Последняя команда

Рубрика в газете: Жизнь национальностей: в поисках гармонии, № 2020 / 13, 09.04.2020, автор: Вячеслав АР-СЕРГИ (г. ИЖЕВСК)

Здравствуйте, писатель Ар-Серги, получил ваше письмо. Получить-то получил, а потом куда-то потерял, потом нашёл, а потом снова потерял. А недавно у Матрёны (это жена моя была, царство ей небесное – в прошлом годе померла) в бумагах рылся, справку какую-то искал, для пенщии, само собой. И там обнаружил ваше письмо.
Погода у нас потеплела, а зелень ещё не выскочила… По таким погодам люблю я посидеть у себя в огороде, под липонькой. Совсем ещё шкетом посадил я её, ну и она – липонька моя, совсем уж застарела. Под липонькой у меня стол, а рядом седалище вкопано. Сел вот так, ветра нет. Дай, думаю, напишу-ка я письмо Вячеславу, дорогому нашему Ар-Серги. У детишек моих видел ваши книжки. Да и по телеэкрану я вас тоже видел – в очках такой, с усами. Что-то схожее с нашим комбатом – лицом, де… Погиб, бедняга, под Кёнигсбергом, несколько лишь деньков до Победы не дожил. Сколько же ему было? Лет двадцать пять, что ли… Да нет, пожалуй. Как затишье – он всё за букашками бегал, за бабочками. Биологом был. Вот так и напоролся на мину. Бабочка, значит, прямо к смерти его и привела. Пусть спит сном крепким на том свете… Хороший был командир. Сам-то то ли немец был, то ли латыш… Хотя – вряд ли: из тех в офицеры не ставили. Но фамилия его была Розен.
Особисты ведь очень чутко следили за национальностями. Друг у меня был балкарец, семья в ссылке – так его не поставили даже сержантом. А уж снайпер то был хорош! Глаз орлиный.
Ну ладно, все время отвлекаюсь от сути письма. Писать-то – это я могу. Давненько уж, правда, но приходилось, пописывал в нашу в районку-то, в бригадирскую свою бытность.
Стало быть, продолжим. Люблю я побеседовать. Только люди вот какие-то другие пошли – все бегут куда-то. А может, это я просто лишку постарел, под липонькой-то сидючи? Ну, что ж…
Вот вы спрашиваете – что более всего осталось в моей памяти от войны? Трудно на этот вопрос ответить, товарищ писатель… или как вернее? Господин писатель, да? Всё в жизни перевернулось. Вот мой дед в своё время держал пять лошадей. Всё хозяйство его, понятно, разгромили, самого – в Сибирь. Вернуться-то вернулся, да прожил-то самую чуть. Всё лежал на печи да шептал, бормотал про себя клички своих лошадок, по-русски да по-удмуртски: Белолобый – Тодь Кымыс, Белоногий – Падыш, Серп – Сюрло, Яр – Яр же, Серко – Пурысь… С этим шёпотком и скончался мой дед. Кто он был – товарищ или господин? Дед мой, и всё.
В общем, два года довелось мне воевать. Сапёром. В день их столько, этих мин – что катышков после овечьего стада. А сколько мостов навели… Это уж не я их подрывал, до меня работали, другие.
А вот что же, интересно, самое памятное в этой войне было для меня? Тяжёлый вопрос. Холод, вши, глина, кровь, беззащитность маленького человечка – рядовой перед начальством… Многих, многих друзей схоронил-закопал я в разных землях: и Христовых, и советских, и Магометовых, и других… Федоров – коми, Асенбаев – башкир, Жалдубаев – казах, Чабукидзе – грузин, Отоев – бурят, Васильев – чуваш, ещё Васильев – мариец, Загоряну – молдаванин… А русских парней сколько было – Ивановых, Петровых?! Прости мя, Господи…
Мы никого не делили по национальностям – это правда. Это сейчас толстопузы всех разделяют. Ну, да и на них, глядишь, будет суд Божий. А пока – мы под ними, дураки разделённые…
Война, Ар-Серги, это нудная и тяжёлая работа. Работа до кровавого пота. А заработок – или пуля, или сто грамм старшинских. Вот такие они, военные трудодни. По пояс в болоте, в снегу, хороня друзей, ползли мы к Победе. И доползли, некоторые. Страшной ценой… Голова кружится от этой цены.
