Проза «теплохладная»

К вопросу о новейшей беллетристике

Рубрика в газете: Любовь и трепет, № 2020 / 34, 16.09.2020, автор: Дмитрий ИВАНОВ

Игра в дружбу,
или Сыграть в ящик

Должен повиниться перед Романом Сенчиным. Однажды в пылу полемики о роли и месте сочинительства в современной прозе, о большой значимости достоверности и не меньшем значении художественной фантазии, я упустил существенное обстоятельство: наличие большой разницы между сочинённым, придуманным и вовсе надуманным.
В качестве примера автора книг не только добротной, но превосходной сочиненности Сенчин назвал «огромное имя» Евгения Водолазкина. И здесь нельзя не согласиться – занятная, изящная, многослойная вымышленность у этого писателя главенствует. В новейшей его повести «Близкие друзья», завершающей сборник «Идти бестрепетно» (М.: АСТ, 2020), выдумка и надуманность уже господствуют.
Время, описываемое у Водолазкина, – межвоенные 30-е, послевоенные и сами годы войны, события происходят, в основном, на немецкой почве. Повествование открывается тем, что персонажи получают редкую возможность рассматривать в мюнхенском биргартене спину великого Томаса Манна, и им сообщается, что это автор знаменитой повести «Смерть в Венеции», который начинается как раз «рядом с нашим Северным кладбищем». Открыточная, покачивающаяся на волнах Венеция станет назойливо появляться у автора и как обычный географическо-биографический знак, и как изысканный символ бренности: «Когда умирает всё вокруг, умирать ведь не страшно», – скажет в конце незнакомой больной старухе престарелый Ральф, сидя рядом с постелью своей дышащей на ладан Эрнестины. Действительно, так умиротворяюще и даже красивенько!
В повести упомянутое кладбище регулярно посещают для ухода за фамильными могилами три благонравных семьи, которые тут знакомятся,– и между тремя их детьми завязывается товарищество.
Я не жил в Германии, не знаю тамошних нравов, но в России, по-моему, не очень принято водить мелких детей на родные захоронения, равно как и давать им повод заводить серьёзные разговоры о предстоящем неизбежном переселении за его ограду. (Во всяком случае, таков мой долголетний опыт печальных наблюдений, да и в недавней «Земле» М.Елизарова или в рассказе «Конфетки» у П.Селукова наши малолетки на кладбище оказываются, но без родичей, тайком и не с самыми благими намерениями). Но, во-первых, «немецкий гений сумрачен», а ещё более известно, во-вторых: что русскому здорово, то немцу… И вот Эрнестина, совсем девочка 10–11 лет, вдруг решает спросить у двух сверстников-мальчишек: «Вы можете себе представить, что когда-нибудь на Северном кладбище будем лежать и мы?» – и тут же утвердить: «…Поскольку мы близкие друзья, предлагаю каждому дать слово, что он будет похоронен здесь. Мы не должны расставаться ни при жизни, ни после смерти».
Такая непомерно взрослая постановка вопроса, но ещё более ничем не вызванная, «авторитарная» постановка ответа,– конечно, явная придумка. Даже единственная подпорка: «мы близкие друзья», остаётся ничем не подкреплённой, – таких приятелей у них в своих дворах наверняка полно. Но маленькие мужчины слушаются своевольную девочку, – и, в результате, на выполнение выдуманной нелепой клятвы уходит всё содержание «Близких друзей».

