Ты прости меня, Григорий Василич

Рубрика в газете: На конкурс «Защитим Правду о Победе!» , № 2020 / 18, 14.05.2020, автор: Геннадий СТАРОСТЕНКО

Фамилией деда я подписывал свои тетрадки до четвёртого класса. Потом какое-то время привыкал к тому, что я не Дударев, а Старостенко. Кто и как убедил меня перейти с одного имени на другое, отцовское, уже и не помню. А бабушке, отправлявшей меня в школу, было важно, чтобы – там по-за лесу, по Красному посёлку и фабрике – связывали меня с ними, Дударевыми, которых в Холщах и окрест все хорошо знали…
Дед горел в танке дважды. Один раз – в танке, второй – в американской четырёхствольной самоходке, которой командовал. На войну он, кажется, уходил старшиной, а закончил её в Кёнигсберге старшим лейтенантом. Стремительного взлёта не было – но всё же в офицерском звании, а главное ведь – жив остался. В ящике стола была коробка с его наградами – и больше всего меня, несмышлёныша, восхищал Орден Красной Звезды. Завораживала литая эмаль его выпуклых лучей. Там же лежали и несколько больших немецких монет, – вот и все трофеи. Кто-то скажет – странное соседство, но тогда обходились без красивых броских фраз и прикладного суетливого патриотизма. Дед и не носил своих наград – как, впрочем, и многие фронтовики в 60-е.
Им бы закрыть от меня этот ящик на ключ – но в доме деда мало что на ключ и закрывали. Они жили с бабушкой в простоте – долго скитались по съёмным и казённым углам (помню полубарачное строение при лесничестве, откуда я выскакивал прямо в двери и густющий дух рабочей конюшни, и главной моей забавой были старые розвальни и тарантасики), и свой домик деду удалось построить уже ближе к шестидесяти, в начале 60-х.
Каких-то родовых или сокровенно русских традиций воспитания у моих стариков не было. У них и образования было маловато – у Григория Дударева всего четыре года в школе, а баба Маша в школу всего два месяца походила перед революцией. Вспоминала, как учитель приходил к ним в избу и просил у матери: «Матрёна, отдай девочку в школу. Она у тебя способная». Та отвечала: «И чего бы? Пусть лучше она мне напрядёт за зиму…». Так что рос я почти интеллектуальным беспризорником – книжек не читал, а больше пилил из досок пистолетики и автоматы и носился с пацаньём по окрестным лесам. Однако нравственно мои старики были крепки, особенно бабушка. Судила обо всём строго и бескомпромиссно.
Оба они происходили из крестьянства – но не крепостного, а приписанного к иосифо-волоцким землям. И вместе с тем родовая приближенность к монастырским стенам, хранящим память о духовной битве с «жидовствующими», (как нет пророка в своём отечестве) особой воцерковлённости в них не выявила. Да и соседствовать со святостью трудно, от неё всегда лучше отступить на шаг-другой. А там и научный атеизм подоспел…
Дед Гриша был мужчиной представительным – и по внешней стати, и по внутренней. И всё же первое преобладало – не уступил бы и Тихонову-Штирлицу, а «в человеческом плане» главным его достоинством был спокойный нрав и ровный тон со всеми, вот разве с бабушкой порой случались трения. Но раз в пятилетку, бывало, и нецензурно ругнётся в сердцах. Он был «партийцем», что и придавало ему карьерную левитацию – однако лёгкую: бывал не раз в начальстве, но только невысокого звена. А последним его поприщем была водокачка Глебовского птицеводческого объединения, управлявшаяся им коллегиально со Шляпиным, тоже вполне презентабельного вида дядькой-ветераном (что и запечатлели мои блёклые фотки с их воздетыми гранёными рюмками). Кажется, и тот был «коммунякой» – хотя и слово это в те годы ругательным не было, скорее – просто весёленьким, с прозрачной каплей иронии.

