В поисках прикрепления души
Черникова Елена. По следам кисти (Издательские решения, 2021)
№ 2023 / 15, 21.04.2023, автор: Игорь ОТЧИК (г. Лыткарино, Московская обл.)
Книгу Елены Черниковой «По следам кисти» я прочитал по рекомендации друзей, сказав им однажды, что меня интересует литература о девяностых годах прошлого века. Прочитав, не пожалел об этом. Я получил удовольствие, пользу и даже толику недоумения в одном флаконе. Такое бывает редко.
Книга представляет собой собрание эссе, написанных на протяжении десятков лет и разных по тематике и стилю. Их содержание – от личных воспоминаний автора до практически научных статей на профессиональные темы. Именно те из них, которые передают личный писательский, журналистский, преподавательский опыт Черниковой, оказались для меня наиболее полезными. А удовольствие получил от её эссе, основанных на личных впечатлениях и воспоминаниях, написанных безупречной прозрачной прозой, фирменным стилем автора.
В эссе «Харон Советского Союза», открывающем сборник, Черникова вспоминает своего дедушку. Эссе написано легко, изящно, с юмором – о человеке из той, казавшейся абсолютно неподвижной эпохи – воплощения дня сурка длиной в пять лет – от предыдущего до следующего съезда КПСС, материалы которых приходилось изучать всю сознательную советскую жизнь – в школе, институте и на работе. Но воздушный слог текста Черниковой не должен создавать впечатление лёгкости бытия, которое не было таковым, как бы ни убеждала нас в этом ностальгия.
Мы не знаем предысторию жизни дедушки Харона, который должен был помнить отблески ещё дооктябрьской жизни, то есть жизни при Николае втором кровавом (немыслимое дело, если вдуматься!). Мы-то, рождённые в середине прошлого века, были убеждены, что до этой славной даты вообще ничего не было, кроме эксплуатации человека человеком. Ну, может, ещё Древний Египет, Куликовская битва и восстание Емельяна Пугачёва. Да, были ещё декабристы, разбудившие, кажется, Герцена. И вдруг – вот он! – человек из учебника истории, который мирно живёт в одной с тобой дружной семье, каждый день за ужином рассказывает трогательные истории упокоения своих очередных клиентов и ходит на твои родительские собрания. Увы, этот источник бесценного знания исчез вместе с его носителем. Как это знакомо! И как досадно, что мы в нашем юном легкомыслии не только не расспрашивали наших старших о прошлом, но даже отмахивались от их рассказов. Ну зачем оно нам, это мрачное средневековье, когда впереди большое и прекрасное будущее?!
Однако вернёмся к дедушке, который, похоже, с юных лет, отбросив вериги самодержавия, устремился в светлое будущее вместе со страной Советов. Да, романтика первых лет советской власти создавала настоящих коммунистов, по гроб жизни верных делу партии. И честных, чёрт побери! Невзирая на разлагающую, во всех смыслах, обстановку похоронного производства, дедушка упорно боролся за чистоту рядов пьющего, ворующего, насквозь коррумпированного (как это знакомо!) кладбищенского персонала, и эта неравная борьба едва не закончилась трагически. Также абсолютно адекватна духу времени семейная шутка насчёт выполнения месячного плана по количеству покойников. Впрочем, таких честных и добрых людей в те наивные застойные годы ещё уважали, а не презирали.
Но всему своё время. Вот и наш славный дедушка, отряхнувшись от тяжкого бремени партийного долга, погрузился в лёгкую дрёму маразма. А к девяностолетию вообще ожил, и стал заглядывать под халатики медсестёр.
В эссе «История Крыши» Черникова смело и решительно срывает тяжёлую и пыльную бархатную портьеру, за которой скрывалась жизнь столичного литературного Олимпа. Правда, про отблески богатств сказочной пещеры под названием «Союз советских писателей» я читал в рассказах Солоухина ещё в наивные советские времена, но в полной мере насладиться этой картиной смог только теперь. Интереснейшее чтение! Черникова описывает эти чудеса в раблезианском стиле, с чувственным наслаждением и, как мне кажется, злорадством: «Быть писателем о ту пору означало всё лучшее: и сыт, и пьян, и нос в табаке». Ах, этот волшебный ЦДЛ с его волшебным рестораном (вспоминаются булгаковские судачки а-ля натюрель), изумительной библиотекой, биллиардными и шахматными залами! А райские дома творчества, где к услугам совписов было всё, чего пожелает их творческая душа! И в Подмосковье, и у Чёрного моря (горячая Пицунда), и у Балтийского (аристократичные Дубулты), и даже (о Боже!) за границей. А творческие командировки за казённый счёт в хлебосольные братские республики! Нет, ей-богу, просто нет слов!