Ну, а самое запоминающееся… Ну, конечно же – последний день войны. А самое главное – последняя команда.
О победе мы узнали в Восточной Пруссии. У Балтики. Море, волны – всё красиво, а на берегу – разбитые танки, трупы, запах гари и мертвечины. Ротный построил нас и сказал:
– Друзья мои! Мы победили. Баста. А теперь – по домам.
И заплакал. Пожилой мужик. Всю семью его в концлагере сгубили… А мы – молодёжь, запрыгали, начали в воздух палить. А потом – шнапс. Сбегали в соседний хутор с другом. Там заодно переспал с какой-то дамочкой… Да сама и затащила к себе безусого меня… Лет под тридцать, роскошная была. А по правде говоря, первая в моей жизни женщина.
– Рус зольдат гут.., – вкусно так тянет, в голосочке – со стонцой ленивенькой. А я говорю:
– Рус зольдат нихт! – И мы ведь кое-что знаем: – Удмурт зольдат!
– Удмурд зольдат гут! – смеётся, а сама прижимается, ластится, как кошечка. Ух! На сеновале. Эх…
Нет, кое-что я повидал, Ар-Серги. И если говорить о женском народе, то скажу прямо – всё равно лучше своей удмурточки на свете нет. И не будет. Я свою Матрёну ни на кого бы не променял. В святые, конечно, не гожусь, но всё же… Это вот такая моя мысль.
О чём это я? Ах да!.. В общем, после месяца дёрганий-передёрганий отпустили меня домой. Эх, ёк-макарёк, сердце из груди рвётся! Гостинцев кой-каких понабрали, сели в теплушку и – нах Урал! Нах хаузе!
Вернулся. А в деревне-то уж другой ёк-макарёк! Одни бабы – и на ферме, и на полях. Сестра старшая на стройке железной дороги испростыла и умерла. А мне не писали на фронт – жалели, понимаешь…
Ну, вернулся. Совсем молоденький. На груди два ордена, медалишки и нашивка за ранение. Орёл! Девушки, вдовушки млеют глядючи. А в мире – лето. Тепло, красиво. Были это, пожалуй, самые счастливые дни в моей жизни. Живой… Ведь живой вернулся! На фронт мы, погодки, вдесятером уходили, с деревни. Вернулись – трое. Только уж несколько лет спустя Пильып с Онтоном вернулись. Один в Германии дослуживал, другой после ихнего концлагеря ещё и в нашем посидел, подумал о жизни. Вот так.
Удивительно вот что: на фронте всё мне родные места, деревенька снилась, а пришёл домой – всё фронт. Мины вроде рвутся. Воют… Сколь раз в одном белье во двор выбегал.
А ка-а-ак мы загуляли! С обеда до полуночи всё гостевали с дружками по окрестным деревням. Всю родню проведали. Педор, корешок наш, на гармони наяривал. Так потом и спился. Спился, и всё тут… А Микта вернулся с фронта с одной рукой. В Румынии где-то осколок ему повстречался… Вот так и ходили, втроём. Односельчане – ничего, улыбаются. Лишь бригадир временами зыркнет, но молчит. Ну, а девушки…
И вот в одно утро вбегает ко мне сестрёнка Онся и говорит – Максим, дескать, вернулся. О-о, Максим агай! Обрадовался я – не сказать! Ведь на него аж две похоронки пришли! А он где-то партизанил, оказывается. Лечу к нему – стоит посередь двора как есть Акмаров Максим, улыбается. А на груди – такой иконостас! И иностранные медали есть…
Обнялись. Максим агай, родня, лет на десять старше меня. Женат, двое детей, мальчик и девочка. Крепкий мужик… Вернее – был крепкий: его, бедного, в пятидесятые годы тоже скрутили. На собрании, что ли, слово какое вырвалось об усатом правителе, или секретаря райкома обругал… не знаю. Меня не было. А мужик исчез. Исчез, и всё… Ну, а тогда – вот он, Максим агай! А тут Микта с Педором подошли. Сели за стол… И куда только война не закидывала, оказывается, Максим агая! Действующая, плен, партизаны, снова действующая. А Победу-то уж в Москве, в госпитале встретил.
Сидим. Поём. И по сей день эта песня во мне звенит.

