Я ОТДАЛ ПРЕДПОЧТЕНИЕ ПУЛЕМЁТУ
№ 2022 / 16, 29.04.2022, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО
Виктор Кин вошёл в историю как автор романа «По ту сторону», посвящённого гражданской войне. Писатель столкнул двух героев. Оба они были за революцию. Но каждый шёл своим путём и использовал свои приёмы. Точка зрения одного из них сводилась к тому, что надо думать не об отдельном человеке, а стоило мыслить масштабными категориями – взводами, ротами или ещё более крупными соединениями. Конкретных же людей этот герой воспринимал всего лишь как материал. Кин оправдывал это молодостью своего персонажа. Но в трагическом тридцать седьмом уже он сам стал жертвой философии этого героя. А списать в тот раз это заблуждение оказалось не на кого. Разве что на созданную победившей властью систему.
Виктор Павлович Кин родился 1 (по новому стилю 14) января 1903 года в Воронежской губернии в Борисоглебске в семье паровозного машиниста. Настоящая его фамилия Суровикин.
«Интересное в моей жизни начиналось с 1918 года, – рассказывал он, – когда я с группой товарищей организовал в г. Борисоглебске ячейку комсомола. Мы устраивали митинги, бегали по собраниям, писали статьи в местную газету, которая их упорно не печатала; я имел даже наглость выступить с публичным докладом на тему «есть ли бог» и около часа испытывал терпение взрослых людей, туманно и высокопарно доказывая, что его нет. Это было ясно само собой: если б он был, он не вынес бы болтовни пятнадцатилетнего мальчишки и испепелил бы его на месте.
В город пришли казаки и искрошили 300 человек наших. Казаков выгнали. Наступил голод, меня послали в уезд собирать хлеб. Летом опять пришли казаки, и я вступил в отряд Красной молодёжи. Через две недели мы с треском выставили казаков из города, а ещё через месяц они опять нас выставили. На этот раз я остался в городе и попробовал вести среди белых пропаганду. Но в красноречии мне не везло никогда: комендант города отдал приказ о моём аресте, пришлось скрываться и прятаться.
Потом их выгнали опять.
Весной 1920 года я отправился добровольцем на польский фронт и был назначен политруком роты. Здесь я увидел настоящую войну, по сравнению с которой наши домашние делишки с казаками показались мне детской забавой. Некоторое время я пытался разобраться в своих впечатлениях и решить, что ужаснее: сидеть в окопах под артиллерийским обстрелом, или бежать, согнувшись, по голому полю навстречу пулемётному огню, или отстреливаться от кавалерийской атаки. Я отдал предпочтение пулемёту. Эта холодная расчётливая, методически жестокая машина осталась самым сильным воспоминанием моей семнадцатилетней жизни.
После фронта я вернулся в свой город. Там был новый фронт – бандиты» (цитирую по книге: Всегда по эту сторону. М., 1966. С. 325–326).
В ноябре 1921 года Кин был вызван в Москву и затем по комсомольской линии направлен в Забайкалье.
«У меня, – записал он в свой дневник, – нет ни сожаления, ни раздумья о том, что я бросил спокойную, сытую жизнь в Москве и еду неизвестно куда, за тысячи вёрст, где люди ходят, закутавшись в шкуры, где трещат сорокаградусные морозы».
Уже 10 декабря 1921 года Кин прибыл в Читу. Затем его путь пролёг в Нерчинск. Там он занял пост секретаря Нерчинского укома. Но вскоре активизировались семёновцы.
«В связи с семёновскими победами, – сообщил Кин 29 декабря 1921 года старшим товарищам, – в Нерчинске организуются два партизанских отряда. Прошу облком отпустить меня в отряд и прислать мне заместителя».
Однако Кину предложили новое место работы в Приамурье. Сохранилось его заявление. 10 февраля 1922 года он написал:
«Амурскому облакому РКСМ
Я приехал в г. Свободный 7-го февраля. В Укоме меня встретил секретарь т. Тищенко. Он был назначен одновременно со мной (20-го янв.) и, вдобавок, т. Гаркуш сказал ему: «Кто-нибудь из вас будет секретарём».
Ввиду того, что я слышал совершенно другую версию о моём назначении, я был намерен приступить к работе немедленно. Но Уком на заседании от 8-го/II решил передать дело на рассмотрение Облакома.
На другой день пришла телеграмма о сдаче дел мне. Я уже приступил к приёму дел, когда из Укома партии пришли за т. Тищенко и вызвали его туда. Он вскоре вернулся с выпиской из протокола Укомпарта о том, что отменяя постановление Облакома, он назначает секретаря т. Тищенко, а меня – инструктором Укома.
Я ехал на работу, а впутался в неприятную историю – в «борьбу за портфель». Но что самое скверное – испортились отношения с Укомом. На мой счёт была выпущена целая сатирическая газета. Смотрят на меня косо – как на старающегося «выслужиться». Хорошие отношения только с тов. Тищенко, понимающим суть дела. Работать в таких условиях совершенно невозможно. Поэтому подаю следующее заявление:
В Амуроблаком РКСМ
от члена РКСМ
В.Суровикина
Заявление
Прошу отозвать меня из Свободненского Укома РКСМ. Мотивы указаны выше.