Вспоминая те мрачные, голодные времена конца 80-х – начала 90-х, когда сверх всего вышеописанного писательскую и журналистскую верхушку подкармливали в спецраспределителях, Черникова задаёт риторический вопрос: «Не очень представляю, что делали в конце 80-х бесталонные граждане». Отвечаю: у нас в 90-х тоже были талоны – на сахар, на водку (до сих пор один лежит в советском профсоюзном билете, неотоваренный – может, ещё, не приведи, Господи, пригодится), которые давали право приобретения (при наличии в продаже) этих продуктов первой необходимости. А до того, в конце 80-х, были даже пресловутые продовольственные заказы! В нашем подыхавшем институте профком ещё выдавал раз в месяц убогие продуктовые наборы (кольцо краковской колбасы, пачка крупы, банка сгущёнки), но скоро и это благодеяние прекратилось. А ещё вспоминается, как в девяносто первом году съездил к брату в Минск и купил там на собранные всей семьёй деньги половину свиной туши (намного дешевле, чем здесь). А потом тестю выделили, как ветерану труда, восемь соток земли под дачу, и мы начали выращивать картоху и прочую овощ, чтобы не подохнуть с голоду. Как-то так.
Да, уж кому по-настоящему ненавидеть Горбачёва, так это советским писателям, изгнанным проклятой перестройкой из истинного рая на земле.
Эссе «Знак Сурганова» посвящено памяти Учителя. Да, именно так, с большой буквы. Посмертная благодарность, которая приходит запоздало. Увы, увы! Эти искренние, рвущиеся из души слова звучат тогда, когда тот, кому они предназначены, уже не может их услышать. Так было всегда и, похоже, будет и впредь. Потому что люди в своей сущности не меняются.
Почему же это происходит? Ведь видим, что этот человек не такой как все, но воспринимаем его как одно из естественных явлений добра: «мы, по простоте душевной, не понимали, как нам повезло». И здесь Черникова произносит сильнейший по краткости и мудрости афоризм: «Юнцы всё хорошее воспринимают как данность» Абсолютно точно! Снимаю шляпу. За этими несколькими словами стоит неимоверная по объёму психологическая, педагогическая, философская тема. И вот они, эти запоздалые сожаления: «Мне не пришло в голову осыпать Сурганова розами, значит, хилая клетка мозга, управляющая благодарностью, ещё не была активирована. Сурганова как роскошь я тогда не понимала». Поняла потом, постфактум, и излила сладкую горечь неисправимого в своих воспоминаниях.
Обидно ли это преподавателям, вкладывающим в учеников не только свои знания и опыт, но и душу? Нет, конечно. Если речь идёт о мудрых учителях. Потому что они прекрасно понимают это младое, амбициозное и глупое племя, накатывающееся на них волна за волной (сами были такими), и сеют разумное, доброе, вечное не в расчёте на благодарность. К сожалению, таких Учителей не так много, как хотелось бы, но тем более ценны воспоминания о них. Отдадим долг памяти достойным, ведь бессмертия иного не бывает – лишь след, что мы оставим на земле.
Эссе «Парабазис» повествует о небольшом фрагменте личной жизни автора на фоне катастрофического общественного перелома. А конкретно – о том, что можно стоять в полушаге от мечты всей жизни (в данном случае речь идёт о личном автомобиле) и не достичь её по не зависящим от нас обстоятельствам. Их ещё называют обстоятельствами непреодолимой силы. Я не знаю, остались ли у Черниковой хоть какие-то навыки после четырёхмесячного (так и не пригодившегося в то историческое время) обучения автовождению, но уверен, что обучаться вождению, не имея автомобиля, так же бессмысленно, как изучать на всякий случай японский язык.