 

Широкая тенистая дорожка:
Средь поля проложена.
Горбатые старые березы –
По обе её стороны.
О чём думая, сажал эти берёзы
Старый мой отец?
О чём думая, поливала их корни
Матушка моя?
(подстрочный перевод с удмуртского Вячеслава Ар-Серги)

 

Слышу эту песню, товарищ писатель, и сейчас же во мне что-то будто переворачивается. А по Удмуртскому радио её почему-то редко передают. Самая что и ни есть она – народная, много уж в ней веков, а всё ведь в ней – о нас да о нас… Вы там, я полагаю, человек известный, поговорили бы, пусть передадут уж её нам по радио как-нибудь. Ну, а если нет, сами споём. На всю деревню на сегодня числится фронтовиков – пара душ. Вот и наш дуэт, так сказать.
Для ясности надо пояснить вот что: отец у Максим агая, Тяпок-крёстный – был очень крепким пчеловодом. Держал он на реке Позимь пасеку, в полсотни ульев. Колхоз его пасеку обобществил в своё время, но Тяпок так пасечником и остался. Знал он пчёл, язык пчелиный знал. И курил ведь беспрестанно, и наш аракы-самогон попивал, но ни одна пчела его не трогала. Удивительно. И рои у него не разлетались. Борода лопатой, на лысой башке и зимой и летом заячья шапчонка… Так по сей день и стоит перед глазами.
Так вот, Максим наш, значит, туда-сюда ходит по двору. Жена его, Марьёк, понятно, тоже бегает.
И вдруг…
– Мужики! – восклицает вдруг Максим агай.– А ну, слушай сюда! Есть ли сейчас в колхозе лошадь побеговей?
– Бригадирский Комдив, – сразу же сообразил Микта.
– Ага! Так вот ты, Микта, давай-ка беги и запрягай его. Живо-два!
– Есть!
Микта знает – Максим агай без дела не балаболит. И полетел со двора.
– А что такое?– удивляюсь я.
– По вечеру, брат Тёпо, гости придут. А после и вовсе невпроворот станет. Ну, а это дело надо щас совершить, – обрубил Максим агай.
…Да, Ар-Серги, несколько слов всё же надо сказать и о моём имени. Как я догадываюсь, Ар-Серги – это тоже не по паспорту, да? А меня в деревне все называют Тёпо. Тёпо агай, Тёпо кудо – по-нашему, значит, сват. Моему отцу тоже при крещении выдали чудное имечко – Пантелеймон. В деревне его звали Паля. А он вдруг возьми да отчебучь для сына ещё более заковыристое: Никтополион. Говорят, жил-был когда-то очень умный человек с таким наименованием (по мне – хоть бы он сгинул). Ну и вот, образовалось у меня имя-отчество, язык обломаешь: Никтополион Пантелеймонович. Ну, друзьям, понятное дело, развлечение – Наполеон, дескать. Император, стало быть… Да и бухгалтерам одна мука. Потом приловчились в ведомости писать «Ник. Пан.», и всё. И сколько я настрадался с этим титулом – отдельный рассказ. Ну а потом что ж – привык. Даже нравиться начало. Возгордился даже – у кого еще такое мудрёное имя-отчество?! Да только у меня, дурака… Любили, любили тогда писаря нашим нерусским-то человекам имена давать – да чтоб позаковыристее, да и посмешнее чтоб… Но не об этом сейчас речь.
Да… Это я снова не в ту степь, Ар-Серги. Но и поговорить, поразмышлять охота. Я уж на самую холку жизни взобрался – надо бы и оглянуться, ведь так? Ну, а теперь продолжаю тему.
– Такие дела, мужички, – чеканит бывший старшина Максим агай. Надо сказать, старшина для солдата – и отец, и мать, вместе взятые. Они накормит, и оденет, и отчихвостит, если надо. Сейчас, говорят, в армии вместо них – прапорщики. Красиво звучит. Вроде прыщика. Ну, а старшина, всё же – он и есть старшина. Старший, значит.
– Вот такие дела, мужички, – продолжает Максим агай. – Как знаете, на фронт я ушёл в тот самый июнь. А в последний день сходили мы с отцом на пасеку. Так вот, вынул он бутыль медовухи и сказал! «Это ты выпьешь по возвращении, сынок. За вернувшихся и невернувшихся. И за меня – тоже»…
И повесил голову Максим агай: отца своего он не застал. Умер старик, как только пришла первая похоронка на сына.
– В общем, задача такая, земляки, – встряхнулся наш старшина. – Сейчас – на пасеку! Вызволяем на свет божий посудину и приговариваем её!
Эта речь всем нам очень понравилась. А немного погодя с запряженной лошадью подошел и Микта. Бригадир, говорит, без слов лошадь отдал: фронтовикам ведь.
И поскакали мы по лесной дорожке, по рощице. Кругом зеленым-зелено, а небо… Красоту этакую – я точно говорю – понять может лишь человек, с войны вернувшийся. Вот, скажем, Толстой – ведь как хорошо сказал о дереве… Оно и понятно: сам воевал. Педор наш растянул меха гармони. И разостлалась по округе песня. Над лесами-перелесками, над рекой раскинулась… Переливаясь, как шёлк речной.

