ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗЕРКАЛА
Рубрика в газете: В свете эсхатологии, № 2018 / 31, 31.08.2018, автор: Алексей УПШИНСКИЙ (Ногинск, Московская обл.)
Не так давно в газете «День литературы» появилась статья Романа Сенчина «Время врываться» о «новом реализме» и «новом традиционализме». О первом много говорили лет десять назад, второй – плод фантазии критика Андрея Тимофеева (статья «Новые традиционалисты как будущее русской литературы», также недавно перепечатанная «Днем литературы»). Недавно об этом самом «новом традиционализме» пространно рассуждала Елена Тулушева в журнале «Наш современник». То есть новый литературный симулякр уже принялся бродить по закоулкам литпроцесса…
Вообще в последнее время нередко можно услышать призывы к возрождению реалистической литературы. Дескать, пора нам припасть к живительным истокам настоящего правдивого слова, вернуться из дебрей постмодернизма домой. Иногда это звучит даже не как призыв, а как констатация того, что уже произошло в литературе. Мне всё это видится невозможным. А если что-то подобное и происходит (вернее, кажется, что происходит), то на уровне псевдоисторической реконструкции, не более. Музей лубка, кэролловская черепашка Квази, те самые ватные куклы великих писателей прошлого из «Приглашения на казнь». И дело тут вовсе не в бездарности нынешних писателей, и уж тем более не в их неумении или нежелании писать «реалистично». Конечно же, и не в литературной моде. Драма реализма логически следует из драмы реальности.
Простой линейный нарратив, развитие фабулы, социальный заказ, психологический портрет героя, его становление, развитие, конфликт и его разрешение – всё это перестало быть реальным. Но реализм в своём точном, а значит, единственно верном значении, и предполагает насколько это возможно честное и полное отображение жизни в самом широком смысле. Исходя из этого, в нашу эпоху функции реалистической словесности естественно переходят к творчеству совсем иного рода.
Реальность середины девятнадцатого века отнюдь не тождественна реальности середины века двадцатого. И тут можно было бы сослаться на какие-нибудь «вечные ценности», «незыблемые основы жизни», мол, весна сменяет зиму, как и сто лет назад, и люди влюбляются, ссорятся, мирятся, работают и умирают. Но это будет не более чем спекуляцией «на всём вечном» против «всего преходящего». Соглашусь, что до поры до времени это работало. Но настоящий момент весьма убедительно демонстрирует нам, что незыблемые основы вовсе не так уж незыблемы и вечное в этом мире оказывается не совсем вечным. Даже сама изменчивость не может быть уже возведённой в абсолют. Поэтому всякое возвращение к истокам, «новый реализм», «новый традиционализм» и все вообще попытки двигаться в этом направлении обречены быть скучным сражением странных людей в картонных доспехах и с деревянными мечами в руках. Нечто вроде известных толкинистов, только ещё скучнее и нелепее. Потому что толкинисты, по крайней мере, знают, что играют в игру. Литература, которую можно назвать литературой реализма, правдивой и настоящей, на сегодняшний день – это не Варламов или Антипин, даже не Пелевин (хотя последний более соответствует категории правдивого отображения жизни).
Разумеется, это и не постмодернизм, который есть всего лишь усталость и шутовство. К тому же давно устаревший и ставший достоянием любого масс-медиа на самый невзыскательный вкус. Нынешний реализм – это скидочный каталог в «Пятёрочке». Которая, как известно, выручает. «Брать от жизни всё» уже слишком смехотворно даже для рекламного слогана. «Так просто жить лучше», «Много всего за всего ничего» – уже ближе. Но и это чем дальше, тем больше видится ненужным усложнением этой самой реальности.
Литература сейчас – это не высказывание. Это словесная регистрация ситуации невозможности высказывания. Реализм – это не то, что я говорю, а то, что я хотел бы сказать, но не понимаю, зачем и как это можно сделать.
Бой идёт не ради жизни, ради славы на земле. Или под землёй. Бой прошёл, реализм закончился, реальность осталась. И здесь я готов чувствовать солидарность с людьми в разговорах о том, что купить в магазине, более, нежели стремление участвовать в возрождении «того самого» реализма. Пятёрочка выручает в который раз, и поэзия ценников на товары говорит моему сердцу больше, чем литература, тексты в которой становятся устаревшими раньше, чем их начинают сочинять.
Литература, претендующая сегодня на роль и звание «традиционной», по сути является фантомной литературой. В ней есть тоска, но это тоска того, кого нет, по тому, чего у него никогда не было. Это в лучшем случае непродуктивно, и ни словесности, ни реальности служить ни в каком смысле не может. Надеть футболки с изображениями доспехов и разыграть с друзьями на дачном участке битву при Пуатье не зазорно, но европейскую культуру это не спасёт. На зов Роландова рога откликается человек с картонным мечом, при этом он со всех ног спешит совсем в другую сторону. Розенкранц и Гильденстерн мертвы, но и они бесконечно живее литературы фантомов.