Франческо ГВАРДИ, Мол, набережная Скьявони и лагуна у Сан-Марко

Дальше – больше. Не по годам разносторонне «озабоченная», Эрнестина в день своего 12-летия теоретическую «близость» хочет закрепить практически. Сбросив в укромном углу одежды, она снова удумывает: «Мы – близкие друзья, и у нас не может быть тайн. Чтобы доказать это, мы должны друг перед другом раздеться», – и пареньки оголяются.
Тогда раскрытие тайн половой принадлежности этим ограничилось, но «однажды» Эрнестина поведала Ральфу и Хансу, что во время зубоврачевания гадкий доктор Аймтербоймер трогает её за нежные места. «А ещё он нацист, и это самое отвратительное».
«Давайте поклянёмся, что ни за что на свете не станем нацистами», – и они снова легко поклялись. И добренькая судьба не заставила их отступиться, – просто они достойно и незаметно исполнили то, что нацисты предлагали своей стране.
Ребята у Водолазкина быстро взрослели, оба парня положили глаз на свою «близкую подругу», но когда Ханс сделал ей предложение, Эрнестина, «глядя на опрокинутое лицо Ральфа», нашлась(!): «…с самого детства мы втроём. Я предлагаю необычное решение: давайте жить вместе».
Что ж, близость – так до конца…
Не мне судить, надумка это или у девицы, действительно, обнаружился столь широкий взгляд на половую жизнь, – но Ральф готов был согласиться, только Хансу не понравилось.
Правда, через два месяца Эрнестина согласилась пойти к нему в жёны.
И тогда Ральф вдруг понял, «что задыхается от любви».
За год романтическая страсть прожгла и выжгла Ральфа. «Жизнь как бы сдулась», и он пошёл в офицеры. Быстро стал самоотверженным служакой, прошагал парадно Польшу и напал на землю русскую. Сначала его допекала российская грязь, потом глаза стали упираться в «немецкие потроха» (на убитых и раздавленных русских он внимания в повести не обращал). Мельком у Водолазкина возник в голове у Ральфа вопрос: «Зачем, спрашивается, они их завоёвывали?» – но это вопрос был нечаянный, риторический и в памяти героя не задержался.
И вся великая война в повести не имеет никакого значения, не ранит душу ни на одно мгновение и нужна только для сверхъестественного воплощения несуразной клятвы «на троих».
С пополнением в роту Ральфа прибывает близкий друг Ханс. Уже вскоре его убивают. И начинается новая удумка: Ральф с наступающей частью возит за собой сначала гроб, а затем цинковый ящик с останками Ханса.
Дело на фронте непредставимое, хотя якобы ходит подобная легенда. Но пусть бы такое служение мертвецу помогло писателю выявить какие-то живые грани характера своего героя. Однако путешествие с гробом такое же бумажное, как насквозь бумажна и вся повесть. Венчается оно благородством фашистского генерала, который организует отправку «груза 200» в фатерланд. (Вживаясь в генеральский образ, Водолазкин явно перестарался, совсем забыл, что и где происходит, хотя не забыл усмехнуться: новый 1943 год немцы у него встречают в колхозе «Восьмое марта»,– смешно, не правда ли… Вадим Чекунов в недавнем номере «Литературной России» имел все основания назвать повесть «коллаборационистской», хотя, быть может, «смещение оптики» у автора произошло ненароком, – ради красного словца).
Итак, Ханс первым упокоился на мюнхенском Северном кладбище…
Да, но посреди того многодневного скорбного путешествия происходит новая и чуть ли не главная сочинительская выдумка. Где-то под Белой Калитвою (это тоже Ральфу смешно: «Представил, как дома на панихиде сообщают, что он погиб в Белой Калитве. Улыбнулся. В Мюнхене он не знал никого, кто бы смог произнести это название»,) ящик пришлось везти на подводе, которой правил русский мужик, который, надумалось Водолазкину, всё время что-то непонятное вслух говорит. Но Ральф вместе с писателем расшифровали его речи: «Всё пройдёт – таков был их общий смысл… Небо и земля – останутся. Роща, ветер… Пролетел бомбардировщик, и след его стёрт облаком, как губкой. (Красиво-то как. Жаль, что тогда самолёты следов за собой не оставляли. – Д.И.). Будто и не пролетал, а?»