В.Суровикин
Свободный
10/II-22 г.
Правильность указанного т. Суровикиным подтверждаю, хотя сатирическая газета была написана одним или двумя членами укома и из этого нельзя заключить об отношении укома в целом к т. Суровикину.
Секретарь Тищенко
10/II-22.
(РГАЛИ, ф. 2803, оп. 2, д. 494, лл. 1, 1 об.).
Из Свободного Кин перебрался в Бочкарёвский уезд. Ну а потом его направили в Приморье.
Позже товарищи из Амурского обкома комсомола выдали Кину справку. В ней сообщалось:
«В ноябре 1921 года был командирован ЦК РКСМ в ДК РКСМ. В декабре 21 года был командирован в Нерчинский Уком РКСМ, Забайкальской области, где и работал в качестве секретаря до января 1922 г. В январе 22 г. был командирован в Амурскую область, в Свободненский Уком РСКМ в качестве секретаря Укома до мая м-ца.
Будучи избран в Амур<ский> Облком РКСМ, работал в нём в качестве зав. полит. просвета с 5 мая до 10 сентября. В сентябре по постановлению ДК ПКСМ был откомандирован в Приморскую область для союзной работы».
В Никольске-Уссурийске Кину предложили таёжными тропами отправиться в Кондратовку. Старшие товарищи даже придумали ему подпольную кличку: Михаил Васильевич Корнев. Тогда же Кин познакомился и сдружился с Виктором Шнейдером.
«Партия, – вспоминал Шнейдер, – послала его [Кина. – В.О.] сюда на укрепление кадров подполья. С группой комсомольцев нехоженными таёжными тропами пробирается он в истекающее кровью Приморье. <…> Штаб партизанских отрядов, знаменитое урочище Анучино, неприступная крепость, о которой не раз ломали зубы японские интервенты и белогвардейские полчища <…> Худощавый, бледный юноша, с виду совсем ещё мальчик, входит, пригибаясь, в курную баню, где заседал Приморский обком комсомола. Худые плечи обтянуты брезентовой курткой. На обветренном лице горят весёлые, чуть-чуть лукавые глаза. Их лучистая голубизна светится стальной волей, неукротимой смелостью и мягким юмором» (Всегда по эту сторону. М., 1966. С. 23).
Весной 1923 года Кин получил новое назначение – уже на Урал. Сначала его утвердили секретарём Екатеринбургского укома комсомола. Он поселился в одноэтажном здании Дома промышленности на углу улиц Луначарского и Малышева. А в июле его назначили редактором молодёжной газеты «На смену». Урал тогда бурлил. Кто-то с пеной у рта ратовал за большевиков, а кто-то призывал примкнуть к оппозиции. Кину были близки и те, и другие.
«Я – за позицию ЦК, – сообщил он 12 января 1924 года товарищу под кличкой «Антон» (за этой кличкой скрывался Константин Антонов). – Но мои симпатии на стороне оппозиции за её манеру спорить и (это массовый случай) за то, что на сторону ЦК стала вся партийная бюрократия, которую безусловно надо перетряхнуть. За то, что в оппозиции Троцкий. За то, что ЦК защищается так, точно он знает, чьё мясо съел. Сталинское письмо скомпрометировало не только ЦК, но и всю дискуссию. Можно «давать сдачи», но ставить подножки – это нечестно…
К нам приезжал Луначарский и крыл Троцкого. Говорил он замечательно, но его поведение взбесило меня. «Мы старые большевики», «ленинцы» – «Лев Давыдович пришёл к нам только в Октябре» и т.д. Стоило напомнить Анатолию Васильевичу и кое-кому из «ленинцев» их собственное поведение в Октябре!» (РГАЛИ, ф. 2803, оп. 2, д. 497, л. 1).
Сохранились и другие письма Кина к «Антону» за начало 1924 года. Через сорок с лишним лет с ними познакомился кинодраматург Александр Гладков.
«Письма, – записал Гладков 29 декабря 1967 года в свой дневник, – бесценны по имеющемуся в них бытовому матерьялу, по интонации, по стилю острить и рассказывать, а трагикомическая история с женитьбой Кина и заболеванием триппером и тут же начавшимся романом с Ц.И. – удивительно колоритна.
Немногие упоминания о политике драгоценны, как правдивые свидетельства современника. Много ли сохранилось подобных документов? И эти сохранились чудом и случайно (и автор и адресат были арестованы). Письма лежали где-то у родных адресата. Странно, что их не уничтожили» (РГАЛИ, ф. 2803, оп. 2, д. 497, л. 1).
Гладков вскользь упомянул Ц.И. Кто это? Это восемнадцатилетняя сотрудница редакции газеты «На смену» Цецилия Рубенштейн. Кин на неё положил глаз.
