Слово и время

№ 2022 / 13, 08.04.2022, автор: Олег КЛИШИН (г. Омск)

Известным выражением Мандельштама – «тоска по мировой культуре» – с некоторой поправкой можно определить одно из ощущений, которое возникает в процессе чтения книги Владимира Берязева. Только не тоска (чувство пассивное и в какой-то степени обречённое), а скорее активное стремление эту культуру освоить, впитать, но не раствориться в ней, а, наоборот, без ложного пиетета встроить её в собственную картину мира и попытаться сказать об этом своим голосом.

Ещё задолго до Дельфийского оракула,
Во дни Шумера и Амона-Ра
Мой дух летал на плато Никарагуа,
Вздымаясь от алтайского костра.

Я был с друидами на круге Стоунхенджа,
Я гимны пел, я славил звёздный ход.
И в Аркаиме – страждущий невежда –
Я Зороастра слушал у ворот.

 

Существенно, что, в отличие от Мандельштама, стремившегося «От молодых воронежских холмов / К всечеловеческим, яснеющим в Тоскане», Берязев уверен, что «златого Алтая отроги» имеют не менее древнюю человеческую историю, чем холмы Апеннин и Пелопоннеса. И ещё неизвестно, где была колыбель цивилизации, а значит и истоки поэтического эпоса, поскольку: «Гипербореец обучал Гомера – гласит молва». И гиперборейца по преданию звали Аристей. Другими словами, несмотря на всё богатство всечеловеческих — исторических, культурных, литературных ассоциаций, которыми явно и неявно отмечены многие стихи, безусловно, что Алтай – это центр поэтической вселенной Владимира Берязева, это та духовная ойкумена, где поэт, как былинный богатырь, прикасаясь к земле-матушке, черпает свои силы. Нет сомнений, что именно здесь, в недрах скалистых кряжей и находится та «золотоносная мгла», «живородящая тьма», которая питает корни «древа мироздания», а в шумящей его кроне «оживают нежные созвучья», и «в поцелуе полуденном плавится олово слов».

Да, именно здесь:

Сосны клонят вершины
В суровом молитвенном братстве.
Нам бы так потрудиться,
Всю жизнь свою службу служа.
Есть куда вырастать,
Есть, ей-богу, на что опираться,
И не так ли трепещет
От горнего света душа?..

 

Недаром в поэме «Соглядатай» ещё раз возникает эта тема, но уже в контексте гибельности пути, по которому неуклонно движется современная цивилизация, отдаляясь от природы, не признавая уроков прошлого. Неподдельная грусть об утраченной «античной простоте», о том времени рождения легенд и мифов, где «так много было детских откровений», завершается констатацией печального факта: «…увы, ирония – безверия сестрица – и эллинов сгубила». И вот здесь вновь происходит возвращение туда, где ещё сохранился тот удивительный мир, в котором человек живёт в согласии с природой и где ещё существует надежда сохранить первозданную чистоту, детскую ясность и мудрость отношений, без которых просто невозможно дальнейшее существование. Это то самое место… «верней страна – отдельная планета: / в горах от Иртыша и до Байкала / ещё живут герои древних саг. / И каждый камень там вочеловечен, / и дерево и горная вершина», и «Там всё точь-в-точь, как было при Гомере, / там я встречался и с его потомком, / там за тобой всё время наблюдает / через своих посланцев Хан-Алтай». Правда, поэма заканчивается вполне в духе времени – предчувствием апокалиптического финала. И от этого злого «духа», увы, никуда не денешься. Если даже…

Странно (а может, наоборот, ничего странного), но почему-то сразу вспомнил Владимира Берязева, когда где-то в начале года по радио передали о гробанувшихся в горах Алтая высокопоставленных браконьерах, которые решили поразвлечься охотой на занесённых в Красную книгу архаров. Дело даже не в отношении к тем выродкам, ошалевшим от вседозволенности. Это отношение у большинства нормальных людей наверняка было однозначным. Дело в том, что сразу возникла мысль: Берязев мог бы написать (а может, уже написал?), мог бы высказаться — облечь свой гнев в стихи, в «отчётливую оду», а не только ограничиться голой публицистикой. Это его тема, его «Алтайская сторона» и «отдельная планета», на которую явились незваные пришельцы с одной целью — убивать. Думается, что и таким скорым возмездием поэт не был удивлён — просто не мог «Хан-Алтай» безучастно наблюдать за беспределом, творящимся в его вотчине-Отчизне.

Чтобы не возникло обманчивого впечатления о преобладании эпоса или, не дай бог, – пафоса, надо отметить, что книга на редкость полифонична. Люди – не ангелы. В самом деле, невозможно долго дышать разреженной атмосферой горних высот. На страницах множество примет дня сегодняшнего, в том числе и таких, над которыми можно не только грустить и плакать, но и улыбнуться, и посмеяться. «Но неужели мы должны век серьёзничать, и отчего же изредка не быть творителями пустяков, когда ими пестрится жизнь наша?» (Гоголь). Словно внимая словам классика, автор может воспользоваться газетной информацией, чтобы сочинить шутливую «Страшилку» про сбежавшего из цирка «Шапито» крокодила или про йети, ногу которого якобы обнаружили во льду на одном из алтайских склонов.