Нужно было долго-долго удумывать: в такое страшное время – такого нашего безмятежного человека, – а затем быстро-быстро надумать ему жиденькие всепрощенческие словеса… А разве не этот же бомбардировщик днями раньше прилетал, – и под Белой Калитвою суждено было погибнуть не Ральфу-завоевателю, а родным детишкам и многим односельчанам несчастного возницы. Как об этом Водолазкину не подумалось, – Бог или дьявол весть… Честное слово, я уже становлюсь сторонником мнения Чекунова (хотя идеологическая подкладка волнует меня значительно меньше лицевой, литературной стороны дела).
Вскоре, однако, Ральф теряет на фронте руку и тоже возвращается в отечество. В госпитале его навещает «близкая подруга»: «От общих знакомых он уже знал, что она живёт с дантистом Аймтербоймером, и сам послал ей письмо…» Эрнестина запросто разъяснила: «Глупо всё получилось. Однажды я ему зачем-то (! – Д.И.) уступила, а потом уже…»
И бывший влюблённый Ральф стал у них бывать, встретил и Рождество, и следующий Новый год. И тут же,– непонятно, от чьего имени – автора или Ральфа,– выдана миленькая сентенция: «Окажись Ханс на отмечании этого Нового года, его положение среди присутствующих было бы ещё более неестественным…»
Но «однажды» (как это волшебное слово любят все беллетристы!) среди ночи его разбудил звонок. Дальше происходит изощрённый диалог:
«– Умер Аймтербоймер, – сказала она сдавленным голосом.
– Бомба?
– Он умер на мне, Ральф…
На том конце провода послышались глухие рыдания. Ральф спустил ноги с кровати, но не нащупал тапок. (Какая тонкая деталь,– герой истинно взволновался. – Д.И.)
– Как неприятно… – голос всё ещё его не слушался.
Всхлипы в трубке прекратились.
– Ты даже не представляешь – как!»
Тут просто не знаешь, – рыдать от сочувствия или ржать жеребцом: неоднозначность русских слов писателю и одновременно доктору филологии должна быть знакома по определению.
А дальше «близкие друзья» зажили совсем близко: счастливо, долго и безбедно. Ещё двух страниц хватило, чтобы Ральф встретил своё уже 85-летие, – и снова изящнейшая придумка: он захочет проехать по России маршрутом своего военного похода. Все отговаривают, но подруга на его стороне, она станет сопровождающей. Ехать решили на «мерседесе». Прибыли в Смоленск и поехали… Заехали аж под Миллерово. И там с Эрнестиной случился инсульт. Здесь её и не станет.
И опять – высший пилотаж. Теперь Ральф, сидя рядом с умирающей супругой в двухкоечной палате, всю ночь изливается перед другой больной, простецкой русской бабкой, а та, оказывается, проникается его немецким прекраснодушием…
Тело Эрнестины отвозят в Мюнхен, на Северное кладбище. А через недолгое время туда последует и Ральф.
Рассказывается, что, впав в беспамятство, он спрашивал: «А с кем мы воевали и главное – зачем?»
Заканчивают повесть слова: «Если человек задаёт такие вопросы, лучший ответ, я считаю, молчание».
Я считаю, память утратили оба: и герой, и писатель. Ральф просто никогда не вспоминал, как ходил завоевать чужую землю. Но и Водолазкин посчитал не нужным помнить об этом.
Зачем написана такая повесть – неизвестно. (Вернее, известно: ради красного сюжетца). Известно и другое – как написано: «бестрепетно».
Так Водолазкин поименовал сборник с прочитанной повестью – «Идти бестрепетно».
Неоднозначность слова писателя опять не смущает: если не безбоязненно, решительно,– тогда ведь равнодушно, безразлично.
Или, говоря его же языком, «теплохладно».
К людям такого свойства он (с.223) как раз и себя, и нас нынешних причисляет.
По такому лекалу и изложена судьба «близких друзей».