Эссе «Дом на Пресне» – это воспоминания о перипетиях личной жизни на фоне переломных событий конца прошлого века. Но если основная часть россиян с недоумением наблюдала рушащуюся на их глазах незыблемую, казалось бы, советскую империю, да и всю привычную, хоть и не самую комфортную жизнь со стороны, Черникова, как истинный журналист, держала руку на пульсе эпохи. И не на запястье, а на самом горле – была прямым свидетелем исторических событий и даже фиксировала их по живым впечатлениям. А это очень важно, ибо память человеческая склонна искажаться со временем.
Всем нам знакома ситуация, когда мы, случайно перебирая старые газеты или собственные обрывочные записи, натыкаемся на исторически достоверные факты и наши же впечатления-размышления тех дней и неприятно удивляемся тому, что они не соответствуют нашему нынешнему отношению к тем событиям. Неужели это я писал? Как будто совсем другой человек. Как я мог такое думать? А вот мог. Так, быть может, это теперь я всё неправильно понимаю? Или тогда, ошеломлённый непонятной действительностью, не видел дальше своего носа? Странно, очень странно. А ведь я считал и продолжаю, возможно ошибочно, считать себя неглупым, логически мыслящим человеком. Ну и ну!
Вот такие интересные мысли порождают живые и правдивые записки Черниковой с элементами религиозного мистицизма. Ну как тут не вспомнить гениального Станислава Ежи Леца с его знаменитым «В действительности всё было не так, как на самом деле»?
Особую живость воспоминаниям придают столь узнаваемые, хотя и порядком подзабытые, детали быта девяностых. И в частности, бандитский, без преувеличения, захват исторической постройки недвижимости в центре Москвы. Об этом Рязанов снял свой, тоже исторически достоверный, фильм «Старые клячи».
А вот «Ликвидация писателя» – это сочетание ледяного душа с восторгом от познания истины во всей её жестокой и отвратительной правдивости. На каждую убийственную фразу автора хочется возразить самым решительным образом – а нечего! Со своим огромным писательским, журналистским и преподавательским опытом Черникова выносит приговор: «писательству в классическом русском золотого века понимании в свободном обществе места нет». Осознавать это очень болезненно. И не хочется! Есть такое свойство человеческого мозга: не замечать, как будто его и нет, то, что чудовищно нас не устраивает. Так мать не хочет думать (и признавать!), что её дочь стала профессиональной проституткой, а сын – бандитом и убийцей. Не должно такого быть! Так пусть оно и не будет – отвлечёмся, забудем. Так ребёнок закрывает глаза ладошками, полагая, что спрятался от плохого. Писатель «…всё ещё может пользоваться одной правдой, своей собственной, быть её толкователем и апостолом. Но в стол. Или за свой счёт. Или пиши для целевого читателя».
А мы, вольные литераторы, всё ещё надеемся, что хоть кому-нибудь, когда-нибудь пригодятся мысли и чувства, содержащиеся в наших пусть не великих, но достойных внимания произведениях. Ведь мы прекрасно помним, как сами искали на книжных полках советских магазинов хоть что-то живое, интересное. И как радовались, когда находили это в горах идеологизированной макулатуры. Умам мыслящих людей духовная пища нужна не менее, чем их желудкам материальная. Это же было нужно людям! А ведь мы пишем ничуть не хуже (а в глубине души полагаем, что и лучше) некоторых прежних кумиров.
Но Черникова режет правду-матку, убивая и эту ностальгическую надежду: ребята, времена изменились! Нет уже государственных издательств, которые могли (хоть и через препоны) приласкать способного писателя и издать его «небольшим» тиражом тысяч в 50-75 (для начала), с соответствующими гонорарами. Дефицит хорошей литературы исчез вместе с дефицитом продовольствия: «Взрослому, двадцать лет назад горячо желавшему свободы, денег и колбасы, неприятно сознавать, что и он сам должен был стать и стал свободной колбасой». Стал духовной колбасой – молодец Черникова, в точку попала! А теперь ещё попробуй продаться хоть за какую-то цену. А ведь избалованный рыночным изобилием потребитель смотрит на товарное (ранее немыслимое!) изобилие со скукой, понимая, что многое ему и даром не нужно. В ещё большей степени это относится к книжной продукции. И финалом этого траурного марша звучат поистине памфлетные строки Черниковой об авторских книгах-подарках. О том самом: даром не нужны. Вбивая последний гвоздь в гроб писательского самолюбия. Аминь.
