Разговор с «Литературной Россией»
Рубрика в газете: Непослушный поэт, № 2018 / 28, 27.07.2018, автор: Наталья ВАСИЛЬЕВА (Рязань)
Заметка К. Сазонова в газете «Литературная Россия» (2018 г. ,№ 6, 16 февраля) обрадовала меня: «Есенин и Васильев говорили не просто своим языком, они развивали русский язык, внося в него новые слова и новые образы». Очень верно сказано, но, к сожалению, коротко – хотелось бы более подробного высказывания по творчеству Павла Васильева, тем более что у этого поэта была никудышная издательская судьба. При жизни своей он не выпустил ни одного сборника из подготовленных им пяти, в 27 лет был расстрелян, 20 лет числился во врагах народа, а когда с 1957-го начали издавать его посмертные сборники, то П. Васильев был объявлен несоветским поэтом и не включен в школьную программу. Не включен практически до сих пор, как и все есенинские поэты, расстрелянные вместе с ним.

Хочется высказаться о моем отце хотя бы по трём пунктам:
– незыблемость русского мира и неотвратимость сосуществования красного и белого стана одновременно в поэме «Песня о гибели казачьего войска»;
– русская идея «жить по правде» в поэме «Соляной бунт»; «садизм» поэмы, как средство подведения читателя к самостоятельному выбору между Добром и Злом в пользу Добра – ибо все живое хочет жить и боится смерти;
– культурные традиции в стихах Павла Васильева.
Сборники поэтов обычно озаглавливают так – Стихотворения и поэмы, но про Васильева хочется сказать наоборот – Поэмы и стихотворения. Свою первую поэму он начал писать в восемнадцать лет – закончил к двадцати годам. В ней этот, по существу, мальчишка рассказывает о гражданской войне, при этом он – балагурит.
На моей на родине
Не все дороги пройдены,
Вся она высокою
Заросла осокою,
Вениками банными,
Хребтами кабанными,
Медвежьими шкурами,
Лохматыми, бурыми,
Кривыми осинами,
Перьями гусиными!
Но это балагурство таит в себе очень серьезное содержание. Поэт рассказывает нам о своем крае:
Лесистый, каменный, полынный.
Диковинный край, пустынный –
В этот край из-за Урала пришли «полк Степана Разина и латыши», и край всполошился:
На гнедых конях летаем,
Сопликаемся,
Под седой горой Алтаем
Собираемся.
Обними меня руками
Лебедиными,
Сгину, сгину за полями
За полынными.
Так началась гражданская война. Безусловно, автор поэмы на стороне Красной Армии. Он заканчивает поэму славицей в честь ее победы:
Чтобы республика наша цвела,
Чтобы свистал и гремел соловей
В радостных глотках ее сыновей.
Но одновременно с этим поэт трижды оплакивает белоказака. В 9-ой главе поэмы он рассказывает о бегстве казачьего отряда за кордон:
Белоперый, чалый, быстрый буран,
Черные знамена бегут на Зайсан…
И сердце охватывает жалость в конце строфы:
Обступает темень со всех сторон,
Что побитых воронов – черных знамен.
Жалость слышим мы в колыбельной старой казачки:
Спи ты, мое дитятко,
Маленький-мал.
Далеко отец твой
В снегах застрял,
Далеко-далешеньки, вдалеке,
Кровь у твово батюшки на виске.
В третий раз мы слышим жалость в плаче:
Дыры глазниц проколола трава,
Белая кость, а была голова,
Саженная на саженных плечах,
Пали ресницы и кудерь зачах.
