Соколиная охота Андрея Рубанова
Кто получил «Нацбест»
Рубрика в газете: Живые мифы, № 2019 / 21, 07.06.2019, автор: Михаил ХЛЕБНИКОВ (НОВОСИБИРСК)
О непростой судьбе российской жанровой литературы мы говорили совсем недавно. Напомню, что разговор тогда шёл о «романе ужасов» или просто ужасном романе Алексея Иванова «Пищеблок» («ЛР», № 18/2019). Не менее сложной представляется ситуация с отечественным фэнтезийным романом – жанром, к которому можно уверенно отнести роман Андрея Рубанова «Финист – ясный Сокол» – предмет нашего сегодняшнего разговора. Вообще, развитие фэнтези на отечественной почве схоже с японским карликовым деревом. Маленькое, кривоватое и чахлое. И аналогия здесь прямая. Чтобы раскрыть её, обратимся к особенностям фэнтези как вида фантастической литературы.
Не секрет, что фэнтезийный жанр возникает и развивается в западноевропейской литературе. Несмотря на то, что фэнтези приобретает популярность только в середине прошлого века, когда создаются эталонные его образцы произведений (Толкина, Льюиса), корни жанра уходят в глубокое историческое прошлое, в котором литературы в нашем понимании ещё даже не существовало. В основе жанра – интерпретация европейского эпоса и истории: цикл преданий о короле Артуре, литературно-мифологическое отражение битвы при Пуатье, часть германских и скандинавских мифов и преданий. В сумме они образовали некое социокультурное ядро. Оно повествует о двух важнейших взаимосвязанных событиях: поиске святого Грааля и подготовке к последней битве между Добром и Злом. Высшей точкой становится детализированное, пошаговое описание самой битвы. Подробно расписываются персонажи, особенно те, кто представлял сторону добра. Персонификация героев включает в себя их генеалогическое исследование, так как они относятся к благородному сословию.
И здесь возникает первая серьёзная трудность, касающаяся возможности создания фэнтезийного романа в русской литературе. Если попытаться подобрать какое-то соответствие преданиям о короле Артуре и его сподвижниках и врагах в русском фольклоре, то мы упираемся в феномен русских былин. Известный современный историк Андрей Фурсов, рассуждая о природе власти в России, отмечает, что древнерусской общественный строй отличался большим демократизмом по сравнению с западной Европой, крестьянское сословие которого было жёстко и быстро закрепощено. Не случайно героями русских былин выступают простолюдины: Илья Муромец, Добрыня Никитич. Даже фигура Алёши Поповича, социальное происхождение которого в некоторых историко-литературных исследованиях определяется достаточно высоко и сводится к фольклорному отражению ростовского боярина Олёши Поповича, подтверждает положение о демократизме русских былин. Во-первых, Алёша занимает явно подчинённое положение в богатырском сообществе, заметно уступая своим старшим товарищам. Во-вторых, его фигура достаточно противоречива. Он способен на лукавство, хитрость и даже коварство в отношении не только врагов, но и друзей. Например, желая завладеть женой Добрыни Никитича, он распространяет слух о гибели своего товарища. В-третьих, как уже было сказано, в былинах отсутствует прямое указание на его происхождение, что сводит тезис про аристократическое происхождение нашего героя всего лишь к статусу одной из версий.
Демократизм героев русских былин приводит к тому, что их образы долгое время бытовали исключительно в устном народном творчестве, тогда как «артуриана» не знает подобного сословного ограничения. Уже в 15-ом веке Томас Мэлори сводит воедино все источники преданий о короле Артуре в восемь романов, известных под общим названием «Смерть Артура». Одним из главных посылов романа служит представление об идеальных отношениях между вассалами и сюзереном. «Круглый Стол» и есть вещественное выражение совершенной модели организации феодального общества. Любопытно, что эпос создавался Мэлори в тюрьме, в которой он очутился, будучи сторонником «белой Розы» в гражданской войне между династиями Ланкестеров и Йорков. Значение «Смерти Артура» в культурной жизни того времени было настолько велико, что английский первопечатник Уильям Кекстон издаёт роман со своим предисловием. Естественно, что ничего подобного в отношении былин не могло произойти.