Но неужели плоды нашего вдохновения никому и никогда не пригодятся? Ведь это же потеря культурных ценностей! Так не должно быть! Черникова даёт на этот безумный вопль успокаивающий ответ нобелевского лауреата Фридриха фон Хайека:
«Пожалуй, нет более горького чувства, чем ощущение того, насколько полезным мог бы стать человек для других людей, и что его таланты пропадают зря. Одним из серьёзнейших упреков в адрес свободного общества и источником горькой обиды является то, что в свободном обществе никто не несёт на себе функцию обеспечения оптимального приложения талантов человека, никто не претендует на возможность использовать его специальные дарования, и что они, скорее всего, останутся невостребованными, если он сам не найдет возможность это сделать. Осознание наличия потенциальных способностей естественным образом ведёт к ожиданию, что кто-то обязан использовать их». (Как это по-отечески делало раньше советское государство).
То есть, нам спокойным тоном говорят нечто чудовищное: да, ваши духовные ценности могут пропасть для человечества. И тем самым выбивают из-под ног последнюю опору. Впрочем, не последнюю. Остаётся семейный архив для потомков. А что делать бездетным? Пишите для собственного удовольствия.
В заключение ещё одна цитата из Фридриха фон Хайека:
«По мере усложнения общества вознаграждение, которое человек рассчитывает получить, ставится во всё большую зависимость не от его умений и способностей, а от их оптимального приложения…»
Тематически единое эссе Черниковой «Сундук в семнадцатом году» посвящено проблемам современного образования с его болонской системой и её отрыжкой – ЕГЭ: «Детей водят под конвоем в туалет (во время ЕГЭ). Их терзают стандартами, тестами, заставляют писать трафаретное эссе, портят и оглупляют – в строгом соответствии с Болонским процессом». Одной из отрыжек этой системы является внесение в педагогику принципов воспитания будущих потребителей.
«Они измеряют свой успех количеством заработанных денег и маркой приобретаемых товаров» (Амитаи Этциони. «От империи к сообществу»).
А насаждается она силовым давлением сверху: «В отечестве пошло-поехало специфически понятое чиновниками огосударствление». Что делать – вертикаль власти должна быть жёсткой и охватывать все сферы общественной жизни. Иначе – на кой она нужна? Нравится – не нравится, терпи, моя красавица. В том числе, болонскую систему.
Эта тема, болезненная для автора и обучающейся молодёжи, а также их родителей, разворачивается на фоне личной бытовой трагедии Черниковой – катастрофического по последствиям падения со стены кухни тяжёлого дубового настенного шкафа. Разрушения от шкафа, собранного из остатков дореволюционного неподъёмного сундука, оказались настолько велики, что потребовали серьёзного ремонта кухни. Что, в принципе, всё же можно осилить в исторически обозримые сроки, в отличие от устранения последствий разрушения российского образования болонской системой.
«Абсолютная проза» – самое объёмное произведение сборника. Начинается оно с воспоминаний о творческой юности. О том восторженно-самоуверенном трёпе юнцов, нахватавших верхушек из малоизвестных широким массам авторов – когда эти таинственные имена и термины произносятся не для дела (поскольку никто в них всерьёз не вникал), а для примитивного выпендрёжа. Чтобы, «поплёвывая» Шопенгауэром и Шеллингом, произвести впечатление на непосвящённых. Особенно, если на этот гордо развёрнутый павлиний хвост расширенными от восхищения глазами поглядывают девицы, для которых красивая форма (клубные пиджаки) всегда важнее скучного содержания этих Витгенштейнов. И даже мыслящие из них (как Черникова в юности) верят, что «высшие загадки вместе с отгадками находятся где-то за, куда трудно вступить, однако только там расскажут о мире, устройстве, и только через правильные, заповедные слова». А юнец в клубном пиджаке всё распускает хвост из разноцветных бессмысленных фраз: «Мы все уже можем собирать вещи. Мы уже смешны. Цели взбесились. Взбесившиеся цели снимают моральные конфликты. Сдирают сухой шкуркой со спелого граната». Ну красиво же, ей-богу!