Между жизнью
и литературой

«Иди бестрепетно!» впервые прозвучало у Водолазкина в романе «Авиатор». Там эти мало что значащие слова зачем-то повторены несколько раз, а ныне, как сообщил автор в одной из главок сборника с почти одноимённым названием (и подзаголовком «Между литературой и жизнью»), цитируются чаще других. Писатель не поясняет, в каком контексте, но, кажется, сам удивлён, поскольку придумал их «эпизодическому персонажу, совершенно не рассчитывавшему на цитирование».
О главном герое этого уже давнего романа всё уже очень хорошо известно: он, ровесник века, был заморожен на Соловках, а в 1999-м воскрешён. Такая очередная оригинальная выдумка.
Ожив, Платонов начинает вспоминать. И писать.
Детская мечта быть авиатором не получилась, стать художником по призванию помешали известные обстоятельства, зато теперь в него вселяется «всесильный бог деталей».
По-моему, такое «вселение» ещё более оригинально и надуманно, – особенно, если помнить его тогдашнее, так сказать, «реальное» физическое состояние: по совести, ему и просто писать затруднительно, а тут ещё художественно надлежит. Но, разъясняет Водолазкин в сборнике, «я пытался предложить читателю разделить со мною радость творчества… В романе «Авиатор» я описывал безделушки начала ХХ века, автомобили, крики охтинских молочниц, стук колотушек по торцовой мостовой…» Отмечу, автор явно проговаривается: никакой бог рукой Ипполита не водит, это писатель его нагрузил собственной тяжкой долей сочинительства. Но важнее иное: Водолазкину, к несчастью, и самому неоткуда было услышать давние «стук» и «крики», проникнуться множеством мелких примет и чувствований века, которого он никогда не видел и не ощущал, – только из многих и многих прекрасных или обыденных книг и бесчисленного множества ярких или глухих свидетельств современников тех лет и дней.
Но зачем-то ему захотелось вступить в соревнование и пришлось повторить то, что уже хорошо известно, а написано и куда лучше.
Тогда чем же ещё может быть интересен этот возродившийся человек? (Прошу извинения за такую негуманную позицию).
Одним из первых Платонову в романе поставлен «большо-ой вопрос»: «Почему, как вы думаете, произошёл октябрьский переворот? Вы ведь всё это видели».
Действительно, свидетель и современник, хотя и совсем юный. Но зачем его грузить задачей, с которой ни в 1999-м, ни сегодня, спустя ещё 20 лет, гораздо более сильные умы не справляются. Чтобы услыхать в ответ: «В людях накопилось много зла… Должен же был найтись этому выход».
Похоже, – накопилось. Только где он-то, Ипполит, мог его узреть, произрастая на блаженной Сиверской, безмолвной Оредежи да благостном крымском побережье?.. Только после революции пришлось ему со злом столкнуться. Революция ему его и принесла.
То есть и здесь у Вололазкина затеяна игра, – в надуманные вопросы и заготовленные ответы.
Выходит (и выходит на первый план), что нужен Платонов ещё для одной красивой, душещипательной выдумки: доживёт до наших дней его любимая женщина, превратившаяся, естественно, в 93-летнюю развалину. А он, остающийся тридцатилетним, будет испытывать горячие чувства и к прежней Анастасии, и к её молоденькой внучке Насте. (Извините, но это чуть ли не та «любовь втроём», которую позднее – или по времени раньше – захочет воплотить ещё незабытая Эрнестина). И младость победила, изячно взяла своё: «Входя в Настю…»
Но в конце романа Платонова ждёт встреча с ещё одним «пережитком прошлого». Дотянул до ста лет, до свидания с Ипполитом его лагерный соловецкий мучитель Воронин.
В сборнике Водолазкин опять разъясняет:
«Иннокентий идёт к нему. Воронин адресует ему фразу: “Покаяний не жди”. После непродолжительной беседы сообщает: “Я устал”.
На одном обсуждении “Авиатора” за границей ведущий сказал мне, что самым ужасным местом романа для него стали слова Воронина “я устал”… Он спросил, не символ ли это нашего общества, которое уже успело устать».
Таков один из вариантов комментария к словам преступного чекиста. В самом романе Платонов его фразу осмысливал иначе: «А я думаю, что он говорил о своём состоянии, когда уже нет ни злости, ни раскаяния. Душа погружается в сон».
Перед свиданием с Ипполита берут расписку, что против бывшего истязателя он ничего не имеет. И молоденькая, сегодняшняя Настя также смиренно сообщает, что «о возмездии речи, конечно, не было».
Что ж поделаешь, Настя – девушка нашенская, «теплохладная».
Но Платонов-то возродился прежним, с живой, горячей кровью. Мог же он не у палача, так у своего воскресителя, у всех нас спросить: почему Воронину иже с ним пришлось «устать» ждать и так и не дождаться заслуженного и законного возмездия?
Вот тогда бы смог он явиться тем подлинным «авиатором», «чей обзор достаточно широк», – как об этом было прокламировано в самых начальных строках романа.
И для нашего бестрепетного времени это был бы настоящий вопрос «на засыпку»,– куда важнее и существеннее расплывчатого интереса к «октябрьскому перевороту».
Вообще же с «бестрепетностью» у писателя уже и смех, и грех случаются.
В сборнике он не удержался и поведал, из «между жизнью»: одна поклонница романа попросила прислать автограф заклинания «Иди бестрепетно!», – чтобы сделать себе такую татуировку. И потом предоставила Водолазкину его окологрудое воплощение. Жаль только, автор не поделился, в каком формате и каким шрифтом он исполнил эту милую просьбу, – хорошо ли она теперь читается или приходится разглядывать.
Зато совсем грустно делается, когда через сколько-то страниц встречаешься с вовсе удивительным утверждением: «литератор стоит на границе между литературой и жизнью».
До сих пор полагал, что это привилегия читателя. А писатель литературой живёт, должен жить. Это единственно настоящий способ его существования.
А не «идти бестрепетно между литературой и жизнью», по нейтральной полосе.

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.