«Вижу и помню безошибочной памятью сердца, – вспоминала позже эта женщина, – совсем юного Кина, когда он работал в редакции «На смену»: худощавый, стройный, тонкие черты лица, подтянутость и изящество всего облика, галстук, широкий пояс, маленький бельгийский браунинг, с которым он никогда не расставался».
Завязавшийся у Кина с Цецилией роман быстро перерос в нечто большее. Вскоре молодые стали супругами. А уже летом 1924 года супруги, передав газету Владимиру Ермилову, отправились в Москву. Там Кин поступил в Государственный институт журналистики.
«Весёлое это было место – моё учебное заведение, – вспоминал позднее Кин. – В нём нас обучали люди, которые никогда не были профессорами, наукам, которых никогда не было на свете. Они выходили на кафедру и импровизировали свою науку. Мы, студенты, относились к ним добродушно и не мешали их игре. Все знания, которые я вынес из этого вуза, сводятся к следующему:
- Что Герцен в своих произведениях прибегал к анафоре.
- Что к ней прибегал также и Плеханов.
- Она встречается и у Маркса.
- Ею пользовался и Ленин.
А что такое анафора – я забыл. Что-то вроде запятой или восклицательного знака. Убейте, не помню. Я бы так и остался неучем, если бы не занимался сам.
Нас торжественно, с речами и музыкой, выпустили из этого вуза…».
В Москве Кин и Цецилия поселились на Плющихе. Вскоре у них родился сын, которому они дали имя Лёвушка.
Тогда же у Кина появились мысли о романе. В РГАЛИ в фонде его вдовы сохранился первый черновой набросок плана романа, относящийся к 1924 году. Приведу его полностью:
«1) На стекольном заводе (Приморье) – организуется партизанский отряд из 13 ком. (2 осв.) убитого японцами. Отряд уходит в тайгу в штаб партизанских отрядов Приморья. На пути нападает на место боя неизвестного отряда. Находит записную книжку с вырванным последним листком. Приходит на базу. На базе Костя и Вольский – сдерживают недовольство уставших партизан. Нет оружия и припасов. Даёт сведения о базе – Костя посылает отряд на поиски базы и другой отряд тоже. (Комсомолки остаются на базе). Один партизан бежал с базы, испуганный угрозой расстрела за то, что прозевал отряд будучи на часах.
2) Комсомольские работники Матвеев, Безайс едут на ДВ работать. Назначаются ДБ на работу в Приморье. Они едут по Амурской ж.д. в Хабаровск, занятый белыми, чтобы перейти фронт и проникнуть в Приморье. По дороге встречают старика. Сцена в вагоне, в результате которой они выброшены из поезда на снег вместе с комсом. В.В., которой они предлагают ехать в Приморье.
3) Отряд ищет базу. Исчезновение парня, стоявшего на посту подо льдом. По следам китайца. Сон Федьки Брянцева. Бегство китайца – погоня. Нарвались на хунхузскую базу. – Гибель отряд блуждает в тайге. Заброшенная охотничья фанза. Следы исчезнувшего парня. По тропе – голодали. Совещание. Последний патрон. На охоту. – Ф.Б.» (РГАЛИ, ф. 2803, оп. 2, д. 487, л. 2).
Занимаясь в Государственном институте журналистики, Кин очень внимательно отслеживал текущий литературный процесс. И тут он был беспощаден. Но к кому? К графоманам? К посредственностям? Нет. К тем, кто сомневался в большевистской идеологии. С какой неприязнью Кин отнёсся к новаторской книге Виктора Шкловского «Сентиментальное путешествие»!
«Мы, – писал он, – не рискуем обидеть Шкловского, сказав, что его книга – беспринципная, что в ней чужая, вредная идеология <…> Эта морда нам хорошо известна. В хвостах она шептала об убийстве Ленина Троцким. Глядела из-за стола советского учреждения. На буферах и на крышах ездила с мешками сеялки и бидонами постного масла. Морда, можно сказать, всероссийская. Эта же, до ужаса знакомая морда глядит с каждой страницы «Сентиментального путешествия» (Молодая гвардия. 1925. Кн. 2–3. С. 266–267).
Весной 1925 года партия приняла решение о создании газеты «Комсомольская правда». Кина зачислили в штат редакции на должность фельетониста в марте 1925 года, за два месяца до выхода первого номера.
Первое время редакция размешалась в Старом Ваганьковском переулке на Воздвиженке. Там молодые репортёры отмечали выход сотого номера газеты. К слову: в этом номере Кин напечатал свой фельетон с символическим названием «Сотый». А уже в начале 1926 года редакция переехала в Малый Черкасский переулок.
В «Комсомолке» Кин сдружился с Тарасом Костровым, который по сути и был редактором газеты (официальный редактор Слепков был больше занят другими, не газетными делами). В конце 1926 года Кин перешёл в «Правду». Тогда же он взялся за роман «По ту сторону».
