ПОД БОЖЬЕЙ ДЛАНЬЮ
Рубрика в газете: Родное и вселенское, № 2019 / 5, 08.02.2019, автор: Роберт ВИНОНЕН
«Родное и вселенское в творчестве Юрия Кузнецова» – такова тема научной конференции нынешнего года, которая пройдёт в Институте мировой литературы РАН 14–15 февраля.
Всякий более-менее значительный поэт касается в своём художественном мире обеих составляющих – пытается, скажем так, сопрячь землю с небом. И мы можем наблюдать разные пропорции таких сопряжений. Возникают преобладания той или иной стороны. Вот Юрий Кузнецов весьма ценил стихи Николая Тряпкина и предрекал им долгий век. Он читал его как близкое и ему «родное». А другой стороны у Тряпкина, кажется, и не было.
И не ищу, и не жалею…
На землю новый сыплет снег.
Рублю дрова и хату грею,
Уже поживший человек.
Но и у домоседа Тряпкина было-таки своё небо. Он ведь в большинстве стихов чувствовал какую-то другую Русь – сказочную, былинную, для него вечную.
И в смутном свете повечерий
Я закрываюсь в тайный скит.
И несказанный дым поверий
В моих преданиях сквозит.
Этот поэт своё «вселенское» нашёл не в пространстве, а во времени.
В число особо чтимых Кузнецовым поэтов входил и Николай Рубцов. За то же самое, роднее некуда:
С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.
Эти тучи и этот гром – не то небо, куда воспаряют, не тот адрес, куда, говоря по-пушкински, можно «сердцем возлетать во области заочны». Это вроде бы «вселенское» всё принадлежит земле, родному. Сюда оно и готово упасть. И ведь тоже небо, хотя и земное.
По советскому времени мы знаем поэтов исключительно «земных» и тех, кто писал как бы в две тетрадки: отдельно про личное и отдельно про «вселенское». У Константина Ваншенкина всё очень душевно:
Накрыли на стол для пинг-понга
За домом в вечернем саду.
Колбаску нарезали тонко.
Ещё притащили еду.
Какие роскошные яства! –
Консервы, картошка и лук.
Ну и так далее, в духе державинской «Жизни званской»:
Багряна ветчина, зелёны щи с желтком,
Румяно-жёлт пирог, сыр белый, раки красны,
Что смоль, янтарь – икра, и с голубым пером
Там щука пёстрая: прекрасны!
Вкусно. И спору нет, сей обжорный ряд овеян-таки изрядной поэзией. Однако «вселенское» читаем в других местах, например в оде «Бог»:
Я связь миров, повсюду сущих,
Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих;
Черта начальна Божества…
Параллельно Ваншенкину много издавался Евгений Винокурова. Но у него есть и философские размышления, которые он не смешивал с такими стихами, как «Моя любимая стирала, Ходили плечи у неё». Их читаем как бы в другой тетради:
Я знаю, нет дороже вещи,
Чем небо! Синь его кротка,
Но молнии его зловещи,
Как трещины вдоль потолка.
К чему все эти примеры? А к тому, чтобы перейти к поэтике Юрия Кузнецова. К его отличию. И главное в том, что у него «вселенское» и «родное» неразделимы – всё в одной общей тетради. Иногда в одной строке. Не говорю о таких выкриках, как «Мать-Вселенную поверну вверх дном!», ибо вижу примеры более тонких сопряжений земли и неба. Ну, скажем, в любимой им теме ветра.
Божьей дланью срывает мне шапку со лба.
А! Мне шапки не жаль.
Что ближе и роднее нашей башке, как не шапка. Но её не жалко отдать ветру, ибо это и не ветер как таковой, а Божья длань. Не тот ветер, который дул, например, у Владимира Луговского:
Итак, начинается песня о ветре,
О ветре, обутом в солдатские гетры,
О гетрах, идущих дорогой войны,
О войнах, которым стихи не нужны.
Юрий Кузнецов поднимается выше таких подножных дуновений:
Ты женщина – а это ветер вольности…
Рассеянный в печали и любви,
Одной рукой он гладил твои волосы,
Другой – топил на море корабли.
Соединены такие две далёкости, что земных рук не хватит их объять. Вообще эта подвижка воздуха приобретает у него черты лирического героя:
После смерти, когда обращаться
Вам уж незачем станет ко мне,
Будет долго вопить и шататься
Моя память на этой земле…
Брат! Я дверь распахну на рассвете.
Позабыл ли? Мы были друзья.
Ты посмотришь на дверь: «Это ветер!»
Ошибаешься, брат. Это я!
Появление поэта калибра Кузнецова так обусловил Гарсия Лорка: «Поэзия… может затронуть вселенские проблемы, если стих отважится встать на край бездны и приготовиться к схватке с вечностью».
Юрий Кузнецов отважился. Потому что рано понял: «Всё розное в мире едино, Но только стихия творит». В стихии нашлось для него единство родного и «вселенского», что и отличает его поэзию даже от замечательных авторов.