Разве можно в эти блаженные моменты выпускания и поедания мыльных пузырей задумываться о том, что через какой-то десяток лет жизнь изрядно пощиплет яркий хвост этого красавца-павлина, и останется только общеизвестный голос этой нарядной птицы? И будет петь он этим голосом что-то вроде: «начитанно-умный личный человек уже рассматривает свои нейронные цепочки, понимая наконец, что за зверь эта материальность мягких нейронных связей…». у и пусть поёт для так и не поумневших незамужних «интеллектуалок», незанятых естественными женскими делами. Эти звуки ещё можно понять, если речь идёт о конкретных физиологических целях (спарились, конечно, но сначала поговорили о «возвышенном» – вместо естественного «раз – и на матрас!»). Но ведь есть патологические глупцы (или жулики), которые всерьёз продолжают раскручивать эту ахинею, найдя себе единомышленников в псевдолитературной тусовке. Эти пресыщенные люди с извращёнными вкусами сбиваются в кучки «посвящённых», ныне уже в виртуальной среде, но всё так же ублажают своё самолюбие, токуют, закатывают глаза, гордятся «элитарностью», назначая себя лидерами литературного процесса. То есть, продолжают выпускать всё те же мыльные пузыри. Не хочу обижать всех гуманитариев, но бьюсь об заклад, что среди этих «павлинов» нет ни одного человека с естественным образованием.
Среди множества этих радужных пузырей глупейшие рассуждения типа: «Тайная страсть к сохранению популяции». Но отчего же тайная и почему «страсть»? Вообще-то сохранение популяции – это естественное свойство (инстинкт) всего живого (включая людей), а виды, у которых не было стремления к расширению популяции, просто вымерли. И улиток будет столько, сколько им позволит климат и соотношение «пища-враги», а не клекот «павлинов». В этом месте я вновь почувствовал лёгкое недоумение.
Должен оговориться, что в юные годы такой легкомысленный трёп и выпендрёж вполне простителен. Все мы помним эти бесконечные разговоры и горячие споры. Встречи, знакомства, радостное узнавание своих, близких по духу в этом чуждом взрослом мире – всё это остро требуется молодёжи. В компаниях тебя принимают таким, какой ты есть, а не таким, каким ты, якобы, должен быть. Здесь можно говорить всё, что взбредёт в голову, дурачиться, зная, что тебя за это не осудят, а будут хохотать от души и нести такую же весёлую чушь. Но эти встречи не только повод для бренчания на гитаре, глупых шуток и беспредметных споров, но и способ самоидентификации, одна из форм познания мира и своего места в нём. Для настройки того внутреннего компаса, с которым мы выходим из уютной гавани юности в неведомый океан взрослой жизни.
А какие яркие личности встречаются нам в наши юные годы! Взрослые люди разделены невидимыми барьерами условностей, постоянно находятся в одних и тех же кругах общения, определяемых профессией, социальным положением, семейными связями. И хотя все мы живём бок о бок, но учёному вряд ли будет интересно беседовать с сантехником, а лётчик-испытатель не откроет душу товароведу, как это было раньше, когда они были школьными друзьями. Только в сумбурной юности можно оказаться в случайных компаниях и с потенциальным лауреатом, и с будущим генералом или академиком, и с художником, подающим надежды, и с непризнанным поэтом, который вскоре сопьётся от неудач, и с приблатнённым малым, которого ждёт тюрьма. Сколько их в этом школьно-студенческом возрасте, безбашенных чудиков с дикими идеями и выходками, бредящих оригинальностью, наивных в своём тщеславии, самоуверенных, ещё не битых жизнью! Куда деваются они потом, наивные мечтатели, желторотые птенцы, так жаждавшие полета? Кто-то добивается успеха, кто-то терпит жизненный крах, но большинство опускается на грешную землю. Успокаиваются, умнеют, уходят в быт, в дела, в служебные и семейные заботы, грузнеют, лысеют, и напрочь забывают тот свой юношеский трёп, бестолковый и прекрасный. Воистину, «блажен, кто смолоду был молод».