Поэтому при попытке написания русского фэнтези отечественные авторы сталкиваются с почти неразрешимой проблемой – отсутствием общезначимого мифа, от которого можно отталкиваться, на основе которого можно развить собственную авторскую вселенную. Герои русских былин за прошедшие столетия по причине отсутствия культурной подпитки усохли до сказочных персонажей, основная аудитория которых – представители «младшего школьного возраста». Вынужденный ход сочинителей – писание «юмористических фэнтези», многотомье которых в одно время заполонило книжный рынок. Смешные Кощеи и разухабистая Баба Яга, придурковатые цари и круглые Иваны-дураки предлагались публике, лишь формально перешагнувшей тот самый младший школьный. Условный Белянин оккупировал полки в книжных магазинах, в идеале предназначенных для всего корпуса русского фэнтези. Да, попадались авторы и книги классом (во всех смыслах) выше сочинений типа «Тайного сыска царя Гороха» или «Выйти замуж за дурака». Покойный Михаил Успенский писал на принципиально другом литературном уровне. Но и для него использование жанра фэнтези выполняло лишь прикладную задачу – было способом манифестации либеральных взглядов. Осмеянию подвергались даже не сказочные персонажи, а претензии русских на некоторую исключительность, особенность. Народу, героями которых выступают придурки, некультяпистые неудачники и прочие кикиморы, нужно вести себя скромнее и учиться на опыте культурных и развитых этносов. У тех, кто имеет правильных героев с солидным генеалогическим древом и отсылками к нужным архетипам. Нелепо и неинтересно наблюдать за тем, как один тёмный кудлатый мужик с уханьем выбивает дух из другого не менее плебейского персонажа. Без герольдов, красивых щитов с не менее красивыми гербами и могучим магом, ждущим своего часа в загадочной пещере для эффектного появления в нужный момент. Поэтому читающая продвинутая отечественная публика придирчиво выбирала между Робертом Джорданом и Робертом Сальваторе, не говоря уже про Джорджа нашего Мартина. Выбрать было и есть из кого.
Исходя из этого, обращение Андрея Рубанова к такому опасному, если даже не гиблому, жанру, как русское фэнтези, в романе «Финист – ясный Сокол» можно расценивать как смелый шаг. Рубанов и сам традиционно пишет о людях, делающих шаги. И не важны декорации поступков (офисный кабинет, тюремная камера), так как совершаемое рождается прежде всего в сознании его героев. Нельзя сказать, что писатель открывает для себя историко-фантастическую тему. Есть в его творческой биографии и тёмное пятно, поставленное небезызвестным, к сожалению, как бы историческим фильмом «Викинг». Сценаристом этого очередного и, увы, не последнего позора российского кинематографа и выступает Рубанов. Посему определённая настороженность в отношении новой книги писателя не могла не присутствовать.
К чести автора он написал настоящую рубановскую прозу, сумев избежать указанных жанровых ловушек, и реабилитировал себя за тёмное норманнское прошлое. Прежде всего, скажем несколько слов о названии и сюжете книги, которые, конечно, вызывают ряд ассоциаций. В первую очередь, роман отсылает читателя/зрителя к одноимённому фильму, снятому в 1975 году и получившему широкую известность. Хотя фильм и снят по пьесе известного советского драматурга Николая Шестакова, его сюжет восходит к русским народным сказкам и имеет, помимо этого, другие варианты литературных обработок и интерпретаций. И здесь выделяется сказка Андрея Платонова, написанная в 1947 году. Таким образом, Рубанову достаётся сюжет, имеющий солидную культурологическую нагрузку, что, конечно, требует от писателя определённой литературной изощрённости. Очередной, близкий к первоисточникам пересказ вряд ли был нужен автору и интересен читателю.
