ПОМОЩЬ УСОПШИХ ПИСАТЕЛЕЙ
О биографиях Венедикта Ерофеева и Олега Куваева
Рубрика в газете: Пожиратель жизни, № 2020 / 41, 05.11.2020, автор: Алексей ТАТАРИНОВ (г. КРАСНОДАР)
Литература советского периода – одно из самых мощных, страшно успешных явлений в истории мировой словесности. Одних печатали миллионными тиражами. Других уничтожали цензурой и лагерями, вводя в пантеон мучеников слова. Власть литературы – и в культе читающего человека, и в превращении сильной книги в разновидность национальной валюты.
Сейчас иные времена. Нет сюжета для доброй памяти, нет героя, много выдуманного и проектного, – жалуются на новейшую русскую прозу со всех сторон. Этот обидный тезис надо опровергать, но не легко опровергнуть. Помощь приходит из поздних советских времён – недавно изданные биографии Венедикта Ерофеева и Олега Куваева интереснее большинства романов наших дней.
Ниже появится критический взгляд на эти книги. Однако – после благодарности Михаилу Свердлову, Олегу Лекманову, Илье Симановскому, Василию Авченко и Алексею Коровашко. Их стараниями воссозданы интереснейшие жизни в контексте действительно состоявшегося творчества. Сколько важных слов Ерофеева и Куваева, их друзей и товарищей, жён и оппонентов собраны авторами! Для меня не менее важно, что теперь оба писателя стали героями современной литературы и жизни, с большим преимуществом обыгрывая персонажей новейшей прозы.
Пишу эту статью меж двух собственных признаний. Невозможно оторваться! Настолько драматичны судьбы двух писателей, погибших в своих мирах и по-разному пославших сигнал о близком, а для нас давно состоявшемся кризисе Русского Мира. Как проигрывают авторы биографий своим избранникам! Робеют, словно перед ними действующие титаны. При малейшей возможности скрываются за цитатами, часто будто извиняются за слова про алкоголизм, депрессии и трудный характер. Дерзость «Прогулок с Пушкиным» тут появиться шансов не имеет.
Общим для двух биографий методом стало объёмное присутствие литературоведческого анализа и достаточно изощрённой филологичности. Я – как литературовед – за: нашей художественной науке должно хватить места в современном литературном процессе! Но даже для меня многовато. «Художественное наследие Куваева – магический кристалл, дающий возможность увидеть за реалиями советского времени свободную даль универсального романа мировой литературы», – читаем у Авченко и Коровашко. И пошло, поехало! Автор «Территории» оказывается в удивительной для советского писателя, для мастера производственной темы контексте: Борхес, Соловьёв, Шкловский, Юнг, Лосев, Макиавелли, Ницше.
С одной стороны, это интересно и важно – ввести во всемирное пространство, показать, как разрастается даль советского романа, свободно преодолевает границы идеологического времени. С другой стороны, современная филология так измучена культурологическими и нарративными интригами, лихорадочными поисками интертекстов, что желаешь часто лишь одного – духовной интриги. Чтобы в её границах был воссоздан портрет гения, необходимо рисковать. Страдать фамильярностью, делать сумасшедшие предположения, обвинять писателей, материть за дикое пьянство и повисшее над ними самоубийство, за погибающих от грешного творца женщин и брошенных детей. Искать подтексты их пикирования и ранней смерти.
Стоит быть похожими на самих Ерофеева и Куваева, которые создавали свои главные книги на грани отчаяния, из запоев и депрессий, из жути одиночества и предчувствия близкой гибели мира – хотя бы советского. Я понимаю, что страшно и почти смешно – требовать от биографий наглой субъективности и художественной дерзости. Короче говоря, неожиданно интеллигентными получились два рассматриваемых нами тома. Словно ощущения их величия и нашей малости заставляет быть лишь учениками перед буйными наставниками. «Территория», например, названа экзистенциальным романом. Но книги о Ерофееве и Куваеве экзистенциальными я бы не назвал. Нет в них подлинного запоя непьющего интеллигента – дионисийства интеллектуального. Страстной сопричастности тем, кто взорвался в своих литературных мирах.
