тяжкие наши души в свою ладью. 

Так одиноки, так безымянны их голоса. 
Ладья качнётся, пересекая ночную тьму. 
Никто не скажет ни слова против, ни слова за, 
никто не знает цены и меры… а потому 

берите выше… 

 

*** 

На бумагу белую излито 
и ещё не понято умом, 
слово превращается в молитву, 
плач поэта о себе самом. 

То не дань пророчествам по моде, 
заведённой орфиками, но 
своего фатального ухода 
чувство у него обострено. 

За него свеча слезу уронит, 
тоже неподвластную уму, 
и, как будто кто-то посторонний, 
начертает будущность ему. 

Что случится знаю, вижу, чую. 
Исподволь, как королевский шут, 
нынешними строками врачую, 
отпеваю, каюсь и вершу. 

 

*** 

Дни коротки, а ночи долги 
в моих тетрадях записных, 
и принимаются, как догма, 
слова, видения и сны. 
Я тайну путаю с загадкой 
и всё надеюсь разгадать, 
за что мне эта благодать — 
стихи, видения, тетрадки… 

Я весь от Альфы до Омеги 
укутан в саван небылиц, 
я — между строк, покрытых снегом 
никем не читанных страниц. 
Издалека неумолима, 
как полноводная река, 
грядёт весна… Но даже имя 
моё не названо пока. 

 

*** 

У всех, слагающих слова 
в определенном беспорядке, 
найдется пара строк о том, 
что это, собственно, за слабость 
такая – вечно прятать нечто 
за несгораемую дверь 
непотопляемого шкафа 
из нержавеющих словес. 
Одних на то попутал бес, 
другой Всевышнему потрафил, 
а третий просто слышал трель 
и пел бездумно и беспечно… 
Но о себе. Бесценны клады, 
лежащие во мраке том… 
И, заглянув во мрак украдкой, 
беру (любая вещь нова), 
ну, например, земную ось, 
(воображаемую спицу), 
рифмую с осью скрип колес 
и получаю колесницу… 
Нет, тарантас. Нет, повозок. 
Нет, получается телега. 
Телега времени везет 
на Божий суд людское эго … 
А! Каково?! А дальше вовсе, 
телега катится сама, 
пока я не начну совать 
свои мозги в её колеса. 
Но ей чужие мысли – хрень, 
возница – ушки на макушке. 
А я с мозгами набекрень 
останусь жить в родной психушке. 

 

*** 

Жду пришествия как препятствия 
этой варварской скачке дней. 
Затянулась хмельная пятница, 
и архангел завис над ней: 

Нa свою ли головушку гоните 
из неведомых трав питиё? 
Вам суббота – хмельная агония. 
Ночь воскресная – забытьё. 

 

*** 

Богат ли я? Какие клады 
в душе моей погребены? 
Давно над ней струится ладан, 
туманя даль судеб иных. 
И думы… Думы без отрады. 
Я их пытаюсь отогнать 
вином и песнями хмельными… 
Проходит хмель, и снова ими 
моя бессонница полна. 

Всходило солнце и садилось. 
Луна, свеча и Млечный Путь… 
А мне всё снилось, снилось, снилось, 
что я проснусь когда-нибудь. 

Безвестным замыслом влекомый 
моей души покоен груз 
во тьме… Ни светоча иконы, 
свидетельницы кровных уз, 
ни вечности, ни первородства, 
ни Государя в голове… 
КОМУ родился человек? 
Спаси, спаси меня, уродца, 
приди и властвуй… У калек 
одна надежда – чудотворцы. 

К закату век земной клонится — 
с меня иллюзии стряхнуть, 
а мне всё снится, снится, снится, 
что я проснусь когда-нибудь. 

Накат времён лениво лижет 
зыбучий берег бытия 
и тем всё ближе, ближе, ближе 
Святая Родина моя. 

 

*** 

Мне нравится здешняя осень… 
Октябрьское клише 
и здешнего неба проседь 
созвучны моей душе. 

Зима протянула длани 
из жизни уже другой… 
И листья моих желаний 
шуршат под моей ногой. 

 

*** 

Итак, Лопасня, ныне город Чехов, 
пока не проявляет интерес 
ко мне, но я уже приехал, 
пишу стихи, и повторяют эхом 
колокола — Вселенная, я здесь. 

Здесь во втором замужестве жила 
вдова поэта Пушкина, и ныне 
сквозь годы и невзгоды проливные 
усадьбу освещают купола 
Зачатья Анны… Сонные пруды 
каскадом опускаются к Лопасне. 
Былое благолепие, как басня. 
Под слоем тины, собственно, воды 
не видно, и рассказчик — враль, 
доколе не проявится мораль. 

Однако в парке те же соловьи, 
ну хорошо, не те же, — их потомки, 
но так же удивительно и тонко 
выказывают помыслы свои 
подругам юным… Шляпы извели, 
а так бы снял и преклонил колена — 
и Пушкин, и гармония нетленны, 
ну, разве только тиной поросли. 

 

*** 

Ещё звучат колокола 
моих предсердий, и светла, 
когда слагаются слова, 
светла бывает голова. 

Ещё не выжат, только сжат, 
ещё способен возражать, 
до боли сдержан, до греха 
корректен в споре и стихах. 

Ещё — по счёту раз, два, три, — 
душа вальсирует внутри. 
Она то ярче, то темней, 
и я вальсирую за ней 

по квадратуре, по судьбе, 
по степеням семи небес… 
И слово вяжется в канву, 
как подтверждение — живу. 

 

Последняя песня 

I 

Разглядывая гульдены и кроны 
и профили на них и письмена, — 
на вес, на зуб, на ощупь (и зачем !!?),— 
я выбирал монетку для Харона. 
Полшекеля ему моя цена. 

 

II 

 

На бережок, где мой дружок милый, 
не перейти, нету пути-броду. 
Ветхи мостки воды реки смыли, 
а столбовых, — не было их сроду. 

Был, говорят, некий варяг с лодкой, 
если беда, или нужда в спину, 
— так, мол, и так… Платишь пятак — откуп. 
В лодку ступил, словно в степи сгинул. 

Кто и куда — только вода знает, 
в капле воды наши следы тонут, 
а уж о том, что-же потом с нами, 
тьма, или свет — выдачи нет с Дону. 

Нет, и не жди, ветры-дожди смоют 
грусть и печаль и намурчат ретро, 
как налегке ты вдалеке, молод, 
по темноте гнался за тем ветром. 

Думы мои там ли прошли, здесь ли, 
словно волы топчут полынь цугом. 
Ветер к реке, плата в руке, песня… 
Не торопясь шёл волопас к другу.