Потаённый Бунин

Случай из жизни студентов журфака

Рубрика в газете: Срезал, № 2020 / 37, 08.10.2020, автор: Николай ЮРЛОВ (г. КРАСНОЯРСК)

Однотомник Бунина, изданный к столетию писателя, при поступлении на факультет журналистики я увёз из родительского дома с собой, почитая книгу в бордовой обложке за драгоценность, с которой расстаться недопустимо. И однажды любимый кумир мне очень пригодился. Случилось это на втором курсе, когда мы, начинающие журналисты и уже не такие гадкие утята, выпускали собственную стенную газету под громким названием «Гарт».
Не увидишь в современных типографиях линотип, тем более его хлеб насущный – металлическую болванку, серебристый сплав свинца, олова и сурьмы. Это и был гарт, он методически опускался в котёл строкоотливной машины и ещё долго дышал жаром, обжигая руки метранпажа даже сквозь бумагу.
Название курсовой стенгазеты было как нельзя удачным: мы и впрямь представляли собой сплав творческих личностей, мечтавших о получении романтичной профессии на одном из престижных факультетов страны. Блестящую метафору придумал мой приятель со времён абитуры Володя С-кий, но стать редактором «Гарта» ему не пришлось: начальству, как говорится, виднее. Зато общим голосованием больших и малых талантов Володя возглавил альманах «Барабан», обозначивший нешуточный литературный процесс в среде будущих журналистов.
К моему великому огорчению, став главным ударным инструментом «Барабана», Володя С-кий решил сразу же отделить службу от дружбы. Первый материал, который я принёс в редакцию, состоявшую из редактора и сокурсницы-машинистки, вызвал у Володи игривое настроение. Моя публицистика была, конечно, самая обыкновенная, но что выдающегося можно было родить с первой студенческой практики на промышленном производстве, где в твою задачу входит всего лишь подготовка обзора стенной печати?