… Большая, очень большая, не проговариваемая беда объединяет столь разных Венедикта Ерофеева и Олега Куваева. Это беда и есть почва литературы. Одна из немногих возможных почв, если мастер слова желает ворваться в память будущих читателей, а не остаться актуальным героем лишь своего времени. Мимо, – вот один из залогов сохранения писателя и текста. Мимо чего? Даже не скажешь сразу. Мимо житейского счастья, уютной семьи, бесконфликтного профессионального служения… Впрочем, и потом не так-то просто сжаться до формулы. Ясно, что мимо официоза и диссидентства, прямо – в эпицентр советского трагизма… Хорошо, что это подчёркнуто и в одной, и в другой книге: не в идеологической прагматике, не в кухонном нонконформизме нет наших героев.
Ерофеев написал совсем мало, Куваев – больше. Важно другое – оба остались в литературной памяти как авторы одного произведения: роман-поэма «Москва-Петушки» и роман «Территория». Именно в этом одна из причин преодоления власти времени – суметь создать такой сюжет, который символически поглотит твою жизнь, переместит в художественный ряд и будет долго поддерживать имя-судьбу. Такое отсечение многого, экономия строк и времени читателя сигналит о высокой способности Ерофеева и Куваева – сознательно или бессознательно – идти к лаконизму трансляции своих миров в будущее.
Данный контекст заставляет печалиться о перспективах писателей нашего времени. Сплошные черновики единственного, судьбоносного текста! Если бы черновики! Нет, одна-две-три книги за год. А ещё бесконечные интервью, рекламные проекты, счастливые часы соития с телевидением или явлений на платных лекциях. Вроде бы уже состоялся как человек-литпроцесс, можно и собрание сочинений издавать, а потом каждый год пополнять. Только кто откроет эти монументальные издания, если дикая спешка множит слова без мысли о суровой необходимости вложиться в малое, чтобы хоть как-то зацепиться за вечность – вдруг, не иллюзорную. Но деньги, деньги, манящие премии, договоры с издательством… Жить хочется долго – разве это не здорово? А вот для Ерофеева с Куваевым протяжённость собственного существования вряд ли была ключевой темой. Всё, что они делали, как жили и сгорали, говорит о другой цели. То, что мы говорим о них уже в XXI веке, показывает, какой примерно была цель. Кстати, достигнутая.
Кем только ни работал Ерофеев, и все его места общественной службы располагаются в принципиальном удалении от дела жизни – чтения и письма. Чернорабочим – можно, укладчиком кабеля – да, грузчиком, бурильщиком, сторожем – конечно; сакральный путь советского интеллигента-маргинала пройден достойно. Но своё с каждым годом нараставшее профессорство, знание всей мировой традиции нельзя нести вовне – только в себе, лишь для немногих.
Ерофеев – четырежды первокурсник разных филфаков, начиная с МГУ. Вызывает восхищение, всей своей харизмой обещает заинтригованным лицам свою большую гуманитарную дорогу. Но очень скоро – исход: водка с портвейном, провокации с дебошами, пропуски занятий с необъяснимым для посторонних высокомерием какого-то специального аутсайдера. Куваев раз поступил – раз закончил, чтобы геофизика стала и формой творчества, и способом зарабатывания денег. Однако ищет и находит варианты ухода. Сначала из профессии – в литературу. Но на этом рискованное движение не закончилось. Ни радости от миллионных тиражей, ни счастья заслуженной известности. Только возрастающая жуть одиночества, надрыв – в пьянстве, депрессиях, сближении с самоубийством.
В книге В. Авченко и А. Коровашко много страниц посвящено последнему, недописанному роману «Правила бегства». И название, и тема бичей, и желание разобраться с этой философией исхода из нормальности показывают, как несказанная, далёкая от рациональности боль (а сколько её у Ерофеева!) заменяют логику повседневности на нечто иное. Настолько далёкое от благополучия, что сил и желания существовать не хватит даже для завершения романа, не только для застрахованного продолжения жизни.