Рубанов прибегает к тонкому литературному приёму, сохраняющему первоисточник и позволяющему создать оригинальный литературный текст. В романе присутствует знакомая многим линия Марьи, её волшебного жениха и непростых испытаний, выпавших на их долю; преодоление последних понимается как единственный путь героини к счастью. Линия, как я уже сказал, сохраняется, но теряет своё центральное положение в повествовании. Роман, по сути, состоит из трёх повестей, связь между которыми – как раз история Марьи, увиденная и рассказанная героями этих повестей.
Все три персонажа мужчины, повествование ведётся от первого лица, что необычно для фэнтезийного жанра. Это объясняется тем, что создатели фэнтезийных романов знакомят читателей с миром, в котором происходят события произведения, и законы, события и даже география этих авторских миров могут кардинально отличаться от привычных нам исторических, культурных координат. В ряде романов целые главы отводятся на раскрытие читателю сеттинга произведения. Рубанов пошёл более сложным путём, раскрывая мир романа глазами своих героев. Неизбежным следствием этого становится фрагментарность, недосказанность того, что для героя представляется самоочевидным, не требующим дополнительного пояснения. Но в романе присутствуют подсказки, требующие от читателя определённой зоркости и эрудиции. Например, во второй части-повести Иван Ремень, готовясь к избиению дракона, томится предчувствием беды: «Припомнилась старая история про ромейского князя Василия, который всю жизнь воевал с соседним племенем болгар, и однажды победил их, и взял в плен пятнадцать тысяч человек. В приступе жестокости князь Василий приказал ослепить всех пленных. По особому указанию Василия одному из тридцати болгар выкололи не оба глаза, а лишь один.
Потом всех отпустили домой.
Каждый одноглазый повёл за собой двадцать девять незрячих.
Огромная армия в пятнадцать тысяч слепых побрела из плена, ведомая пятью сотнями одноглазых».
Эпизод однозначно указывает на известный исторический факт – расправу византийского императора Василия II, прозванного Болгаробойцем, как раз над пленными болгарами. Случилось это в 1014 году. Указание Ивана на то, что данное событие – «старая история» – ещё больше запутывает, делая проблематичной установления исторического времени в романе. Мне кажется, что подобные смещения носят не случайный, а принципиальный характер. Византийский след обнаруживается в сцене посещения резанского кабака. Там, на почерневшей от дыма стене Иван замечает «доски, изрезанные сложными рунными ставами». Кривоглазый старый глумила Митроха внезапно обнаруживает удивительное понимание ромейской письменности и знакомит своих молодых коллег с азами христианства. Иван и его друг Кирьяк демонстрируют редкостную глухоту к основам монотеизма, приводя в качестве контраргументов проверенные жизнью и здравым опытом доводы:
«– Дурень ты, – печально сказал Кирьяк. – А я думал, серьёзный мужик. Если бог – един, кого он ёт?
– Никого не ёт, – ответил Митроха.
– И как же он без бабы обходится? Вынимает причиндал и сам себя тешит?
– Нет у него причиндала.
– У бога – нет причиндала?
– Нет. Но сын есть.
Кирьяк обвёл меня и Митроху соловыми глазами.
– Хорош бог. Никого не ёт, причиндала нет – а сын есть».
Подобная религиозная «дикость» персонажей, многочисленные несовпадения с внешней правильной хронологией, рождает ощущение не эклектики, а приводит к созданию своего собственного мира, который оказывается связанным не с «седой древностью», но с вполне узнаваемой современностью. Например, устроенный в первой части Иваном Корнем и его компаньонами праздник больше всего походит на рейв-пати со всеми сопутствующими сему действию элементами. Вместо пульсующего мерцания лазеров, диджеев, микширующих композиции – пламя костров и удары в бубны впавших в ритмический транс скоморохов. На фоне этого плещутся русалки и воет ночная нечисть. Антураж праздника также вызывает самые живые ассоциации: «Кто хотел – разделся донага. Комаров отгонял еловый дым. Не в меру разгорячённых охлаждала родниковая вода. Прямо за навесом, где гудели бубны, любому желающему бражник наливал пиво, мёд или брагу. Чуть дальше, вниз по склону холма, в выбитых зарослях репейника, жгли ещё один костёр и возле него угощали грибами, там людей было мало, а раздавал грибы сам мальчик Велибор, сидючи на бобровой шкуре…».