Кудерь – принадлежность казацкой прически, Васильеву этого не простили и тут же окрестили его «кулацким поэтом». В 1995-м году Андрей Хвалин (Владивосток) напишет о Васильеве: «…он был первым, кто понял, что путь на крови, по которому повели Россию, тупиковый». Но тогда, в 30-м году 20-го века его не поняли – Корнелий Зелинский в предисловии к первому посмертному сборнику поэта предлагает заменить название поэмы «Песня о гибели казачьего войска» на новое – «Песня о победе красного сокола над черным вороном». Вот как велико было непонимание поэмы, ее автора, который хотел помирить дерущихся и жалел всех, погибших в бою: и красных и белых. Васильеву надо бы отказаться от казачьей темы, но он еще не все сказал, что хотел, об этом воинстве, на протяжении веков охранявшем границы русского государства. И тогда поэт пускается на хитрость. Он пишет вторую «казачью» поэму, превратив казаков в карателей:
Вознесли города над собой золотые кресты,
А кочевники согнаны были к горам и озерам,
Чтобы соль вырубать и руду и пасти табуны,
Казаков же держали заместо дозорных собак
И с цепей спускали, когда бунтовали аулы.
Из письма П. Васильева – Г. Анучиной от 10 марта 1933 г. (г. Москва).
«За этот месяц, пока мы с тобой не виделись, я написал около 4-х тысяч строк… Сюжет поэмы: усмирение казаками киргизского бунта на Соляных озерах. Об этой поэме говорит сейчас вся литературная Москва – ее расценивают значительно выше «Песни…» с художественной стороны, не говоря уже об идеологической».
В отличие от «хорового» пения в «Песне о гибели казачьего войска» во второй поэме все герои персонифицированы.
Жених-есаул:
Девьей косой
Перекручен бич,
Сбруя в звездах,
в татарских, литых.
Встал на телеге
Корнила Ильич.
– Батюшка-светы! Чем не жених!
Синий пиджак, что небо на нем,
Будто одет на дерево, –
Андель с приказчиком вдвоем
Плечи ему обмеривал.
Кудерь табашный –
На самую бровь,
Да на лампасах –
Собачья кровь…
Невеста:
А у невестоньки
Личико бе-е-ло,
Глазыньки те-емные…
– Видно, ждет…
– Ты бы, Анастасьюшка, песню спела?
Голос у невестоньки – чистый мед…
–Ты бы, Анастасьюшка, лучше спела?
– Сколько лет невесте?
– Шашнадцатый год.
Кроме казачьего в поэме есть еще другой народ – степной. Этот народ перечисляет в своем стихотворении «Пояс народов» поэт Владимир Берязев (Новосибирск):
Тюрок, половец и кыпчак,
скиф, согдиец, кыргыз, кайсак, …
Повелитель народа – степной хан появляется в поэме в окружении своих воинов:
Аткаменеры
Плясали кругом,
Падали к гривам и, над седлом
Приподнимаясь, небу грозили.
Хан скачет в кибитке:
В первой кибитке
Ходжибергенов
Амильжан,
Хозяин,
Начальник, – он
Весь распух от жира и денег
И от покорной
Нежности жен…
Совсем другие слова поэт находит для подданных хана:
Женщины медной, гулкой кожи,
В чувлуках,
Склонившие лбы.
На согнутых спинах у них, похоже,
Вместо детей сидели горбы.
Тысяча отцов, отирая пот
Ладонью, другую прижав к груди.
Перебирая белое пламя бород,
Аксакалы впереди.
Появляется в поэме и женщина – купчиха Олимпиада:
На Олимпиаде
Душегрейка легка,
Бархат вишенный,
Оторок куний,
Буфы шелковые
До ушка,
Вокруг бедер
Порхает тюник.
А под тюником
Охают бедра.
Ходит плавно
Дерова жена,
Будто счастьем
Полные ведра
Не спеша
Проносит она.
Будто свечи
Жаркие тлятся,
Изнутри освещая плоть,
И соски, сахарясь, томятся,
Шелк нагретый
Боясь проколоть.
Павел Васильев практически раздевает женщину прилюдно, любуясь ее прелестями. Но замечательно то, что делает он это целомудренно. В чем секрет? Заглянем в одно из самых откровенных его стихотворений «Любовь на Кунцевской даче»:
Лебяжьей шеей выгнута рука,
И алый след от скинутых подвязок…
Непристойный намёк! Но он тонет в той красоте, что следует после:
Ты тяжела, как золото,
Легка, как лёгкий пух полузабытых сказок.
