Судьба Анатолия Передреева

Рубрика в газете: ИЗ ПАМЯТНОГО, № 1994 / 50, 16.12.1994, автор: Вадим КОЖИНОВ

Мы познакомились – и уже не могли расстаться целые сутки – в предзимний день 1960 года. Анатолий к тому времени ещё не создал ни одного из тех своих зрелых стихотворений, которые обеспечили ему место в любой – даже наиболее придирчиво составленной антологии русской поэзии второй половины XX века. Однако и тогда легко можно было предвидеть, что он создаст такие стихотворения.

Весь ещё лучившийся светом юности, но успевший уже немало пережить и узнать, Анатолий Передреев приехал «завоевать» столицу – и не скрывал этого своего «плана». Ранние годы в саратовской деревне, отрочество и первые юные лета на Кавказе (столь много значившем в истории отечественной литературы), странствия по Сибири – всё это сплавилось в глубокое и многостороннее понимание и чувство жизни, а затем и поэзии.

И Анатолий Передреев сумел всего за несколько лет обрести безусловное признание. Его глубоко оценили совершенно разные, даже в сущности несовместимые люди литературы – и Николай Асеев, и Александр Яшин, и Борис Слуцкий, и Виктор Астафьев, и Александр Межиров, и Василий Белов, и Ярослав Смеляков, и Олег Михайлов, и Александр Михайлов, и Зиновий Паперный, и Его Исаев, и Лев Аннинский, и Александр Вампилов, и Владимир Соколов, и Александр Твардовский (который печатал Передреева в своём журнале, хотя стихи «фильтровались» им с предельной требовательностью и даже подчас капризностью), и, конечно, намного раньше, чем кто-либо другой, – Станислав Куняев, и… – да всех и не перечислить…

Сам поэт проявил редкостную широту литературных интересов: так, он бывал и в сохранявшем черты богемы начала века «салоне» Лили Брик, и в абсолютно несовместимым с этим влиятельнейшим мирком окружении Николая Рубцова (который, кстати сказать, одного только Анатолия Передреева признавал в качестве «наставника»).

Всё это может показаться странным, если не учитывать, что Анатолий Передреев очень рано обрёл подлинную культуру творческого сознания и самого поведения – культуру, состоящую не в наборе сведений и мнений, а в глубине понимания и переживания любого явления поэзии и мира. Проблема культуры – это отнюдь не количественная (сумма знаний и навыков), но сугубо «качественная» проблема. Суть дела не в том, чтобы знать как можно больше, но в выращенной в себе способности распознать и выделить безусловные и высшие ценности. И Анатолий Передреев очень рано обрёл эту способность. Он, например, безошибочно находил в наследии поэтов второго, третьего и т.п. ряда – скажем, Апухтина и Фофанова – те несомненные достижения, которые и обеспечивают им законное место на русском Парнасе. И, быть может, особенно замечательна была его способность беспристрастно оценить далёкое или вообще чуждое.

Анатолий Передреев

* * *

 

В памяти многих не очень близко знавших поэта людей он остался как человек очень «вольного» образа жизни, пресловутый «гуляка праздный». Но ясно помню, как в конце 1961 года мы волею именно гульливого случая оказались на несколько дней в нижегородской гостинице (говоря нижегородская, я не приспособляюсь к нынешнему поветрию обратных переименований, ибо я и тогда называл славные русские города и, конечно, улицы их вековыми именами). И, представьте себе, в любой мало-мальски подходящий час Анатолий Передреев, повинуясь какому-то внутреннему зову, начинал работать над стихами…

Сам Нижний Новгород мы восприняли тогда как некое действительное пограничье российской Европы и Азии. И был безнадёжный и – одновременно – обнадёживающий в одной нелепейшей «встрече». Бродя по улицам над Волгой, мы зашли, прошу извинения, в то общественное место, куда, как говорится, и царь пешком ходил. Оно было, прямо скажу, ужасно, особенно потому, что на грязнейшем полу в зловонной луже лежал одетый в когда-то бывшую тулупом хламиду человек. И – прямо-таки мистическое событие – человек этот, увидев Передреева, поднялся, хотя и с трудом, навстречу и заплетающимся языком стал читать стихи – явно свои… Слов почти нельзя было разобрать, но ритм звучал настоящий. Хотелось познакомиться с этим нижегородским поэтом ближе, но…

Вечером того же дня в гостиничном ресторане – деликатно попросив разрешения, – к нам подсел со своими бутылками мужчина средних лет, представившийся: «Бухгалтер Васюгин из Арзамаса» – и тут же начал совершенно замечательный рассказ о том, как он был в германском плену, как в мае 1945-го один пожилой немецкий солдат вёл колонну из сотен русских пленных на Запад в зону Ю-эс-эй, умоляя, чтобы не разбежались, ибо тогда его расстреляют свои (и русские, жалея старика, не разбегались), как потом, после «выдачи союзников», долго «проверяли» Васюгина и его спутников в «родном» лагере и т.д. Рассказчик словно хотел внедрить в поэтическое сознание Передреева переполнявший его душу трагикомический смысл.