«Роман «По ту сторону», – выяснил впоследствии Александр Гладков, – писался в большой коммунальной квартире на Гоголевском бульваре, где в одной комнате жили молодой писатель (тогда ещё фельетонист), его жена, недавно родившийся сын и огромная немецкая овчарка. Днём Кин был занят в редакции, и для работы над рукописью ему оставалось только позднее ночное время. Он много курил, а в комнате, где спит ребёнок, курить было нельзя. Поэтому Кин, дождавшись заветного часа, когда шумная жизнь квартиры затихала, уходил на кухню и писал там на углу хозяйственного стола, окутанный клубами дыма. В старом доме под полами жили крысы и, видимо, считали, что ночное время принадлежит только им. Они бегали под ногами без всякого страха» (А.Гладков. Виктор Кин. М., 1981. С. 31).
Впервые роман «По ту сторону» вышел в 1928 году в издательстве «Круг». Как рассказывал сотрудник газеты «Правда» Зуев, директор издательства А.Н. Тихонов (Серебров) хотел напечатать книгу Кина в новой серии «Новинки пролетарской литературы», в которой уже увидела свет повесть самого Зуева «Тайбола». Но Кин смотрел на вещи шире и потребовал издать его под грифом «Новинки русской литературы».
Вскоре книга «По ту сторону» была переиздана в «Роман-газете» (1928. № 9(39)).
«Два героя романа – Безайс и Матвеев, – писал в предисловии к этому изданию друг Кина – Иван Беспалов, – связаны друг с другом не только общностью своего дела, своей принадлежностью к одной партии, но общностью своей психологии. Они вместе проходят через весь роман. Это не прихоть автора, не механическая связь. Основное в том, что Матвеев и Безайс рождены революцией, что их мысли, их чувства выковывались и складывались именно в этот период. Над ними не тяготеет гнёт традиций и предрассудков, – у них нет «быта», они не помнят своих связей с прошлым, – у них нет разъедающей рефлексии. Они люди новой складки не потому, что побороли в себе ветхого Адама, – а потому, что не успели ещё сжиться с его миром. Революция – их дело, их настоящая жизнь».
Сразу после первой публикации романа в 1928 году Кин поступил на только что созданное литературное отделение Института красной профессуры. Тогда же на это отделение были приняты Иван Беспалов, Александр Зонин, Владимир Григоренко, Щукин и Щелканов.
«У Кина, – вспоминала его вдова, – началось время страстного увлечения философией».
Это потом подтвердил и приятель Кина Борис Борисов.
«Он [Кин. – В.О.] много и серьёзно занимался философией. В то время он писал какую-то работу по эстетике Гегеля и всерьёз сердился на Лёлю, которая никак не хотела изучать Гегеля. Это было очень смешно, но у Кина в самом деле была такая черта: когда он чем-нибудь увлекался, ему непременно хотелось, чтобы этим же занимались и увлекались близкие ему люди. Период «гегельянства» длился долго. Я помню, какие неистовые споры возникали у Кина с Беспаловым, Рожковым или Антоном из-за различного толкования какой-либо формулы. Дело дошло до того, что четырёхлетний сын Кина, Лёвушка, говорил: «Папа всё читает и читает, на одной странице Гегель, а на другой Кант». Это не было подсказанной ребёнку остротой, это, так сказать, носилось в воздухе. А многие исторические работы Маркса Кин мог цитировать наизусть, – он помнил целые страницы из «18 брюмера» и не переставал, помимо всего прочего, восхищаться Марксовым стилем».
Надо отметить: весь первый набор литотделения Института красной профессуры оказался под влиянием профессора Переверзева. Этот набор потом почти в полном составе пришёл в Литфронт. Разделяя взгляды своего учителя, Беспалов вскоре написал статью «Гамлетизм и нигилизм в творчестве Тургенева», которую летом 1929 года напечатал журнал «Литература и марксизм». Но потом власть обвинила молодого автора в ненужном увлечении механическим материализмом.
Осенью 1929 года у Кина и у его товарищей Ивана Беспалова и Марка Гельфанда появилось страстное желание лично познакомиться с Маяковским. Беспалов к тому времени учёбу в ИКП совмещал с руководством журнала критики и библиографии «Печать и революция». Первая встреча молодых исследователей с поэтом состоялась 8 сентября. Вторая – через десять дней. Лиля Брик после второй встречи записала:
«Ося [Брик. – В.О.], Володя [Маяковский. – В.О.], Катанян и трое из «Печати и революции» спорили до двух часов ночи, как студенты, о методе, теме и цели».
А в январе 1930 года Маяковский сам заявился к Кинам. Писатель со своей семьёй тогда жил уже на Плющихе.
Позже Кин не раз признавался, что ему очень дороги воспоминания о Маяковском.
«Всё связанное с памятью Маяковского, – писал он 21 января 1935 года Василию Катаняну, – является для меня одновременно и общественным и личным делом.