Для поэта соитие двоих – праздник жизни. И он славит любовь с радостью, не просто говорит – ликует: Олимпиада великолепна, но её супруг – отвратителен:
Купец Деров – устроитель потогонной системы на Соляных озерах:
Пять рублей на голову шли,
Тыщу несла голова доходу…
Автор даёт купцу убийственную характеристику:
Мелкотравчатый плут и главарь столетий…
Ну чем не олигарх? Это красивое звучное слово, за которым стоит древний Рим с его патрициями и плебеями, превратилось в России в ругательное: каждый бомж, готовый в своем ничтожестве принять подачку от того же олигарха, вместе с тем глубоко презирает его за неправедные деньги. Запад столкнулся с заковыкой – неписаным законом Руси – жить по правде. П. Васильев в стихах ведет себя так истово, как может вести себя именно (и только!) русский человек, и потому он буквально убивает своего героя глубочайшим презрением, говоря о нем с гадливостью:
На медлительных лапках могучая тля,
Хоть и могучая, но – тля!
Седой аксакал бросает в лицо казачьему разъезду:
Мы не желаем черпать соль,
Оставь нас в нашей степи.
И начинается расправа. Казак Федька Палый рубит на всем скаку старуху-байбичу:
Выкатился глаз
Старушечий грозен,
Будто бы вспомнивший
Вдруг о чём,
И долго в тусклом,
Смертном морозе
Федькино лицо.
Танцевало в нём.
Гришку Босого самосудом вздёргивают на виселице:
И в тишине
Пыхтящей,
Без слов,
Гришке на шею
Петлю надели…
Страшно такое читать. Но не спешите перелистнуть страницу. Шаг за шагом надо пережить и расправу над восставшими киргизами, и казнь Гришки, чтобы понять, как все живое хочет жить и боится смерти. Каждый эпизод в поэме твердит божью заповедь «Не убий!» Казаки собираются на резню, но:
Кони отшатывались
От убоя,
Им хотелось
Теплой губою
Хватать в конюшенной
Тьме овес,
Слушать утро
У водопоя
В солнце
И в долгом гуденье ос.
Казаки едут по степи, а в степи:
Травы стояли
Сухи, когтисты,
Жадно вцепившись
В комья земли.
Травы хотели
Жить, жить!
И если б им голос дать,
Они б, наверно,
Крикнули: «Пить,
Пить хотим,
Жить хотим,
Не хотим умирать!
Критика 30-х годов ничего этого не увидела в поэме и вынесла ей приговор: «Поэзия Павла Васильева связана эстетически и идеологически с казацким собственническим мировоззрением». Поэт был обречён на неуспех. Но он этого не хотел понимать и мечтал стать первым поэтом республики Советов. Сергей Островой рассказывает: «Помню, как однажды в шутку он сказал мне и Черноморцеву, когда мы разговорились о поэзии российской:
– Да что тут говорить о поэзии. Сейчас у нас в России всего три поэта.
– Ну, а кто?
– Один – Васильев, другой Павел Васильев, а третий – Павел Николаевич Васильев!»
Друзья Васильева пришли в восторг от этой шутки, их покорило блестящее остроумие поэта. Надо было иметь большой запас оптимизма, чтобы так шутить в то время, когда на него обрушилась оголтелая травля. Одна из самых мерзких сплетен, придуманных москвичами – обвинение Васильева и его друзей – есенинских поэтов – в малообразованности. Эта сплетня дошла до наших дней.