Но дальше в этом масштабном эссе всплывают серьёзные темы, и разговор ведётся уже по-взрослому. Потому что речь заходит о реальной жизненной драме автора – измене мужа. Куда уж серьёзнее, если мать Черниковой, по словам автора, умерла, не выдержав такого удара. Это потрясение на грани умопомешательства, и это заметно по дальнейшему тексту: «Мысль об измене мужа со Львинкой сделала мозг больным, причём больным на все три части, коими я думаю в обычной обстановке». И здесь надо отдать должное Черниковой – как женщине и как профессиональному литератору. Мало кто способен открыть душу в столь трудный момент жизни. Такие удары заставляют любого человека заново осмыслить все жизненные ценности – через мучительную душевную боль. А творческого человека эти размышления выводят на самые главные вопросы бытия: «Измена мужа – лучшее лекарство против застоя. Открывается право на себя». И здесь у автора появляется неожиданная возможность «подумать о границах между личностью и обществом», когда судьба заносит её в Печоры. Смена обстановки в таких ситуациях – едва ли не лучшее лекарство. Вот и нашу героиню отвлекают впечатления от этих простых и святых мест. Неизменно возникает тема веры. А она – о смирении и всепрощении. Вспоминаются личные отношения с религией на фоне простого, оздоравливающего быта местного населения.
Но по-настоящему, как всегда, выручает спасательный круг писательства. Понятно, что в таком состоянии мысли сумбурны, поток сознания несёт по «воле волн». Здесь тебе и многословное умствование по поводу ИИ, сводящееся, в конце концов, к самому важному вопросу: «можно ли совокупляться с чужой женой по случаю»? Но стоит ли задавать такие опасные вопросы? А если скажет, что можно? Это разрешение станет катастрофой, поскольку уничтожит сам институт брака. И весьма актуальные для обманутой жены размышления: «Ночные шалашовки сварены в цепи, хрустят жилами натянутых – в значении наведённых – страстей; игриво бросаются кусками чужих умственных какашек, и они все городские, где мысль бедна и направленна: бьётся, бьётся в лучший замуж…». И бытописание, до предела натуралистичное: «Но снять трусы перед входом в абортный кабинет – высшее искусство жизни. Полный провал опуса – жила, росла, трепетала, менструировала, раздвигала, получила – а теперь снимай: всё в обратном порядке». И неожиданно вспомнившиеся детско-родовые травмы былых семейных и нынешних родственных отношений. И всплывающие в памяти многочисленные примеры измен возлюбленных, мужей, подруг. Да уж, всё смешалось не только в доме, но и в головах Облонских…
Скоро выясняется, что героиня отправилась в места просветления вместе с мужем-изменником. По известному рецепту: «Парня в горы тяни – рискни! Не бросай одного его». И правильно сделала. Он тоже переживает и тоже ищет спасения в сложной прозе. Причём потоки сознания жены и мужа представлены в эссе поочерёдно. Правда, самобичевание изменника, ополчившегося на человеческое мышление и сравнивающего его с дефекацией, порой выглядит излишне категоричным: «Мы все глупы: мы здравомысленно полагаем, что стрелку перевели сами, что шлагбаум подняли пультом частного владельца…» – не стоит личное самопознание переносить на остальных. Но даже в эти драматические моменты его мысли (ох уж эта мужская натура!) имеют весьма игривый характер: «…она стоит в воде и смотрит, как весёлые рыбки плывут на неё, пытаясь лизнуть её коленки, будто помешаны на ляжках этой провинциалки с неблагозвучной фамилией, но рыбы довольно-таки глухи к эвфонии». Впрочем, если такого рода эпистолярные упражнения мужа и жены помогают преодолевать последствия семейных драм, их стоило бы взять на вооружение профессиональным психологам.
Однако, даже сквозь постмодернистский бред воспалённого сознания автора прорывается живое, человеческое: как ты мог, паскуда! С переносом на всё мужское население: «Современный мужчина синоним травмы на грани подлости: солипсизм в общенародно острой стадии», что на общеупотребительной лексике звучит знакомо до боли: «Все мужики – козлы!». А ведь он, неверная сволочь, ещё пытается оправдаться какой-то галиматьёй о личной свободе и прочих мерехлюндиях. И ещё пишет что-то религиозное и даже лирические зарисовки о лебедях и уточках! Ну разве не законченный подлец? Но: «…изменивший – умирает для меня. Если он мужчина, то его достоинства, ещё вчера медовые, мигом оползают, и в некрасивую сухую кишку выползня живое уже ничто не засовывается». Это красиво. Но можно ли в самом лучшем на свете мужчине, потенциальном женихе, распознать будущего блудливого козла? Тому, кто дал бы верный способ ответить на этот короткий вопрос, женщины всего мира поставили бы памятники из чистого золота.