О войне Григорий Василич в семье не вспоминал и внуку мало что рассказывал. А что рассказывать – когда вся художественная плоть тех времён была пронизана памятью о войне, а талантливых рассказчиков было пруд пруди… И книги, и радио, и появившийся в домах «голубой экран». Помню трескучий голос писателя Смирнова, страстно повествовавшего о судьбах героев и звавшего их к себе в передачу. У бабушкиного брата Григория Степановича, московского столяра, строившего с дедом дом и делавшего нам шкафчики, такой же был голос – надтреснутый, но тяжковатый какой-то. Он долго пробыл в плену и там потерял здоровье. Выпьет – и обязательно заведёт этим своим голосом любимую: Если б гармошка умела // Всё говорить не тая… У него было много рассказов – но больше о современной жизни московской. Вот обшил я ему квартиру, а он мне говорит: я вот журналист… Ты вот сколько от меня за работу получишь? Двадцать пять… А я вот напишу эту статью – и за неё полста получу…
А бабушка часто вспоминала, как несколько дней шёл через них Доватор в сторону заката – с красивыми лошадьми и конниками. И как немцы их всех танками подавили и скинули в Ламу – и обратно ползли уже большими ручьями раненые, все в крови и увечьях, многие по дороге умирали. Или как старшие пацаны (которых нынче модно называть «тинами») долго катали по морозу с горки замёрзший труп немецкого пулемётчика, бившего по нашим с колокольни, когда немцев отбрасывали от Москвы. Немец был рыжий, и мальчишки считали его «финном».
Большим трудоголиком дедушка не был, особо не урабатывался – знал предел нагрузке, и сколько я его помню, умел соразмерять полезное с приятным. Он вовсе не был флегматичным – но в чём-то созерцателем. Без большого честолюбия – и без великих мнений, он просто был частью самой живой ткани той жизни. До старости ходил в библиотеку, где брал книги для чтения. И пусть читал он неглубоко, без большого проникновения в смыслы и образы, но это был его способ отрешиться от прозы бытия и приобщиться к интеллигентному состоянию, к поэзии вымысла.
Сколько помню – первым спецом по большим хозяйственным событиям в нашей семье, по заготовкам, закланию скота и тэ пэ, всегда был муж его сестры Катерины Васильевны, некогда красавицы писаной, – дядя Толя Павелайтис по кличке Большой-Хромой. На войне он и охромел – но силищи, кости и сноровки остался чрезвычайной. Три десятилетия назад, когда и деда уже не было, Большой погиб у меня на глазах, когда нам дали делянку сухостойных берёз (умирающих исполинов, готовых словом «сухостойный» обмануть не только горожанина – ведь после долгих дождей их огромные чёрные сучья напоены таким тяжелейшим «дейтерием»…). Вот он трудился вдохновенно – словно давая выход своей паровозной силище. А завершал свои труды приличным объёмом спиртного – при этом шибко не пьянея. Баба Катя его за это регулярно пилила, а он виновато оправдывался. И ни злым, ни озлившимся я его тоже не видел никогда. Этот литовец вскидывал меня, ребёнка, в воздух, весело крича: Эх, половина хохла, половина русского! – и ловил ковшами-ручищами… А сколько в нём было жизнелюбия – словно наделив им его, не додали многим иным… И на войне вот не погиб – а тут, когда и солнышко сквозь дождик, и летние росы, и перестройка сулила рай земной… Забрала с собой литовца русская берёза…
Сам видел – шли мы куда-то с Большим по делу… Алкогольная дурь на Руси уступала антиалкогольной… Мужики сгрудились с утра у «Красного магазина», ждали подвоза водки. Вдруг вспыхивает ссора – завязалась драка, кулаки летят… Большой вприпрыжку подхрамывает к дерущимся, хватает одного – кладёт на колено и отшлёпывает, как мальца, ручищей по заднице…
Они все были разные, мужики из ближайшей родни. И всё же глубоко подспудно мне чуялось пацанским подсознанием, что есть что-то главное и единое в них. Память о войне…