«А как дети наши вырастут,
В тени этой березы пусть посидят.
И когда в солдаты уйдут,
Пусть слышат шелест этих листьев».
Так, наверно, говоря, сажал ты
Белую берёзу, отец.
Так, наверно, говоря, поливала ты
Корни берёзы, матушка.

Вот так, с песней вместе и доехали мы до пасеки Тяпока-крёстного. До бывшей пасеки, правильней сказать. Пчёлы не гудят. Плетень обвалился. На омшанике деревца проросли. И кругом – по пояс трава. Максим агай осмотрелся и говорит.
– Ничо! Всё поправимо.
А вошли в избушку – вот те раз: в доме чисто-чисто. И пол, похоже, с золой вымыт. Все обстоятельно, глаз радуется.
– Марьёк побывала, конечно, – улыбнулся Максим агай.
Ну, расселись мы по скамейкам, закурили, а он в подпол полез. Ждём. Выходит. В руках – пузатая бутыль.
– Ур-ра! – грянули мы.
И тут – беда: спотыкается Максим агай! На ровном месте спотыкается, да ведь нога-то нехожалая, полуживая нога: осколок в ней сидит… А бутыль – тресь об пол и вдребезги! Как средь ясного неба – гром! И мы, этим громом поражённые, стоим и смотрим, как разливается мусур-медовуха, памятка старого Тяпка. Будто сквозь пальцы вода… И не двинуться, ёк-макарёк. Наваждение какое-то…
И тут вдарил по нам голос Максим агая, во всю мощь старшинской глотки громыхнул:
– Воздух! Ложись!
…Это страшная команда, Ар-Серги. Кто её слыхал под вой штурмовиков, тот не думает. И не слышит даже. Он её чует, всем телом, как разрыв бомбы. В полсекунды – шлёп! шлёп! – попадали мы на пол и головы руками прикрыли.
А медовуха всё льется. И Максим агай тут же, на пузе лежа, начал её глотать. Только ордена бренчат. Ну и – мы тоже. Только хлюп-хлюп и слыхать, будто щенята…
И вот тут-то, носом вниз, я понял: это была последняя военная команда для меня. Слёзы даже выступили. И так, пополам со слезами, медовуху я с пола и схлебал. Да и не схлебал, пожалуй, а будто умылся… В общем, горька была та медовуха, хоть и пилась легко…
А потом кто-то засмеялся. А за ним – все. Такой хохот на нас напал!
– Мужики! – гремит Максим агай. – Кончилась война-то, кончилась! Живые ведь! Эх, теперь заживём!..
Еле на ногах, доковыляли мы до телеги. А время – поздненько уж, под вечер… Там-сям звёздочки проклюнулись. Лошадка наша всхрапывает, тележные колеса поскрипывают, звенят награды на груди Максим агая. А месяц – как… Эх, Ар-Серги, был бы я поэтом – такое бы завернул! Не дал Бог такой искорки. Ну да ладно, нет у меня поводов шибко-то на него сердиться. Всего, вроде бы, мне достало, все переведал. И плохое, и хорошее…