Есть в этих стихах добрый, а иногда и грустный юмор, есть и доля серьёзности. Но нет в них той убийственной иронии, о которой сам поэт уже упоминал и которая несовместима с поэзией, с настоящим искусством. К примеру, в «Ретро-песенке» за легковесным мотивчиком скрывается глубокая мысль об «умирании искусства», за масками парижских арлекинов и клоунов угадываются современные отечественные постмодернисты-иронисты и прочие инсталляторы тире могильщики, дружно паразитирующие на признанных образцах поэзии, живописи, скульптуры. Здесь же говорится, с помощью чего можно противостоять этому натиску мертвечины: «Только вера верная / Им даёт отпор – / Сердце сокровенное, / Церковь Сакре-Кёр». Этот вывод несомненно перекликается со словами Константина Батюшкова о том, что «Сердце человеческое есть лучший источник поэзии».

Чувствуется, что для создания большинства стихов книги послужил именно этот «источник» — сердце, в котором, Бог весть, откуда начинает звучать мелодия и, завораживая, увлекая, ведёт за собой:

Не сочиняй, не придумывай, просто смотри
в тёмную воду, на углей багровое тло,
вместо Вергилия выбери в поводыри
это течение, это мерцание, это тепло.
Так погружаемся…

 

Невольно поддаешься этому звучанию, этой неторопливой медитации и погружаешься следом, чтобы, чуть погодя, стать свидетелем волнующего видения:

…Так, хронотропную мглу
одолевая, мы видим пустой Назарет:
пыльная осень. Мария стоит на углу
возле арабской кофейни с ларьком сигарет.

 

Ну и что, казалось бы?… Но почему так волнует эта, из дыма догорающего костра и дымки времени сотканная, картина? В особенности это смещение и смешение временных пластов, когда обыденные приметы современного города — ларёк, кофейня и даже светофор — внезапно приближают то давнее… ту осень накануне… чуда. Как будто всё происходит здесь и сейчас, как будто мы и впрямь стали очевидцами тех событий: «…все оглянулись… и замерли, и тронуло холодком, / чрез перекрёсток надежду последнюю нашу несут». В такие мгновения, безусловно, веришь. Веришь и поэтому продолжаешь жить той самой «последней надеждой», хотя в иные моменты никуда не деться от сомнений, неуверенности, от осознания того, что собственная жизнь далека от праведной: «Я с Господом, наверно, параллелен, / Но близок ли? — ей-богу, не уверен… / Какая-то безмерность и тоска. / От маеты манхэттенских помоек, / От суеты приятельских попоек / Спасают алкоголь и… облака». Впрямую не названо ещё одно спасительное средство, которое, тем не менее, ощущается и в этих строчках. Нет сомнений, что спасает — поэзия. В том числе — вытягивает из алкогольного омута, заставляя поднять глаза и увидеть облака, и хоть иногда, хоть на краткие минуты «быть с этим небом заодно».

Для поэта стихи сродни молитве. Но его вера, зачастую, по разным причинам не уклады-вается в рамки одной религиозной конфессии, не всегда совпадает с церковными канонами. Для Владимира Берязева это несовпаденье прежде всего в том, что его родовая память не позволяет ему отречься от самых глубинных, сокровенных начал, он слишком хорошо слышит «зов предков» — «Тот звук древней, чем память о тебе, / Так пел варган под сводами пещеры / Ещё до нашей и не нашей эры…». Этот звук, это природное начало чувствуется во многих стихах, не говоря уже о большой форме — поэмах. Даже в небольшом стихотворении с характерным названием «Землетрясение» мы словно собственной кожей предощущаем мощные тектонические сдвиги: «Перед приходом Майтрейи / Горы строги. / Мерные — слово и время — / С новой строки. / Скалы в лишайнике алом. / Склоны знобит…». И недаром «слово и время» одновременно появляются на этом фоне. Здесь граница — переход от ветхозаветной тьмы к новой эре, озарённой Евангельским светом. Но, несомненно, есть нечто языческое в самом чувстве, в этом слиянии тревоги и восхищения при виде могучей природной стихии. Многим в той или иной мере это чувство знакомо. Но далеко не каждому дано выразить его средствами искусства, а тем более приблизить к религиозному ощущению. Берязеву это удаётся, как мало кому. И для этого совсем не обязательно быть аккуратным прихожанином, соблюдающим все церковные праздники. «Утром я, как правило, предпочитаю пойти в ближний лес, а не стоять со свечой в храме, дыша чужим потом и ладаном. Вид старого дерева, живописной скалы или бурного моря восхищает меня более чем икона» (Ф. Штильмарк). Думается, в этих словах отражено весьма близкое автору книги мироощущение. Излишне приводить дополнительные примеры, что-то доказывать и объяснять. Ведь даже философ признаёт: «У нас есть нечто поумнее головы. В важных вопросах, в серьёзных жизненных делах мы действуем не столько по ясному сознанию того, что правильно, а по некоему внутреннему импульсу, пожалуй, даже инстинкту, коренящемуся в последних глубинах нашего «я». (Шопенгауэр). Пожалуй, эта мысль носит в какой-то степени универсальный характер и указывает на тот «тайный механизм», с помощью которого можно погружаться в те самые пласты «золотоносной мглы», из которой время от времени удаётся извлекать самородки самой высокой пробы.