Автор сплетни, на этот раз, житель г. Омска С.В. Шубин пишет: «Русская литература потеряла в лице изгнанных ее представителей<…> потенциальных учителей, у которых могли бы учиться мастерству поэты послереволюционной эпохи. Однако случилось то, что случилось. Возник вакуум, в который ворвались литераторы-самоучки – от сохи, от станка, от пастушьего кнута <…> не обладая широтой знаний, они навязывали истории свою первобытную стихию, свои поношенные пиджаки и собственное хамство…»
Это сказано о всех есенинских поэтах, в том числе, в первую очередь, о Павле Васильеве. Васильев не был поэтом «от сохи», у него было нормальное детство, он рос в учительской семье, кончил школу II-й ступени в 16-ть лет, сдал вступительные экзамены в Дальневосточный университет, но ввиду отсутствия у него рабоче-крестьянского происхождения (отец – директор школы) Васильева не приняли, предложив ему учиться без общежития и стипендии (вольнослушателем). И поэт пошел по редакциям предлагать свои стихи, в чём преуспел. При этом он продолжал много читать и работать со словом.
Между прочим, И.Ф. Фёдоров, учёный-энциклопедист, автор идеи о воскрешении, бессмертии, о выходе человечества из своей колыбели в иные миры, в космос, отстаивал самообразование как высший тип. Библиотечное образование (активное самообразование) Фёдоров ставил выше университетского (пассивного, отмирающего). Память у П. Васильева была поразительная – он читал наизусть даже прозу – из романа «Война и мир» (смерть князя Андрея). С классиками поэт был на «ты» со всеми, начиная с Пушкина:
И Александр в метелях сих плутал –
О, бубны троек и копыт провал!
(Ночь пролетит, подковами мерцая
В пустынный гул ) – и Лермонтов их гнал
Так, что мешались звёзды с бубенцами.
Охотницкою встряною ранью
Некрасова мотал здесь тарантас.
Так начиналось ты, повествованье…
И это васильевское «повествованье» роднит его с великими, о которых он упоминает, интонации этих великих мы сплошь и рядом встречаем в стихах поэта. Так, Владимир Берязев восхищается «непринужденной легкостью «Принца Фомы», написанного с «поистине пушкинским озорством», достаточно процитировать финал поэмы:
Фома разут, раздет, развенчан, –
Вот почему лукавых женщин
Коварный шепот губит нас.
На Грязных Кочках свету мало.
Выпь, нос уткнувши, задремала,
Рассвет давно настал – все тьма.
Щи салом затянуло, водка
Стоит недопитая…
Вот как исчез мятежный принц Фома.
В письмах к Галине Анучиной мы находим стихотворение «Так мы идем с тобой и балагурим», в конце читаем лермонтовскую фразу – Устали звезды говорить о Боге. Что же касается Некрасова, то тут учёный из Нижнего Новгорода Ю.А. Изумрудов вообще называет П. Васильева поэтом некрасовского толка. Юрий Александрович рассказывает, как Ф.М. Достоевский хвалил Некрасова за цикл «О погоде».
Под жестокой рукой человека,
Чуть жива, безобразна тоща,
Надрывается лошадь-калека,
Непосильную ношу влача…
Достоевский пишет о Некрасове: «Это было раненое сердце, раз на всю жизнь, и незакрывавшаяся рана эта и была источником всей его поэзии, всей страстной до мучения любви этого человека ко всему, что страдает от насилия. <…> Страстный к страданью поэт!» Юрий Александрович считает, что это определение можно отнести к Павлу Васильеву, хотя на первый взгляд Васильева отличает жизнелюбие, интонация радости и даже ликования. Но прочитайте васильевское стихотворение «Конь» (Замело станицу снегом белым-бело). В стихотворении мужик убивает коня, потому что ему нечем коня кормить:
Да по прекрасным,
По карим
С размаху – тем топором…
Это стихотворение о голоде в России 1930-х годов. Долгое время я и мои сверстники, обманутые советской пропагандой, не понимали этого стихотворения, в полной уверенности, что голод был в дореволюционной России, а после революции жили хорошо:
В колхозах хлеба полные амбары,
Привольно жить нам стало на Дону.
Эх, проливали кровь свою недаром
Мы на полях в гражданскую войну.
Непослушный поэт Павел Васильев был один из немногих, кто писал правду о своем времени. Голод был, но моя мама почему-то мне об этом не говорила, хотя теперь я знаю, что в 1933-м, когда я родилась, она так голодала, что превратилась в скелет. Со мной, пятимесячной, она приехала из Омска в Москву, и отец с её сестрой Евгенией, долго искали Галю на Казанском вокзале, пока Галя их не окликнула. Они не узнали её – так она исхудала.