Водка с портвейном – вещества русско-советского катарсиса – всегда вспоминают в разговорах о Венедикте Ерофееве. Да вот и Олег Куваев к этой истории причастен. Чего не хватало ему? Так кто ж знает? И сам он не знал так, чтоб можно было – с врачом или психологом поговорить, товарищу разложить по полочкам. Но из этой неуверенности, нестабильности персональной жизни, из повисших в воздухе роковых вопросов и рождается личная поэтика – мощная уверенность сюжета и речи, из сближения собственного сознания со смертью, когда совершенная форма образов становится ответом на нарастающий в душе хаос. И при честном таланте и интуитивной готовности писателя к жертвоприношению на близкой могиле всей твоей жизни строится памятник – один роман, способный передать судьбу другим временам. С Ерофеевым, думаю, та же история. Уничтожающая творца алкосерийность силою творчества оборачивается единичностью во многих смыслах состоявшегося произведения. Перед нами – в «Москве-Петушках» – страшная работа ушедшего от общего труда сознания. Весь Ерофеев – воплощение величия, ужаса и маргинальности литературы. Да и Куваев – не без этого.
На фоне Ерофеева Куваев может показаться образцом иного сознания, для которого работа – религия, государство – бог, а собственный путь – становление профессионала. Тяжкая сверхтребовательность к себе в движении против формального благополучия, практицизма. Золото и уран – часть жизни-подвига и квеста одновременно, Чукотка и Магадан важнее и милее Москвы. Стабильна мысль о том, что каждый писатель – проповедник: «Надо научиться писать так хорошо, чтобы в любом обывателе разбудить дремлющую в нём душу кочевника». Стремление в любом событии, в каждой фабуле идти в глубину, открывать скрытые смыслы, сопрягать с внутренними мирами самого себя. Не просто отыскивать и вскрывать курганы, описывая содержимое. По Куваеву, даже археология нужна – «психологическая».
…И нарастающая усталость создателя образов сильных людей, «суперменов» геологии. Ерофеев даже проще выглядит, со своей абсолютной верностью изменённому сознанию. Он действительно поднимается до бездны: белая горячка, развал семей, бесконечное хамство под градусом, гордыня погибающего, почти специальное соединение Мышкина со Ставрогиным – всё вписывается в творческое поведение, иллюстрирует единственный роман. Печаль и алкоголизм Куваева безысходнее, страшнее. Ерофеев и не пытается быть нормальным. Путь, выбранный на летних каникулах после первого курса МГУ, остаётся ерофеевским до конца. Куваев стремится быть правильным человеком. Вроде бы получается, но и здесь подняться до бездны приходится. Ерофеев будто десятилетия живёт обречённым. Куваев планирует, собственными стратегиями дирижирует, временами представляется одетым в костюм с галстуком. И умирает в 40, на десять лет раньше, чем автор «Петушков».
Что приближает их смерть? Советская система? Хронический алкоголизм без причины и конца? Интерес к тёмным сторонам людского существования, к проблеме власти и судьбы? Или дело ещё и в природе литературы? Она – словесность художественная – часто меняет личную трагедию на бессмертие памяти. Смеётся над успешными и массовыми; деньгами их наделяет даже, а потом размазывает по беспамятству, разбрасывает по оврагам, куда библиотеки выбрасывают так и не востребованные тома. Но сохраняет тех, кто отмечен единством слова и жизни, кто превратил себя в один роман. Иногда символический, но бывает – и просто в один.
Нашему времени Ерофеев и Куваев созвучны не только освящённым пьянством на просторах мировой культуры и героической работой в союзе с государственным романтизмом. Мне часто приходится говорить о своеобразном буддизме современной литературы, русской – не в последнюю очередь. Не о просветлении-спасении речь, а о пустоте как востребованном образе отдохновения от суеты любой формы и содержания. Об усталости от цветения слишком бренных, временных и агрессивных зон ответственности. Буддийская нирвана, соблазнительное в исчезновении страданий небытие в новейшей культуре трансформируются в мироощущение исхода, неучастия в коллективных деяниях, неоатеистического конформизма со смертью, особого гамлетовского романтизма. Таковы миры Сорокина, Пелевина, Иличевского, Шишкина, Шарова даже Елизарова и Водолазкина. Да только ли их! Полистайте «Ивана Ауслендера» Садулаева, «Дождь в Париже» Сенчина или «Пражскую ночь» Пепперштейна.