«Новый традиционализм» Андрея Тимофеева – это либо оксюморон, ошибка в определении, либо что-то совершенно отличное от предлагаемого нам под этой этикеткой. Если традиция, которой следует данная литература, новая, то мы и должны видеть рецепцию этой новой традиции. Какие традиции мы на данный момент времени можем назвать новыми? Сложно сказать. Здесь нужны совместные усилия непредвзятой социологии, сравнительной культурологии, антропологии, структурной лингвистики, может быть, религиоведения, философии. В любом случае, эти традиции имеют мало общего (или совсем его не имеют) с теми традициями, которым декларативно следует определённая литература.
Любые новые пути не снимают с писателя ответственности за выбор, за добро и зло, за художественный талант или его отсутствие. Любые старые пути не снимают с писателя ответственности за выбор, за добро и зло, за художественный талант или его отсутствие. Нельзя прикрываться «измом», оправдывая плохой текст, потому что он, видите ли, новый. Нельзя прикрываться «измом», оправдывая плохой текст, потому что он, видите ли, старый. Традиционный, реалистичный, правдивый, жизненный. Повторение до почти полной тождественности предыдущих конструкций я делаю намеренно, для большей наглядности высказывания. Замечу заодно, что оправдание новым всё-таки добросовестнее, потому что иногда новое не могут оценить по достоинству сразу, зато потомки понимают что к чему. Со старым, традиционным, дела обстоят гораздо хуже. Закрытая система неизбежно деградирует и умирает. Трудно запускать бумажного змея в безвоздушном пространстве. И если у меня и есть серьёзные упования на того же Юрия Лунина, то отнюдь не потому, что он пишет в лучших традициях русской реалистической прозы, но на новом материале. К счастью, он этого не делает.
Время героев прошло – это не откровение. Но вместе с ним прошло и время шутов. Постмодернизм канул так же, как и реализм ушедших эпох. Эпоха потребления, на самом деле, тоже канула. Что настает сейчас, я не знаю. По крайней мере, я не знаю названия для этого времени, а придумывать не хочу. Больше нельзя героически уходить или умно отмалчиваться. Отмалчиваться приходится, но ничего особенно умного или героического в этом теперь нет. Кто мог и хотел – те ушли. Остальным остаётся ожидание, недоумение и – уже лишённая страсти и размаха – покупка вещей в магазинах.
Все, кто вовремя увидел, как обстоят дела с реальностью и кто сумел это сделать – те уже с другой стороны. Может быть, ветер иногда приносит нам отзвуки их голосов, их смеха, их музыки. Нам же остаётся хотя и не обязательно распад, но дурная бесконечность дискретного продолжения. Земледелие в каменной пустыне – заманчивое занятие, но оно слишком красиво и безнадёжно для сетевых магазинов и универсальных гипермаркетов, где этимология определения прямо указывает на «универсум». Как будто я говорю о чём-то другом, но это только лишний раз подтверждает мои наблюдения. Невозможность высказывания при необходимости высказывания. Невозможность эта иного порядка, нежели обыкновенный кризис отдельных авторов или течений в литературе или очередной тупик современной культурной и цивилизационной ситуации.
Человек подходит к зеркалу, но не видит в нём отражения. Он отходит от зеркала, и его самого тоже нет. Что остаётся? Задача простейшего уровня сложности. Остаётся зеркало. Кому и что с ним делать? Кто знает, может быть, мы имеем дело с миром, который уже прожит. В нём постоянно происходит новое. В нём постоянно нарастает энтропия. И, возможно, ни одна сторона не победит в этом вечно длящемся Армагеддоне. Динамическое равновесие будет сохраняться бесконечно долго. Но это не означает отсутствие выхода. Выход в чём-то другом. Вообще, «другое» как онтологическая категория в этом тексте имеет первостепенную важность. Смотреть с другой стороны зеркала. Смотреть как бы из зеркала. Смотреть в окно, в небо, на другого как в зеркало, но не видеть в нём себя. Принципиально новые взаимоотношения рефлексии и реальности. Пока наощупь, наугад, но искать пути именно здесь. В новом взгляде на новую реальность. Я по-прежнему говорю о вопросах современной литературы.
Реализм закончился, реальность осталась. И что-то с ней делать нужно. Но что именно и нужно ли вообще? Раньше литература прекрасно справлялась с ответами на такие вопросы. Посмотрим, справится ли в ближайшем будущем.
Алексей Упшинский родился в 1984 году в подмосковном Щёлково, окончил Литературный институт им. Горького, работает в звуковом журнале Всероссийского общества слепых «Диалог» зам. главного редактора. Живёт в Ногинске. Публиковался в журнале «Кольцо А».
Добавить комментарий