И здесь, по ходу дела, всплывает одна из самых распространённых отмазок этих блудников – о мужской полигамии. Выходит, что ты, ублюдок, представляя себя высокоинтеллектуальной личностью, на самом деле ведёшь себя, как обычный павиан? И считаешь это скотство правильным? Но вместо этого простого вопроса обманутая жена начинает рассуждать, в том числе, о божественности измены: вот если бы измена была божественна, тогда бы я, может, с ней и согласилась. Свежо, оригинально, круто! Похоже, семейные злоключения героини не прекратятся, пока она будет считать любовь чем-то божественным, а не культурной формой инстинкта размножения. Готова ли она в своём обожествлении любви обойтись без коитуса? Может ли ответить на вопрос героя Толстого: если уж вы так возвышенно любите друг друга, то зачем ложитесь спать вместе? Чтобы потрахаться самым возвышенным образом (в понимании поручика Ржевского)? То-то и оно. И ещё, насчет Фрейда (как же без него!). Черникова пишет: «Атеист Фрейд, придумавший человеку инстинкты неисчислимые, получил бы глубокое удовлетворение прямо на площади». Возможно, я ошибаюсь, но атеист Фрейд не придумывал человеку инстинкты. Он их просто назвал – как существующую реальность. Конечно, не все признают само наличие инстинктов у человека (как и его небожественное происхождение), но Фрейд в этом не виноват.
Некоторые темы в рассуждениях героини Черниковой повторяются постоянно, особенно страшилка искусственного интеллекта (на самом деле это не «чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй», а всего лишь компьютерная программа, хотя и очень сложная). Но среди размышлений автора встречаются истинные шедевры. Например, насчёт женщины-поэта (или всё-таки поэтессы?): «Мне нравится мой вариант: здесь жил великая русская поэтесса и пр. Муж поэта сбежал в Африку. Жена мужа поэта предвидел инстаграм, позировал Модильяни, придумал себе великое паблисити». Браво! Аплодисменты.
Короче говоря, поток сознания, излитый в текст, излечивает душевную боль героини: «…и мне стыдно до жгучей жути, что ещё неделю назад меня могла интересовать медуза, подкатившая с ногами к мужу». Всё, лекарство подействовало. Женщина выздоровела. Попутно родила ещё один афоризм: «Если глупости не отпускают, из них надо делать роман». Чем она и занялась, и правильно поступила.
А в конце, как освежающий дождь, простая, ясная проза о греческом старике: «И я никогда не забуду дней, проведённых с крестьянином из горной греческой деревни девяностолетним Михалисом».
С реалистического описания детского сада начинается эссе «Ave, цензор!», в который ходит сын героини, и её любви к нему. После этого идут воспоминания автора о своём детстве, в том числе, о чудовищном детсадовском, которое она смогла расстрелять в тирах северокавказского города, куда её возили на каникулы.
А завершается эссе просто восхитительно: «Говорить уже не рвусь, писать – да, ещё случается, ведь не пишешь – беременность костью застревает в раззявленных родовых путях горла, и грязные буквы множатся, как пробки, расселяются по гландам, болят и воняют». Но и альтернатива ненамного лучше: «Пишешь – похмелье, будто вечеринка во сне: тут лёг трезвый, там пьёшь по-тихому, но просыпаешься с ядом в пломбах, а зубов уже нет, источены, только яд, холодный, блестящий, мёртвая ртуть». Ну просто тихий ужас. А дальше не менее круто: «Не сочинять и маяться бесплодием, выпивая литр ежедневной водки, биохимически выгоднее, здоровее, чем сочинять и маяться плодовитостью. Она замешана в слоёное тесто надежды, лежит распутно, словно заварной крем в мокром торте наполеон, и при надкусывании готовно выдавливается по краям, гадостно». Здесь умиляет не только «готовно», но и сама готовность писательницы выпивать ежедневный литр водки. Да, есть женщины в русских селеньях! А в целом автору эссе не позавидуешь: пиши – не пиши, всё равно гадостно.
«Роман о наказуре» – эссе о цензуре, свободе слова и ещё о многом по ходу дела. Практически, научное исследование. Очень познавательное чтение для тех, кому это интересно.
Весьма актуальная тема затронута в эссе «Пространство состояний». Речь идёт о пандемии. Здесь немного о личных отношениях людей во время вынужденного затворничества, и о собственном его восприятии: «время роскоши, восторга, завершения дел, отложенных на потом, и важнейших навыков, полученных из воздуха». А еще немного о литературоведении, истории, Вильфанде, погоде, Шиллере и снова о пандемии.