Уже упомянутая «большая форма» в случае Владимира Берязева заслуживает отдельного обстоятельного разговора. Не могу взять на себя такую смелость. Однако нельзя не упомянуть о поэме «Псковский десант», которую автор включил в книгу. Почти десять лет прошло со дня трагедии. Кто помнит? Матери, вдовы, дети погибших, ставшие взрослыми… И всё-таки, если слова поэта суть его дела, то, конечно, поэма — это поступок. Поступок (повторим с большой буквы) — искренний, честный, талантливый. Нужны ли доказательства? Не думаю. Берязев пишет поэмы (что само по себе чрезвычайная редкость в наше время) и главное — умеет это делать. Поэтому вести речь о мастерстве было бы неуместно. Здесь только можно попытаться выразить свои чувства и мысли, как читателя, как человека, которого «задело за живое»…

Начать с эпиграфа из Георгия Иванова — неожиданного и поразительно точного, мгновенно связывающего подвиг наших десантников с событием «не нашей эры» — легендарной битвой трёхсот спартанцев с врагом, намного превосходящим по численности. «И Леонид под Фермопилами, / Конечно, умер и за них». Этот своеобразный «марш-бросок» в прошлое сразу придаёт случившемуся в настоящем иное измерение и значение, и совсем другой масштаб; напоминает, что в человеческой жизни, как бы это банально ни звучало, существуют ценности, которые не зависят от смены формаций, политических систем, от уровня развития цивилизаций и даже от времени; напоминает о том, что в жизни по-прежнему есть место отваге и подвигу, и бескорыстному служению, и… любви.

Как бы отталкиваясь от эпиграфа, стихотворным размером, сходным с величавым гекзаметром, первая часть поэмы звучит, словно молитва и плач, и реквием по «сынам убиенным»:

Я главу преклоню у Креста на граничном кургане,
Что на месте хазарского камня воздвигнул Илья.
Мы на целой земле, как последней любви могикане,
А любовь не распять, не оставить на пир воронья.

 

Вообще, поэма многозвучна и многопланова. И я бы даже сказал – стереоскопична. И не только в визуальном плане, но и в экзистенциальном смысле, поскольку кроме реалистических подробностей боя, словно на лету схваченных самим участником: «Очередь, прыжок с переворотом, и таюсь, как полоз, меж камней», — противостояние показано с противоположных сторон. В поэме нашлось место и притче, и глубокому философскому размышлению о причинах вражды, об истоках зла, о жизни и смерти. Лирической сердцевиной поэмы показались несколько минут затишья посреди грохочущего ада: пронзительные строки — слова безымянного бойца, словно «подслушанные»:

Первые цветы на солнцепёке
Грелись среди щебня и стерни.
До чего казались мне убоги
Наши страхи, драки, наши дни,
Прожитые в гонке ненавистной,
По сравненью с небом и травой,
По сравненью с нежным коромыслом
Жизни и — любови ключевой.

 

Последние минуты хрупкого равновесия и тишины. Последние в самом сокровенном и неумолимом смысле, который как будто бы таился в «нежном коромысле жизни», в «нежном созвучье» и вот теперь… Только сейчас понимаешь и сознаёшь всю красоту и ценность, и неповторимость… Но это понимание не отменяет другого: «Тут я понял, что такое «надо», / Понял я, что нет пути назад», — по-солдатски ясно и чётко.

Мотив служения — сквозной в книге. И понятно, что не только в ратном труде… Понятно, что есть мемориал погибшим, есть «Крест на граничном кургане», но только благодаря Слову осуществляется связь времён и потому, начиная с легендарного Леонида, с Благоверного Александра, все герои оказываются в бессмертном строю:

Справа — Павлов, а слева — Евпатий.
За спиною Панфиловцы в ряд.
Все смеются все други и братья.
Все приветствуют новый отряд.

Встала слава от Шипки до Бреста,
От Хингана до Южных морей…
Верьте! Радуйтесь!
Рота воскресла.
Бог — свидетель…

 

Нет сомнений, что и в этих строчках (и во многих других) заключена та самая «правота поэта», его честно выполненный долг — то, о чём ещё Николай Васильевич Гоголь сказал: «Назначение человека — служить и вся жизнь наша есть служение». И, как ещё одно доказательство единства слова и времени, с особым чувством хочется отметить, что на этот «пароль» классика, произнесённый в середине девятнадцатого столетия, поэт, словно принявший пост часовой, отзывается в начале двадцать первого века посвящением своему старшему собрату Юрию Кублановскому:

Мы с тобою служили и служим,
И служенью не будет конца,
Есть покуда межа и оружье,
Милость Сына и воля Отца.

Есть покуда весенние лужи,
Летний ливень и даль Покрова,
Здесь покуда любимые души
И покуда Россия жива.