И до сих пор не могу понят, как угадывали, что перед ними – поэт, эти запечатлевшиеся навсегда в моей памяти диковинные, но доподлинно русские люди…

У меня сохранилось от того бесшабашного нижегородского вояжа начатое, но так и не законченное стихотворение Анатолия:

 

За бором бор,
за бором бор
Стволы поскрипывают сонно…
И вдруг осёкся взор – забор!
«Не подходить!» – кричит мне зона.

Загородив, сломав простор
Так неуместно, так нелепо
Стоит забор, большой забор,
Забор, построенный до неба.

Угрюма власть колючих пут,
Держава проволоки ржавой,
А облака плывут… плывут
Так осязаемо, шершаво.

Но в вышине блестит затвор,
Следит вороньим глазом дуло,
Чтоб за забором про забор
Никто особенно не думал.

Но вот забор открыл ворота,
Как медленный зевотный рот.
Он выпускает на работу
Небритый лагерный народ…

 

Поэт, полагаю, не стал завершать стихотворение из-за известной печати «формализма» – игры со словами «бор», «забор» и др., явно противоречившей драматическому смыслу (увлечение модными тогда и позже звуковыми эффектами коснулось на какое-то время и Анатолия Передреева, но он очень быстро преодолел эту болезнь роста).

 

* * *

 

Как уже сказано, поэт стремился «завоевать» Москву, что было естественным молодым порывом. И на уровне наиболее серьёзных тогдашних ценителей поэзии, он к середине 1960-х годов (в 1964 году вышла в свет его первая книжка «Судьба») это совершил. Вокруг него создался даже своего рода «культ» – но культ, который никому не наносил вреда, кроме самого Анатолия Передреева… И отнюдь не в том смысле, что поэт зазнался, им овладела гордыня и т.п. Он, конечно, знал себе цену, но цель, к которой он теперь, после признания, стремился, была в его глазах гораздо выше и значительнее всего, что он написал.

И, как мне представляется, произошёл опасный разрыв: уже явное и несомненное, нередко восторженное признание со стороны едва ли не всех людей, с мнением которых Анатолий Передреев считался, привело к тому, что ему как бы не нужно было «утверждать» себя в литературе и вообще в «посюстороннем», земном мире. Но в своём горнем творческом мире поэт ставил перед собой недосягаемую цель.

Он хотел бы творить так же первородно, как Лермонтов, Фет или сам Пушкин, но во второй половине XX века это было заведомо неосуществимым стремлением. Он взывал ко мне в 1965 году:

 

Настрой же струны на своей гитаре,
Настрой же струны на старинный лад,
В котором всё в цветенье и разгаре –
«Сияла ночь, луной был полон сад»,

 

– и фетовская строка являла собой не поэтическое, но словно бы вполне реальное окно, настежь открытое в совершенно реальную и до боли прекрасную ночь. Но таково вообще соотношение поэзии прошлого и нашего века…

Вспоминается сцена, в которой, так сказать, весьма своеобразно, но поистине осязаемо выразилось то, о чём идёт речь. Как-то – это было в конце 1960-х годов – у меня летним вечером засиделись – конечно, не без батареи таких общедоступных в то время «ёмкостей» – Анатолий Передреев и Андрей Битов. Уже близился рассвет, когда атмосфера (что было характерно для подобных посиделок) накалилась, и Битов – человек очень, даже, пожалуй, чрезмерно умный и потому особенно умеющий «ужалить» – бросил:

– Ты, Анатолий, всё понимаешь, ну прямо-таки всё-всё, а вот сказать не можешь: смотри, у тебя от этого даже жила на шее напрягается…

Передреев не остался в долгу:

– А в твоей прозе, Андрей, ни одной настоящей живой фразы нет – ну, такой вот хотя бы: «Я ехал на перекладных из Тифлиса…» Ни одной!

Через пару минут мне пришлось уже разнимать спорщиков руками, на которых в результате появились кровоточащие ссадины…

Лишь на рассвете спорщиков «развёл по углам» специально привезённый для того из гостиницы «Украина» авторитетный посредник. Это был казавшийся тогда гораздо более старшим и безоговорочно уважаемый обоими – в качестве как бы литературного отца – Виктор Астафьев; впрочем, мне сегодня не хочется говорить о нём…

В описанной вроде бы чисто бранной полемике содержался самый глубокий смысл. Анатолий Передреев действительно хотел говорить в стихах столь же первородно, как говорил и в стихах, и в прозе Лермонтов (первую фразу романа которого он напомнил); однако говорить так в XX веке невозможно… Ни в стихах, ни в прозе.

Битов это, конечно же, понимал, и потому его «обвинение» было точным, но в то же время явно несправедливым. Ибо тот факт, что Анатолий Передреев мучительно переживал невозможность говорить так, как это делали классические поэты России, свидетельствовал вовсе не о какой-то его «ущербности», но, напротив, о его несомненном превосходстве над современниками. И в его нежелании смириться с этой «невозможностью» я вижу истинный глубинный смысл его жизненной и творческой драмы, роковое – и подлинно высокое – противоречие его судьбы.

За последние полтора десятилетия жизни Анатолий Передреев написал немного (хотя замыслы были). Но высочайшее устремленье воплощено в его лучших стихотворениях и в душах читателей, которые дослышат эту запредельную ноту, она будет звучать всегда…