Кстати, знаете ли Вы о следующей детали в биографии Маяковского незадолго до его смерти. Зимой 1929–30 года я был назначен редактором выездной колхозной газеты в числе 50 выездных газет, организованных редакцией «Правды», для проведения первой колхозной посевной весенней кампании. В моё распоряжение был дан классный вагон, часть которого была приспособлена под типографию, а другая часть под общежитие. Со мной выехала редакция и бригада рабочих-типографщиков. Мы должны были издавать газету сначала на Дону, потом перебраться в северные районы, на Урал.
Перед отъездом я позвонил Маяковскому, предложив ему поехать с нами в качестве члена редакции газеты «За большевистский сев». Вл.Вл. ухватился за эту идею, т.к. уже сам собирался поехать по колхозам и посмотреть, что там делается. Он горячо интересовался классовой борьбой, развернувшейся в деревне, ликвидацией кулачества и первыми шагами молодых колхозов. Но он был занят подготовкой буффонады для цирка и не мог сразу выехать из Москвы. Он просил отложить наш отъезд, но откладывать было нельзя, т.к. посевная кампания уже начиналась. Тогда мы договорились, что Вл.Вл. при первой возможности догонит нас уже на месте.
Однако через две недели я получил в Михайловском районе Хопёрского округа телеграмму, извещающую о смерти Маяковского. Мы спустили флаг над вагоном-редакцией и выпустили траурный номер газеты.
Это намерение Маяковского – за несколько недель до смерти – ринуться в самое пекло организационной и агитационной работы, его интерес к тому, что делается в деревне, к ликвидации кулачества и к организации первого колхозного сева, убеждают меня в том, что его смерть была поистине «несчастным случаем», результатом болезни или стечения обстоятельств.
Если сочтёте нужным, используйте эту биографическую справку, особенно против тех, кто под видом славословия Маковского пытаются фактом самоубийства скомпрометировать его память и пролетарский характер его творчества».
В годы учёбы в Институте красной профессуры у Кина появилась идея второго романа – уже о московских журналистах середины 20-х годов. По сути, он собирался написать художественное произведение о редакции «Комсомольской правды».
«Необходимо для практики, – отметил Кин в 1931 году, – писать второй роман, несложный, чисто повествовательный. Он мне заменит фельетоны при первом романе».
Как вспоминала вдова писателя, Кин хотел показать в новом романе борьбу между троцкистами и ленинцами. Но он успел набросать лишь восемьдесят страничек, отразив один из редакционных дней.
В начале июня 1931 года Кин был направлен корреспондентом ТАСС в Италию. Позже ему удалось побывать в Сорренто у Горького. А в тридцать третьем году он оказался в Париже.
«В Париже, – рассказывала Цецилия Кин, – Кин возглавил отделение ТАСС. Оно помещалось на улице Вожирар, 148, – здесь же была квартира, предназначенная для корреспондента и его семьи. Французским языком Кин владел свободно: он легко усвоил разговорную речь в детстве, болтая со своими двоюродными братьями» (цитирую по сборнику: Всегда по эту сторону. М., 1966. С. 65).
Работая в Париже, Кин быстро наладил связи с руководством Французской компартии и Полем Вайян-Кутюрье из «Юманите». Позже Москва прислала ему на подмогу Марка Чарного и Николая Пальгунова.
Летом 1935 года в Париже состоялся конгресс революционных писателей. В Кремле этому форуму придавали огромное значение. Не зря нашу делегацию на этом мероприятии по решению Сталина возглавил руководитель Культпропа ЦК ВКП(б) Александр Щербаков.
По указанию партаппарата к подготовке Парижского конгресса были задействованы многие работавшие в Париже советские дипломаты и журналисты. Однако Кину показалось, что советская делегация вела себя на конгрессе неправильно, о чём он проинформировал Москву.
Стремясь дезавуировать обращение Кина, Александр Щербаков и звезда советской журналистики Михаил Кольцов в июле 1935 года направили секретарю ЦК ВКП(б) Андрею Андрееву своё письмо, которое в архиве Щербакова уже в «нулевые» годы разыскал Борис Фрезинский. В нём говорилось:
«Письмо В.Кина, являясь в целом ряде мест политически ошибочным, вместе с тем полно самой недобросовестной лжи. Мы считаем неслыханным, чтобы работник, посаженный в Париже для информации Москвы, позволял себе в такой степени грубо искажать факты, сообщая совершенно обратное тому, что происходило в действительности.
Фактическая сторона дела:
О готовящемся выступлении троцкистов нам было известно не за три дня, как Кину, а значительно раньше. Ещё за три недели до конгресса Кольцов из Парижа предупредил о готовящемся троцкистском выступлении за освобождение Виктора Сержа. В связи с этим мы:
а) Получили в НКВД данные о Серже в том размере, в каком их можно было оглашать.
б) Устроили (с колоссальными трудностями и при активном содействии Мальро), чтобы выступление это произошло не в большом зале, в присутствии публики, а на закрытом заседании, в малом зале на 250 человек.