Постмодернистское смешение, наверное, есть единственный вариант написания читабельного отечественного фэнтези. И здесь претензии к исторической достоверности «Финиста…» представляются избыточными. Если говорить о возможных упрёках, то отнести их следует не к сфере исторического правдоподобия, а к некоторой небрежности в создании именно романной достоверности. Так, в первой части, повествующей о похождениях Ивана Корня и его друзей, автор говорит, что действие разворачивается в самом начале лета, которое, буквально, через сутки переносится в его середину. Таких моментов в романе немного, но они царапают глаз, мешая полностью принять мир и его героев в качестве настоящего и настоящих. В этом и заключается один из парадоксов фэнтези как жанра: фантастическое допущение должно уравновешиваться строжайшим следованием реализму в изображении «выдуманного» мира.
Другая проблема заключалась в том, как подать текст, какие языковые и лексические средства использовать для отображения мира, речи персонажей. Рубанов избежал языковой архаики, когда при чтении книги требовались бы учебники древнерусского языка. Написанный подобным правильным языком роман вызвал бы живое, искреннее одобрение у полутора десятка человек, обладающих академическими степенями в области филологии. Ими бы в таком случае круг читателей книги и ограничился. Писатель удачно соединяет действие в условной дохристианской Руси с современным языком, не пытаясь искусственно состарить речь и образ мышления своих героев. Тем более, как мы помним, связь между прошлым и настоящим в романе достаточно причудливая и нелинейная. Рубанову удаётся находить точные, ёмкие слова. Уже в речи Ивана Корня можно услышать то, что надолго застревает в сознании читателя: «Но дорога моя другая, и я иду по ней горлом вперёд». Хорошо? Безусловно. Сильный образ, выраженный буквально в двух словах. Или: «Воздух – главное питание человека – наполнил меня верой в правду того, что я задумал». При этом афористичность не подчёркивается автором условным курсивом, а органично по отношению к тексту. Так говорят, чувствуют, думают герои.
Теперь пришла очередь сказать о структуре и общей оценке романа. Так как Рубанов достаточно чётко делит повествование на три части: историю Ивана Корня, соотносящуюся со знакомством Марьи с Финистом, историю Ивана Ремня – Марья в поисках любимого и похождения Ивана Соловья, связанные с финальной «битвой за любовь», то возникает стойкое ощущение, что мы прочитали три отдельных повести. Да, линия Марьи сшивает эти части, но они художественно вполне самостоятельны и потому к роману применима составная дробная оценка.
Первая повесть, о которой мы уже достаточно подробно говорили, помимо раскрытия сюжета по необходимости выполняет и ознакомительную функцию. Рассказ постаревшего Ивана Корня про яркий эпизод своей молодости по необходимости служит введению в мир романа. Здесь задаются мерцающие координаты повествования, начинается поход Марьи за своим счастьем. К его недостаткам можно отнести некоторую незавершённость, интересные сюжетные линии обрываются.
Вторая часть, рассказывающая об усмирительном походе Ивана Ремня и его команды, не просто центральная в книге. Она самая сильная с точки зрения выразительности, удачного обыгрывания фольклорных, сказочных мотивов. Уже одно появление старой ведьмы Язвы – Бабы Яги – несомненная удача Рубанова. Сохраняя его мифическую наполненность и узнаваемость: «У неё мохнатые седые брови кустами. А волос на голове совсем нет: давно выпали до единого, и старуха никогда не снимает с головы платка, а под платком вдобавок есть повязка» – избушка на курьих ногах, булькающие зелья и дурной нрав прилагаются, – писатель создаёт психологически убедительный, живой собственный образ. Можно забыть, о чём нас учил Пропп в «Морфологии сказок». Перед нами женский объёмный портрет со своей непростой, да-да, женской же судьбой, в которой была, как нам потом откроется, и большая любовь, и большая потеря.