В стихотворении «Конь» звучит полное отчаяние:
Что же это, голубчики,
Конь пропадает!
Что же это, конь пропадает!
Родные!
Конечно, здесь нет некрасовских интонаций. Если Пушкина Васильев обожал и готов был ему подражать, то Некрасов, я думаю, претил ему безыскусностью и прямотой своих слов. Дело не в этом – Васильев был сходен с Некрасовым прекрасным свойством своей души – жалостливостью. Финал «Коня» нельзя читать без слез:
Пошли по снегу розы,
Напитался ими снег докрасна.
А где-то далеко заржали жеребята,
Обрадовалась, заулыбалась весна.
А хозяин с головою белой
Светлел глазами, светлел,
И небо над ним тоже светлело,
А бубенец зазвякал
И заледенел…
Эти строчки дают надежду на лучшее.
В поэме «Синицын и Кº» мы встречаем державинские реминисценции:
Мадам Горлицына, просто мадам,
Фелица Дмитриевна – тень Фелицы –
Накопила одышку,
Но к сорока трём годам
Все ещё по паркету ходила львицей.
Кутежом,
Прокученными деньгами
От неё разило,
«Катьками», загубленными зазря.
Вовремя Фелица сообразила –
Выкрасила волосы,
Бросила якоря.
Вовремя Фелица сообразила –
Тщеславия и шика последний заслон –
Дом оставила,
Где дочь растила
И держала
Литературный салон.
В этой же поэме представлен друг Павла Васильева – Алексей Кручёных. Павел Васильев не оставил без внимания поэта серебряного века: в мадригале мы узнаём кручёновскую «заумь»:
Май твой нежностью набухает.
В зелени, в пенных яблонях полощется,
Высокая Ирина Горлицына,
Крепкоплечая! …
…
Помоги нам пролиться
Цистернами пильзенских строк
Перед твоими
Узконебоскрёбными ногами, –
Глав обольстительница,
Ирина Первостолицына!
Кажется, примеров достаточно, но хулители не унимаются. В начале 80-х годов «усердствовал» ленинградский поэт А. Кушнер. С ним вступила в спор Т.М. Мадзигон (1940-1982). Тамара Михайловна доказывает: «…П. Васильев не просто называет имена классиков, он свободно пользуется (столь близким А. Кушнеру) приёмом скрытой цитации, вводя фразу, мотив Пушкина, Лермонтова, Фета в свой поэтический контекст <…> Как запросто в интимный мир лирического героя Васильева, наряду с любимой и матерью, является… Фет: «Надо зари дождаться, ночь одну переждать, Фет ещё не проснулся, не пробудилась мать». <…> Стихотворение Афанасия Афанасьевича «Я пришёл к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало…» – учитываемый П. Васильевым фон, в смысл его стихотворения вбирается смысл известного стихотворения Фета, его сюжетные реалии, образный строй. «Вот оно утро – шепот сердца и стоны птиц» – это словно бы «формула Фета по-васильевски». Как жаль, что кто-то «исправил» П. Васильева, заменив слово Фет, бывшее в первом сборнике, на Феб. Скорей всего это еще один «радетель», который ничего не понял в стихах и посчитал, что «малообразованный» Васильев просто по незнанию перепутал Фета с Фебом. Но довольно об этом.
Павел Васильев – слишком значительное явление, чтобы можно было его просто так вычеркнуть из русской литературы. И он живет в этой литературе, несмотря ни на что.
Павел Васильев – гениальный продолжатель есениской поэзии, обладавший, при этом, своим узнаваемым языком. Той поры литературная “элита” не принимала его, поскольку все они бездари.
Горький много способствовал аресту Павла Васильева. “Письмо 20-ти” в “Правду” за подписью Кирсанова, Инбер, Суркова и других тоже “помогло”.