в) Выработали текст выступления Тихонова, согласовав его с полпредом.
г) Добились того, что влиятельный писатель Пулайль, намеревавшийся по наущению троцкистов выступать за Сержа, отказался от этого, передав слово Мадлене Паз, малоизвестной троцкистской журналистке.
д) Выступление Эренбурга (политически прожженного человека, а не младенца, как его наивно называет Кин) было в данном случае правильным и нужным.
е) Германская писательница Анна Зегерс выступила остро, блестяще и с успехом.
ж) Выступление Киршона с ответом бельгийскому троцкисту, тут же правильно переведённое Арагоном, свидетельствует о нашей организованности, а не об обратном.
з) Выступление Андре Жида было полностью в нашу пользу, при внешней объективности его формы. Только человек, намеренно желающий извратить действительность, мог его истолковать иначе. Кин противоречит сам себе, осуждая выступление Жида, и тут же говоря, что лишь авторитет Жида спас положение.
Кин клеветнически заявляет, что «с Жидом, разумеется, никто не говорил». Между тем, выступление Жида не только было известно заранее, но мы даже внесли поправки в его первую редакцию (через Эренбурга).
Об организованности и подготовленности нашей делегации свидетельствует и то, что мы сумели своевременно вскрыть и отбить бесчисленные провокации троцкистов, их попытку использовать либералов-англичан, Вильдрака, притащивших на конгресс Леона Блюма и т.д.
Политическая сторона дела:
Основным аргументом по вопросу о Викторе Серже мы поставили полное право советской власти применять к советским гражданам, и в первую очередь к занимающимся контрреволюционной деятельностью, все государственные законы. Этот аргумент оказался решающим для собрания, которое, полностью признав суверенные права Советского Союза в отношении своей внутренней политики, именно поэтому отказались от дальнейших прений по этому вопросу. Кин же, на которого по-видимому длительное пребывание за границей повлияло в дурном смысле, находит этот аргумент «очень мало убедительным». Он предпочёл бы, чтобы мы пустились на конгрессе вместе с троцкистами в обсуждение деяний Виктора Сержа, степени его проступков, их оценки и т.д. Именно этого добивались троцкисты, желая втянуть конгресс в подобную дискуссию «по существу». Мы не допустили этого.
К этому надо добавить следующее. Вопрос о Викторе Серже – вопрос старый. Ещё полтора года назад многие из писателей (Мальро, Блок, Арагон и др.) просили различные инстанции снабдить их фактическим и исчерпывающим материалом о Викторе Серже. Неслучайно, что и Ромен Роллан, приехав в СССР, тоже наводил справки по этому вопросу.
В Париже наши друзья ждали от нас, что мы по меньшей мере развернём перед аудиторией обвинительный акт с подробным перечислением всех преступлений В.Сержа, или заявим, что В.Серж органами власти отпущен на свободу. Последнее – особенно бы устроило наших французских товарищей (включая и таких, как Барбюс), которым надоело возиться с вопросом о В.Серже. Видимо, Кин ждал такого же исхода. Ясно, что с этой стороны мы кое-кого удовлетворить не могли.
Кин пытается изобразить дело так, будто выступление двух троцкистов было каким-то заметным политическим событием. Мы не знаем, паника или какие-нибудь другие побуждения заставляют его так фантазировать. Выступления всех ораторов против троцкистов встречались бурными аплодисментами всех делегатов. По окончании речи Жида зал стоя устроил ему овацию, осталась сидеть лишь группа в пять человек троцкистов, с видом побитых собак. Ложь, будто Мадлен Паз аплодировала Жиду.
Реальный результат выступлений троцкистов: а) Паз не осмелилась после данного ей отпора огласить текст письменного запроса Советскому правительству, который она хотела предложить для принятия конгрессу, б) Парижская печать, подробно писавшая о конгрессе, совершенно не уделила места и внимания данному инциденту (кроме статьи самой Паз).
Клеветой является приписывание Мальро зажима наших ораторов (далее зачёркнуты слова: «и изъявленные им сочувствия со стороны зала»). Ссылки на троцкистские симпатии Мальро доказывают, что Кин совершенно отстал в своей информации. После кратковременной близости с троцкистами Мальро резко и демонстративно повернул в нашу сторону и, в частности, на конгрессе оказал нам огромные услуги. Трудно гарантировать убеждения Мальро в будущем, но сейчас этот крупный талантливый писатель и блестящий оратор, несмотря на все зазывания буржуазии, идёт в основном с нами. Подобного человека надо отбивать от буржуазии, а не отталкивать его муссированием разговоров о его былом троцкизме, чем занимается Кин.
В силу изложенного мы считаем оценки эпизода с троцкистами и действия советской делегации, данные Кином, клеветническими и недобросовестными, а потому – непартийными.
Поскольку тов. Кин очень близок к полпредству и в своём письме берёт на себя защиту его прав, мы считаем нужным добавить следующее.