Кроме всего, сюжетный центр второго эпизода – поход на Горына -квинтэссенция рубановской прозы. Писатель давно успешно, и, главное, по-разному описывает то, как мужчины делают мужскую работу. В романах других авторов это называют подвигом. Для героев Рубанова – битьё Горына есть опасная, с риском для жизни, но всё же работа. К ней нужно готовиться, необходима особая ухватистость, терпение, нужно плечо товарища и особая сосредоточенность. К этой части приложимы слова из финала романа:
«Ни успех, ни благополучие не являются достижением каждого отдельного человека: всегда есть другие, менее заметные, окружающие. Те, кто способствовал, подставил плечо.
Есть победители, знаменитые и блестящие триумфаторы, а есть те, кто им помогал. Их имена никому не известны. Их забывают, про них не сочиняют песен и легенд.
Помните: никакой великий подвиг не вершится в одиночестве».
Третья часть романа, на мой взгляд, наименее удачная по сравнению с двумя предыдущими. Несмотря на то, что в ней Иван Соловей рассказывает про загадочный мир птицелюдей, она оставляет ощущение какой-то художественной подсушенности. В ней слишком много рассудительного, описательного. При желании сказочный рассказ о летающем ковчеге счастливцев, овладевших воздушной стихией можно трактовать весьма приземлённо, практически в социологическом ключе. Загорелых, соблюдающих строгую диету птицелюдей почему-то очень хочется сравнить с современной «российской элитой». Набив сундуки украденными у простых смертных (которым «это всё равно не нужно») драгоценностями, обитатели воздушного ковчега бесстрастно, буквально, сверху наблюдают за людскими горестями и проблемами. Нелетающие могут попасть на парящий в пустоте остров в качестве обслуги, некоторых, кто не подходит или провинился, можно и столкнуть вниз. Привет визажистам, парикмахерам, певцам и прочим Настям Рыбкам. Но проблема в том, что украденное у туповатых людишек добро утяжеляет вес конструкции. И то, что служило непреодолимой границей между обычным человеком и летающими сверхлюдьми, легко превращается в возможность крушения этого нового дивного мира. Мне кажется, что последнюю часть романа неплохо бы прочитать сильным мира сего. Есть о чём подумать.
Итожим. Несмотря на все оговорки и замечания можно с уверенностью сказать, что Рубанов не без изящества преодолел ловушки выбранного им жанра, написав умный, сюжетно и стилистически интересный фэнтезийный роман для взрослого отечественного читателя. Отдельные недостатки конструкции не помешали «Финисту» взлететь и получить заслуженную награду – премию «Национальный бестселлер».
На мой взгляд, роман Рубанова делает очень важную вещь в современной русской литературе – возвращает нас к книге, которую можно не только культурно обсудить (знакомство с текстом при этом желательно, но можно и обойтись), но и просто читать. Об этом подзабыли все: авторы, публика, критики. Будем надеяться, что пришло время этих книг. Время литературы.
Роман “Пищеблох”.
Болгаробойцом? Уверен? Школа ходил мала-мала?
Белорусская – Динамо – Аэропорт – Финист, ясный Сокол – Войковская – переход на очередную кольцевую линию
Спасибо, Кугелю за зоркость, ошибка оперативно ликвидирована.
А вообще – намек на сталинских соколов?
И они тоже.
И где завершающий вывод: автор книги морально гол, как сокол?
В том-то и дело, что сокол оказался в шелках и бархате. Небо превратилось из пространства свободы в границу, отделяющую парящих от смертных.
Парящих от смертных отделяет сауна. Не всякий сокол долетит до середины сеанса.