Интеллигентский необуддизм – стратегия современной культуры. И стартовал он не сегодня. Главный герой «Территории» Чинков живёт и работает с кличкой Будда. Вряд ли случайно. Все деяния властного геолога совершаются на пределе возможностей. Чувствует Куваев: ещё немного, вот на повороте не повезёт, шарахнет инфаркт – и рассыплется план рыцарского служения стране, не состоится добыча золота для её побед. Да и сама страна исчезнет вместе с Чинковым-Буддой и его соратниками. Ерофеевского героя со Христом сближают, о распятии говорят. Есть для этого основания, много христианского разлито по тексту «Москвы-Петушков». Но это не то христианство, что спасает. В объёмном символе белой горячки всё, что происходит, творится в пустоте, без шансов на выздоровление и воскрешение. Алкометафизика Ерофеева – доведённый до риторического совершенства буддизм подвалов и подворотен, а не одна из форм евангельского мировоззрения.
Это не значит, что Венедикт Ерофеев и Олег Куваев проповедуют нечто буддийское. Логика и дидактика их плотных, по-настоящему воплотившихся текстов другая. Перед нами сила и агрессия сюжета, в который веруют авторы, в котором живут и умирают. Здесь особый оптимизм состоявшейся и, наверное, всегда востребованной истории. Самосгорания – в отчаянии или труде. И канонизации жертвы «постороннего» (подзаголовок книги о Ерофееве) и «нерегламентированного» (подзаголовок – о Куваеве) человека. Они – как и положено сильной словесной личности – врезаются в наше время как реальность иных возможностей, как красота сопереживания и грусти. Возможно, нас – о себе.
Настоящая литература – пожиратель жизни. Как всё серьёзное и настоящее. Поэтому она причастна катарсису и бессмертию.
Недурно о знаковых текстах.Насчёт “интеллигентского необуддизма” верно.Даже-читал-“прораб перестройки” Александр Яковлев занимался буддизмом/даже,вроде,текст написал соответствующий/.Да и Лев Толстой-еще давно-не был равнодушен к буддизму/почитайте его дневники/.
Из запоев и депрессий
Вышли как-то двое мессий.
С той поры и там, и тут
Их мессиями зовут.
Интересный посыл: состоятельна ли литература как профессия? Судя по нынешнему Госреестру профессий и должсностей – НЕТ. Тогда что же она? Занятие? Хобби? Или потребность самовыразиться?Скорее, третье. Тогд при чём здесь читатели?
2
великосербов – это клюзов,
замученный блудливой музой
Обстоятельное разъяснение о том, кто такой профессиональный писатель и что это за профессия – писательство, я нашел когда-то в содержательной и откровенной работе Сомерсета Моим “Подводя итоги” (The Summing Up).
“Неи сюжета для доброй памяти, нет героя, много выдуманного м проектного…” – и это так. Но главное, нет смелого литератора, способного правдиво отразить действительность! Всё подмяла под себя власть!
Статья великолепная! Правда, в начале её резанула странная описка-опечатка: “не в идеологической прагматике, не в кухонном нонконформизме нет наших героев”. Должно быть “ни, ни”… Но с тем, что в творчестве Куваева совсем уж не было “идеологической прагматики”, согласиться трудно. Роман “Территория” (1969 -75) посвящён тяжёлому труду золотодобытчиков, но ещё до «Территории» появился другой роман о “левой” добыче и сбыте золота в СССР – принадлежащий перу Иванова Валентина Дмитриевича (1902 – 1975) «Желтый металл» (1956), который был сразу же запрещён советской цензурой… Отличие от «Территории» разительное: рассказывалось не только о романтике тяжкого ТРУДА ДОБЫЧИ золота (как позже у Куваева), но и о ЗОЛОТЕ как предмете одержимости, материале для левых ювелиров и т.д. Словом, «золото при социализме» – тема запретная тогда; и так удобно в эту брешь встала загораживающим кирпичом «Территория» Куваева, где люди подрывают своё здоровье, добывая золото, а о том, зачем нужно золото – молчок. Зато романтика социалистического труда! (При том, что лирически, картины Северов у Куваева, действительно, пронзительнее и надрывнее, сильнее, чем у Иванова).