Тов. Кин, как постоянный работник ТАССа в Париже, ничем советской делегации не помог, ни связей, ни знакомств в её распоряжение не предоставил, на конгрессе ограничился ролью стороннего наблюдателя, подобно буржуазным журналистам, сидевшим за столом прессы. Присланное им клеветническое письмо является единственным проявлением интереса к нашей работе.
Полпред тов. Потёмкин при первом же визите делегации к нему (через полчаса после приезда в Париж) заявил, что «конгресс не ко времени, он мне мешает и вредит, лучше бы его не созывать». При следующих встречах говорил: «Видел Эррио, он протестует, обвиняет нас, что мы говорим о пакте [2 мая 1935 года французский министр П.Лаваль и советский полпред В.Потёмкин подписали пакт о взаимной помощи между Францией и СССР. – В.О.], а сами ввозим 20 агитаторов». Несомненно, Эррио запугивал тов. Потёмкина и пытался втирать очки. Но это определило отрицательное отношение тов. Потёмкина к конгрессу и к советской делегации, отношение, которого он не скрывал. Такой стиль, не без ведома полпреда, передался аппарату полпредства. Мы не можем сказать, что нашли в полпредстве помощь и поддержку. Несколько мелочей, о которых мы просили, были сделаны с натугой и рассматривались как большое одолжение нам. Нас заставляли за всё платить. И мы из средств делегации оплатили тов. Потёмкину приём, который он устроил по случаю приезда делегации. Платили за телеграммы, платили полпредской машинистке за перепечатку бумаг. Сейчас ещё с нас стараются получить за телеграммы, посланные нами через полпредство в ЦК. Учитывая парижскую обстановку, мы конфликта не затевали… Само собой разумеется, что все доклады и выступления с полпредом были согласованы.
Намёки Кина о «стремлении приписать себе часть успеха конгресса» являются возмутительными. Мы позволяем себе думать, что данное нам поручение мы выполнили (зачёркнуто: «как это в другом письме признает и Кин»); успех же конгресса был определён успехом и партии, и Советского Союза, и острой международной обстановкой. Нечистоплотные намёки Кина выдают истинные его побуждения при посылке письма».
Конечно, Щербаков и Кольцов лукавили. Кин никого не собирался подсиживать. Он сообщил в Москву только правду. Но эта правда сильно напугала партаппаратчиков, которые преуспели лишь в одном – в интригах.
31 января 1936 года по решению Кремля Кин был отозван из Франции в распоряжение ЦК ВКП(б). Чуть позже директор Гослитиздата Николай Накоряков, предварительно заручившись поддержкой А.М. Горького, предложил секретарю ЦК ВКП(б) Андрею Андрееву утвердить писателя заведующим сектором современной советской литературы. По этому поводу заведующий отделом печати и издательств ЦК ВКП(б) Борис Таль передал начальству следующую справку:
«Тов. Накоряков обратился на имя секретаря ЦК ВКП(б) т. Андреева с просьбой утвердить тов. Кин (Суровикина) В.П. – зав. сектором современной советской художественной литературы Гослитиздата.
Товарища же Беспалова И.М. – зав. этим сектором, в связи с его состоянием здоровья, т. Накоряков просит освободить от работы, оставив на работе в Гослитиздате в качестве зам. Главного редактора.
Отдел печати и издательств ЦК ВКП(б) поддерживает просьбу тов. Накорякова.
Тов. Кин (Суровикин), Виктор Павлович, служащий, г.р. ?1903, партстаж с 1920 г., в других, партиях не состоял. Данные проверены по единому партдокументу.
Работал :
1918–20 г. – Борисоглебск, Тамбовской губ. – председатель ячейки КСМ.
1920–23 г. – Красная армия – политрук, затем руководящая комсомольская работа.
1923–24 г. – Свердловск – газета «На смену» – Редактор.
1924–25 г. – Москва – ГИЖ – слушатель.
1925–27 г. – –»– редакция «Комсомольской правды» – фельетонист.
1927–28 г. – –»– редакция «Правды» – фельетонист.
1928–30 г. – –»– ИКП – слушатель.
1931–33 г. – Рим – корреспондент ТАСС’а.
1933–36 г. – Париж – зав. отделением ТАСС.
Решением ЦК ВКП(б) от 31.1.36 г. (прот. № 45/225гс) т. Кин (Суровикин) освобождён от работы зав. отделением ТАСС в Париже и отозван в распоряжение ЦК ВКП(б).
Тов. Кин дал согласие на работу в Гослитиздате» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 30, л. 79).
К слову: в новые обязанности Кина стал входить и выпуск «Роман-газеты».
«Одно время, – рассказывал театральный критик и драматург Григорий Литинский, – Кин работал в Госиздате и носился с планами издания целой библиотечки тенденциозной литературы. В эту серию он имел в виду включить роман Мультатули, вещи Ларисы Рейснер, которую высоко ценил, конечно, Маяковский, и т.д.».