Вот так и ехали мы в деревню.
Широкая тенистая дорожка
Средь поля проложена.
С обеих сторон этой дороги
Телеграфные провода.
Как загудит этот провод,
На душе плохо тебе станет, отец.
Как зашумят берёзы –
Сердце твоё сломится, матушка.
Не будет уж родного сына,
По той дорожке, чтоб проходил…

Инмар понна – вот те крест! И кончились для нас военные команды. Лишь песня осталась.
Говорят, в песне – душа человека. Наверно, так и есть. А эта песня – соткана она из лоскутков моей юности. Слеза просится, как слышу её. Эту песню и Максим агай тоже любил… Да, не смог я ему помочь в трудное время. Не было меня тогда в деревне. Ну, а как помог бы, если б был? Сел бы рядом, что ли? Да хоть бы уж и так…
В общем, такие дела, Ар-Серги. Самое, стало быть, запомнившееся во всей войне для меня была последняя команда Максим агая. А песенные строчки я тут нарочно переписал, чтобы самому как-нибудь не забыть. Хотя такие песни не забываются. Глядишь, услышишь когда, Ар-Серги, песню-то, и про меня вспомнишь.
А если дорога как-нибудь к нам выпадет – заходи. Моя невестка первачку выставит. «Роялями» зарубежными не занимаемся, ну его к хрену, спирт этот диверсантский. Сколько уж мужиков в округе от него окочурилось. Ёк-макарёк! Немец сколько с нами воевал – хрен ему, а его спирт в три месяца всю страну одолел. Вот ведь! Кто нас довёл до этого? Я, старый солдат, не раз в рукопашную ходил, и сейчас рука не дрогнет на врагов наших. Да где они? Покажите! Все чистенькие, богатенькие, сытенькие, в кустюмах, все улыбаются, все – за народ! А мы – в куфаечках… Долгая это тема. Зайдёте – поговорим. А на этом – до свидания, дорогой мой Ар-Серги. По почте получил вашу недавнюю книжку. Летом читать некогда, а зимой – конечно, очки наденем, почитаем.
Под картошку в этом году сам уж не смог вспахать. Ноги ноют. Сын вспахал.
Ну, до свидания. Не пойму, себе я это письмо писал или вам. Да ладно, время будет – прочитаете.
С уважением, гвардии ефрейтор
Иванов Никтополион Пантелеймонович.

ПОСТСКРИПТУМ АР-СЕРГИ. Вот такое письмо я получил. Кое-что подредактировав, решил показать его и вам, читатель. Поскольку недавно получил я ещё и телеграмму – похоронили Тёпо агая. Вечером, говорят, лег спать, а утром не встал. И послышалось мне:

Широкая тенистая дорожка
Средь поля проложена.
Горбатые старые берёзы –
По обе её стороны…

 

---

Вячеслав Ар-Серги (родовое удмуртское имя; наст. – Вячеслав Витальевич Сергеев) родился 5 апреля 1962 года в д. Новая Казмаска Завьяловского района Удмуртской Республики. По основному образованию – филолог (УдГУ, 1984 г.). Автор более полусотни книг поэзии и прозы, а также ряда пьес и киносценариев, эссе и статей о современном литературном процессе. Пишет на удмуртском и русском языках. Его произведения переведены на многие языки, публиковались отдельными книгами в России и за рубежом (Венгрия, Беларусь, Эстония, Чехия, Черногория, Польша и др.).