Я готов к тому, что критики придут меня убить, но осмелюсь сказать, что в этом плане Кузнецову ближе других Иосиф Бродский. Что ж, ещё Пушкин заметил, что «бывают странные сближения». До того странные, что и сам Кузнецов недовольно поморщился бы. Но я имею в виду искусство увидеть сквозь пустяк нечто нешуточное. Кузнецов особенно остро это чуял:
Дыра от сучка подо мною
Сквозит глубиной неземною.
Телесное существо сидит на доске, а где его душа? Ответ в строке: «Душа верна неведомым пределам». Та же всеохватная мечта, что и Пушкину продиктовала строку о море: «Моей души предел желанный!».
Бродский ведь тоже ищет свободы от тесноты повседневности:
Тело, привыкшее к своему
Присутствию, под ремнём
И тканью, навязывает уму
Будущее. Мысль о нём.
«И карта мира там замещена пеструхой, мычащей на бугре» – нет ли и в этом стихе Бродского чего-то кузнецовского? У одного имеется длинное стихотворение «Холмы» и у другого короткое «Холм». У одного длинное «Бабочка», и у другого короткое «Бабочка». Два поэта, к примеру, как сговорились написать почти в одно и то же время по стихотворению «Муха». И совпали не только в названиях.
И там и тут поэтическое содержание – одно, а именно: движение времени, ход истории.
Ах, цокотуха, потерявши юркость,
ты выглядишь, как старый юнкерс,
как чёрный кадр документальный
эпохи дальней…
Тебе не до того. Тебе не
до мельхиоровой их дребедени;
с ней связываться – себе дороже.
Мне, впрочем, тоже.
Ассоциации Бродского задевают многие факты истории, для которой человек неотличим от мухи. Кузнецов говорит о том же, только жужжаньем самого насекомого:
– Отпусти, – зазвенела она, –
Я летала во все времена,
Я всегда что-нибудь задевала…
Залетала во все племена
И знавала столы и канавы.
Я сражалась с оконным стеклом,
Ты сражался с невидимым злом,
Что стоит между миром и богом.
– Улетай, – говорю, – коли так. –
И разжал молодецкий кулак… –
Ты поведала слишком о многом.
Небольшое отличие двух стихотворений лишь в том, что Бродскому, который известен растратой слов, поведать о многом помогли 252 строки, а Кузнецову – 30.
Но обоим одинаково стоять рядом в истории литературы.
Своё «вселенское» у Кузнецова выражено самым будничным образом, безо всякого удивления:
И подхватил его порыв
До Керченских огней.
Упала тень через пролив,
И он пошёл по ней.
Подумаешь, диво: пройтись по затенённой воде, аки посуху. Как Христос! Обычное дело. Такое же обычное, как в стихах «Испытание зеркалом» подискутировать с вышедшим оттуда собственным отражением. Или как на возглас: «авось» получить эхо: «увы!». Всё как не надо бы.
Три земных измерения легко переходят в три иные ипостаси: тень, отражение и эхо. Они-то и продлевают нашу реальность к неведомым пределам.
Мне показалось, что в позднейших стихах Кузнецов стремился сильнее выразить «вселенское», нежели «родное». При этом повышался и градус гражданственности. Не уверен, что это так уж хорошо, потому что иногда чувствуется некоторая, по-моему, державная натуга. Но часто дело спасала ирония, как в стихотворении «Тегеранские сны». Поздний Кузнецов дал больше воли сарказму – это к примеру, «Похождения Чистякова», «Выпрямитель горбов», «Улыбка старого скопца».
Он и перед Блоком, даже перед Пушкиным не питал особенного пиетета (см. поэму «Золотая гора»), что легко было принять за его обычное высокомерие. Однако давай будем уважать свободу слова.
Единство «вселенского» и «родного» начал я назвал бы самым существенным в этой поэзии. Сам поэт определил его как «равновесие света и мрака». Равновесие это шатучее, чем и живо. Но свет назван прежде.
Была в русской классике такая традиция самооценки как «памятник себе нерукотворный». Таким памятником мне видятся у Юрия Кузнецова стихи из восьми строк, хотя и от третьего лица:
Он видел больше, чем его глаза.
Он тронул глубже зримого покрова.
Он понял то, о чём сказать нельзя,
И уходя, не проронл ни слова.
Хотя он не оставил ничего,
Молчание его подобно грому.
Все говорят и мыслят за него,
Но думают и мыслят по-другому.
В какой-то мере мы теперь и смотрим на мир по-новому.
И что здесь нового, где здесь открытие? Зачем писал, автор? Уже всё это было написано до тебя, но ничего не изменилось ни в оценках перечисленных авторов, ни в литературе. А о многих из перечисленных, включая Кузнецова-Командора нынешние не читающие олухи в школах и вузах вообще не слышали отродясь. Такая реальность.
Философские стихи у Винокурова? Я долго смеялся, потом отправился соседа повеселить.
Автор, пишите почаще, а то жить тяжело и грустно.
И еще очень понравилось: Винокуров издавался параллельно Ваншенкину. Прямо хоть регулировщика ставь, чтобы не было ДТП при перестройке из ряда в ряд.