Добавлю: в ту пору в Гослитиздате решалась судьба второго романа Николая Островского «Рождённые бурей». Все понимали, что эта книга оказалась сырой. Встал вопрос, кто будет доводить её до ума. Островский писал директору издательства, что редактором «должен быть глубоко культурный человек – партиец». Кто-то посоветовал отдать рукопись на редактуру Кину.
«Если В.Кин, – сообщил Островский издателям, – это автор романа «По ту сторону», книги, которую я люблю (хотя с концом её не согласен), то это был бы наиболее близкий мне редактор».
В октябре 1936 года Кин был назначен редактором московской газеты на французском языке «Журналь де Моску». Спустя несколько месяцев ему дали квартиру в новом очень престижном писательском доме в Лаврушинском переулке. В этой квартире он взялся за роман о первой мировой войне «Лилль». Откуда взялось это название?
«Лилль, – рассказывала вдова писателя, – это небольшая крепость на франко-бельгийской границе. С ней был связан стратегический план немецкого командования».
Арестовали Кина в ночь на 3 ноября 1937 года. Ему припомнили, что у него одно время жил легендарный комдив Дмитрий Шмидт, которого годом ранее власть записала в террористы. Следствие продолжалось почти полгода. Приговорили писателя к смертной казни 21 апреля 1938 года.
После расстрела Кина чекисты пришли к его жене. Цецилии Кин дали восемь лет и отправили отбывать срок в Казахстан, в Акмолинский лагерь для жён изменников родины.
Когда началась война, 16-летний сын Кина ушёл добровольцем на фронт. Но вскоре его тяжело ранили. 22 июля 1942 года он скончался.
На волне начавшейся в 1954 году «оттепели» вдова писателя Цецилия Кин стала будировать вопрос о реабилитации мужа. В частности, она обратилась за содействием к бывшему генсеку Союза советских писателей Александру Фадееву. Но литературный вельможа отнёсся к её просьбе очень холодно. 10 января 1955 года он сообщил Цецилии Кин:
«Ваше письмо направлено мной Генеральному Прокурору СССР тов. Руденко Р.А. с просьбой рассмотреть дело Вашего мужа.
О решении Вам будет сообщено.
Депутат Верховного Совета СССР А.Фадеев» (РГАЛИ, ф. 2803, оп. 1, д. 301, л. 1).
Позже Цецилия Кин некоторые материалы мужа показала знакомым. Кто-то из них решил отнести бумаги писателя в редакцию созданного в конце 1956 года журнала «Москва». Но штатные члены редколлегии этого издания в своих мнениях разошлись.
Кое-что был не против опубликовать Ефим Дорош. 30 ноября 1957 года он сообщил редакции:
«Всё это ещё нигде не печаталось. Рукопись вместе со вступительной статьёй, написанной вдовой Кина, я получил от неё через одного нашего общего знакомого. По-моему, это блестящая проза, – интересная по содержанию и новаторская по форме. Всячески рекомендую напечатать это в ближайших номерах нашего журнала. Мне кажется, что печатать надо в следующем порядке: 1) «Автобиография», «Мой отъезд на польский фронт», 2) «Экзамены», 3) «Редакция», «Вечеринка», 4) «Лилль», «Отрывок из романа «Лилль», 5) «Записная книжка». Что до последней рукописи, то из неё надо взять наиболее интересные записи, всю её печатать нет смысла. Мне известно, что Ц.Кин – вдова писателя – настаивает на публикации всей рукописи целиком, а из «Записной книжки» разрешает взять лишь то, что нам покажется нужным. Так как я получил эту вещь в некотором роде частным образом, то очень прошу товарищей прочитать её поскорее и решить, как с ней быть» (РГАЛИ, ф. 2931, оп. 1, д. 15, л. 100).
Но против публикации категорически выступил Лев Овалов. 6 апреля 1958 года этот писатель послал в редакцию «Москвы» своё резкое заключение.
«Все, без исключения, прочитанные мною отрывки из неопубликованного Кина, – заявил он, – не следует, по-моему, публиковать.
Кин не классик, но если бы эти страницы принадлежали даже классику, они всё равно не заслуживали бы того, чтобы знакомить с ними широкие круги читателей.
Преимущественно всё это эпигонские потуги, подражание Олеше, всё идейно поверхностно, а кое-где и порочно, много кокетства, что плохо переносимо в мужчинах, написано очень претенциозно, но подлинного знания языка не чувствуется, вообще всё очень-очень слабо, сплошное ученичество.
Читателя эти отрывки ничем не обогатят и не обрадуют. Категорически высказываюсь против публикации всех этих экзерсисов в нашем журнале» (РГАЛИ, ф. 2931, оп. 1, д. 22, л. 49).
Не в пример редакции журнала «Москва» очень много для обнародования наследия Кина сделал Александр Твардовский. В январе 1959 года он дал в «Новом мире» фрагмент из одного незаконченного романа писателя о журналистах, а в январе 1963 года поместил фрагмент из другого романа о Первой мировой войне «Лилль».
Добавить комментарий