Помню, как секретарь парткома компрессорного завода с тревогой взглянул на пришельца с журфака (принесла же нелёгкая!) и вытащил из шкафа пропылённые рулоны ватманской бумаги. Это и были номера заводской стенгазеты, которая выходила по праздникам и славила в передовицах, как положено, генсека за его выдающийся вклад в дело развитого социализма и укрепление разрядки международной напряжённости.
– Где уж нам угнаться за вашим журфаком? – точно извинялся передо мной за текущее состояние печатного органа парткома простодушный заводчанин и хороший, видать, человек.
Уж он-то прекрасно понимал, что выпуск передвижных компрессорных установок для дорожных работ в народном хозяйстве от количества и качества наглядной агитации на предприятии никак не зависит. Стенгазета – это ведь не заводская «многотиражка», укомплектованная штатными кадрами. Я тоже это сознавал и потому всю сложность внутреннего положения (и своего собственного, и секретаря на выборной должности) попытался хоть как-то обозначить в первой же ударной фразе материала: «Волею судьбы выбрал компрессорный». Судьба – она ведь у всех трудная, незавидная: хочешь не хочешь, любишь не любишь, а рулевого надо славить в нашем большом царстве-государстве и нудные обзоры печати к тому же писать…
– Старик, ну не нравится мне начало, ты бы ещё поработал над ним, – не распознал моего тонкого намёка Володя С-кий и приступил к дидактической части. – И потом, что это за слог? Какой-то замшелый девятнадцатый век. Не надо так уныло…
– А как надо? Как у Владимира Владимировича, «весомо, грубо, зримо»?
– Во-во! Тогда я первый тебе лапу пожму, – мой оппонент лукаво улыбался, ниточка его жиденьких усиков меня только распаляла, мне казалось, что Володя точно вместе с гартом окунал своего товарища в тот самый строкоотливной котёл.
Что касается революционного поэта Маяковского, то редактор альманаха его просто боготворил. Впрочем, это не мешало ему грезить рыцарским средневековьем, увлекаться и Ницше, и Шопенгауэром, и блестяще знать историю стран Западной Европы. Но я-то Владимира Владимировича совсем не возвеличивал – не считал нужным. Нельзя же разом себя переделать и писать на потребу, уничтожая свой собственный стиль. Напевный, как мне представлялось, под стать русскому равнинному пространству. А он не чета вычурной рубленой фразе!
Таким же макаром мой несносный оппонент, возвращая рукопись в перерыве между парами, забраковал и мою лирическую прозу, поэтически воспевающую синий месяц апрель. А уж её-то я выстрадал и даже одной студентке с иняза как источнику своего вдохновения зачитал на свидании! «Ты красиво можешь сочинять», – многозначительно изрекла она.
А тут вот такая разгромная критика! Я тяжело вздохнул и взглянул в окно: по карнизу четвёртого этажа альма-матер виртуозно обхаживали своих подруг голуби, стоял март, и всё кричало о бурной весне, про которую я, собственно, и твердил. Я не верил в суровый Володин приговор и, как всякий автор, интересы которого ущемлены, захотел сатисфакции.
И помог мне в выборе утончённой литературной мести, конечно же, он, Иван Алексеевич Бунин. Его маленький рассказ «Смарагд», позже включённый в нобелевский цикл «Тёмные аллеи», был размером со страничку, я старательно переписал его в школьную тетрадь, опустив, разумеется, некоторые избыточные в данном случае слова: и рай, и ангелов, и Божий престол. Пейзаж частично тоже убрал, чтобы не так сильно выпирало мастерство. Куда студенту до Бунина!
Получилось всё очень здорово: девица-красавица сидит на подоконнике, рядом с ней молодой человек, который смотрит на окружающее предельно прагматично. И зачем ему какой-то смарагд (лазоревый цвет, в который окрасился небосвод), если в поле зрения оказались «икры и коленки полные, девичьи»? А головка, какая головка! «Круглая головка с небольшой косой вокруг неё так мило откинута назад».
Как и следовало ожидать, мечтательность, некоторая наивность бунинской барышни, которая в миниатюре классика присутствовала для контраста с практичностью бывалого героя-любовника, сработала безотказно. Мой Володя тут же начал опять наставлять: нельзя так наивно, по-детски писать – факультетская публика просто выставит на посмешище и сочинителя, и редактора. Казалось, С-кий даже знал, что автор должен был ему принести, как птичка в клювике: настоящую любовную прозу, а никак не сантименты. Желательно, конечно, с афористичностью – тогда уже в моду среди нашего брата (сестры) входил Ремарк.
Я внимательно слушал Володю и по правилам своей игры усердно кивал головой, а потом надоело – пришёл и мой черёд, его я долго ждал:
– Теперь мы квиты, старик. Да будет тебе известно: это Бунин. Ты уж его-то не бракуй, классик всё-таки…
И в качестве доказательной базы я протянул обидчику заветный томик с закладкой в нужном месте и, конечно, ликовал.
Тогда, в начале семидесятых годов ушедшего века, у читателей был популярен Василий Макарович Шукшин и его небольшой рассказ «Срезал». О том, как деревенский мужик вызвал на спор двух кандидатов наук и заткнул их за пояс: а пусть не задираются выше ватерлинии!
Нечто подобное я сотворил и с Володей С-ким, и он, пожалуй, и впрямь поначалу обиделся. Да и мне отчего-то не по себе стало: непритязательный вроде бы розыгрыш мог зайти слишком далеко. В ту пору мы были как дети, а они в своих играх бывают слишком жестоки: когда ссорятся, то не всегда мирятся, а уж про боксёрские тумаки я и вовсе молчу…
К счастью, ничего подобного не случилось, и надо отдать должное Володе: он никогда и ни при каких обстоятельствах меня больше не тиранил, а наша дружба только окрепла, пока естественным образом не разошлись наши пути-дороги.
Может быть, кому-то и впрямь пригодится этот опыт, первое реальное общение с литературным и далеко не всегда искушённым начальством? Проверено: самый придирчивый редактор способен на кардинальные перемены, и если он тотчас же на вас не закричит в порыве душевного возмущения, то в обращении с вами станет тише воды ниже травы.
Всё правильно: уважать надо классиков и уж, конечно, хорошенько знать их!

 

Один комментарий на «“Потаённый Бунин”»

  1. Рассказ о том, как примитивно и недостойно можно использовать творчество великих классиков ради достижения своих мелких целей. Неинтересно. Я все думал, когда же автор скажет о Бунине настоящее. Но он все о себе да о себе.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.