Отдельно – о пространстве состояний. Краешком – тема политики. Тоже для тех, кому это интересно. И снова всплывает ужасный злодей искусственный интеллект, как символ Апокалипсиса, которым нас пугает Черникова, на что хочется ответить классическим: а мне не страшно! Эти постоянные крики толстовского мальчика уже не вызывают толпу дяденек-защитников, и автору приходится признать: «Никто не хочет со мной говорить об ИИ, потому что знающие не говорят с профанами, а профаны сами всё знают». Насчёт ИИ подскажу автору: в Википедии об этом есть большая, скучная и совсем не страшная статья.
И восхитительный финал: «Я порвала канаты – и на поверку вышло наслаждение, сравнимое…хм… с оргазмом на тихом берегу прозрачно-сапфирного моря под игольчато-салатовыми звёздами на чёрно-сине-бархатном бунинском небе из пародии Набокова». Ну красиво же, ей-богу!
В эссе «Посторожи мое дно» Черникова описывает одну из своих действительно удивительных бессонных ночей. В эссе три темы: не берись писать о том, что не любишь и не слишком хорошо знаешь; о пользе чужого языка, выученного под влиянием тёплых чувств к его носителю; о редком и реально страшном явлении, свидетелем которого случайно стала (и как она его выдержала!): массовой ночной миграции крыс в районе Пресни.
Суть большого, полного сарказма эссе о писателях и писательстве «Перекладина» можно выразить одной фразой: «О всех пишущих я скорблю обычно молча».
«Личное дело Иуды» – это многоплановое, неоднозначное эссе, в котором серьёзные вопросы бытия, исследование темы предательства, завершаются – угадайте, чем? Угадали, универсальной решалкой всех проблем человечества: «Одно можно утверждать: с воцарением ИИ на планете Земля наши думы о предательстве утратят актуальность. Вместе с нами уйдет неопределённость, закроется тема относительности морали, забудутся трудные игры в этику». Ну хоть какое-то облегчение несчастному человечеству, запутавшемуся в своих «вечных» вопросах.
Эссе «Золото на серебре» повествует о физических и душевных страданиях Черниковой во время серьёзной проблемы со здоровьем, поставившим её на грань жизни и смерти. Положение было настолько критическим, что душа героини вышла из тела и некоторое время существовала отдельно от него. Это состояние автор описывает в многочисленных подробностях, из которых мне больше всего понравилась вставка хорошего стихотворения Тарковского о бессмертии (которого в физическом смысле, как известно, не существует). И всё бы ладно, но вдруг, после выздоровления, возникла совершенно неожиданная немедицинская проблема: душа не хочет обратно. «Я не могу вернуть её в тело, которое с великим удовольствием она покинула…». По ходу попыток «запихнуть её обратно» Черникова выясняет целый ряд характеристик души, в том числе, довольно неожиданных. Оказывается, что душа – попрыгунья и проказница-озорница, она самоуправляема: «Она прыгуча. У неё бывает вывих острый, бывает хронический». «Душа доверчива, беспутна, продажна» и т.п. И вдруг, о чудо! все душевные приключения героини разрешаются самым простейшим образом: квитанциями о квартплате. Это ж надо ж! После чего Черникова выдаёт настоящий панегирик простым вещам, которых раньше высокомерно чуралась и даже ненавидела: «Цените глупости. Цените быт и квитанции ЖКХ. Гербарий, кошечка на подоконничке, цветочек в синей вазочке, младенчик с его умилительными ручеёчками под носиком и далее везде…». Ура! Женщина не только выздоровела, но и прозрела.
А ещё жирно выделена загадочная фраза: «Стиль – это не человек, а место прикрепления души». Загадочная, если не сказать больше. Скорее всего, автор имел в виду то, что неповторимым стилем автора называют обычно то, что прямым образом соприкасается с его душой. Или я ошибаюсь?
Живопись косвенно имеет отношение к литературе, многие из нас рисуют, не думая о славе, но их рисунки могли бы составить и летопись непревзойдённого искусства, хотеть можно всего, это доказал Ломоносов, и когда развивают личность у детей, надо думать о всесторонней огранке дарований.
Нельзя объять необъятное!
Зри в корень, пока не унесли.