Было удивительным делом узнать недавно от родни, что по молодости вплоть до 30-х мой дед Григорий Васильевич Дударев занимался кооперативной торговлей. С кем-то из дружков лавки подряжал в родных волоколамских местах. Странно… я-то его всегда со словом «партейный» в сознании и связывал…
Так вот… было мне годков, должно быть, пять с немногим… когда вытащил из ящика дедов орден и сунул его в карман чёрных сатиновых шароварчиков… Так и бегал с ним, хвастаясь дружкам, а потом опять по лесу носились и в войну играли… Потом я его нащупать в кармане уже не смог…
Всё искал почему-то потерянный орден у Первой трубы (так мы называли ближний высокий тоннель под железной дорогой, весь устланный коровьими «противотанковыми минами»). Дед не сразу обнаружил пропажу – но сразу всё понял. На меня он не злился (если когда и доставалось ремня – то только от бабули). И, кажется, простил… Да, так и было, он, как и многие, и не носил своих наград – словно и не слышал того призыва: Фронтовики, наденьте ордена…
Не люблю Воскресенскую (Истринскую) больницу, от морока которой ещё и Чехов в сочинительство метнулся. Хоть она мне и самому жизнь когда-то дала – но и забирала всегда самых дорогих, заключая их в скудость и убожество многоместных палат. Лучше бы уж дома… Когда привезли туда мать три года назад, инсульта у неё не диагностировали, а был инсульт… Один молодой доктор попросил купить в соседней аптеке лекарство, которому и цена была пятьдесят рублей… «А что – у вас и такого нет?» «Нет». Другая на следующий день сказала: «Если нам очень повезёт, сделаем томографию…». А я тогда и не понял, что это была не просто «констатация ситуации»… И ещё десять дней, пока мы просили у неё ответа, видя каждый день ухудшение, уверяла, что всё в порядке, что пока инсульта не видит… И это ведь всё в районе, столь облюбованном «новорусью» нынешней…
А ещё за много лет до матери в Истринскую больницу отвезли и деда. Уж и не помню, куда я отъезжал, но приехал на второй уже или третий день, когда его не стало. От соседа его по палате узнал, что дед всё ждал в больничной палате моего приезда, но фибрилляция вот, а с дефибриллятором что-то было не так…
И думается порой досуже: вот и победил их антисемитские фашистские неправды дед когда-то, смерти самой не страшась, а медицина-то у них всё равно и лучше, и честней…
Или вот ещё что думается… Зря вы, думается, Антон Павлович, пошли в сочинители, наполнив пространство русской литературы ещё одной лужей экзистенциальной тоски. Оставались бы доктором – довели бы до ума свою больницу истринскую-воскресенскую…
Почему нам так чудовищно не хватает своих стариков… уже через десятилетия от их ухода… Это не вопрос – это нераскрытая трудная русская правда, в ряду с главными печалями родовых многобожьих культов, как и с самой русской мыслью о Том, кто всем нам когда-нибудь вернёт наших утраченных близких… Призвать бы мне их на минуту, и бабушку, и деда, – так обнял бы крепко и не выпустил бы… в объятья той, чьи объятья пока ещё расторгнуть никому не удавалось…
Кажется, в 1991-м кого-то наградили «орденом звезды» в последний раз…
Я бы возродил этот орден… Так и всему племени нынешних русаков, есть у меня «надия-мрия», как и мне вот теперь, всё же захочется возродить то, не зная детски истинной цены чего, так потеряли глупо…Хотя и тошно порой наблюдать, как правящий мешок с деньгами пытается войти в соитие с идеей справедливости, обмахиваясь чужими флагами, словно сытая дамочка театральным веером, и обольщая люд культурными добродетелями эпохи равенства (и обширно от оного корыстуясь). Да и нынешний апофеоз единовластия давно не по душе мне. Но тут бы и я сделал исключение – и что-то бы даже и простил этому мешку за такое воскресение ордена…
А ты уж отпусти мне этот грех, дорогой дедушка, Григорий Василич…