Материалы по номерам

№ 2014/29, 23.02.2015

№ 2014/29, 23.02.2015

№ 2014/29, 23.02.2015

№ 2014/29, 23.02.2015

№ 2014/29, 23.02.2015

№ 2014/29, 23.02.2015

№ 2014/29, 23.02.2015

№ 2014/29, 23.02.2015

№ 2014/29, 23.02.2015

№ 2014/29, 23.02.2015

№ 2014/29, 23.02.2015

…А потом он, наверное, заснул, потому что вдруг оказался в Мамедкули…

Ему одиннадцать лет.

Он приехал к деду на летние школьные каникулы. Вечер. Воздух начинает остывать, а листья на деревьях – оживать и шевелиться после жаркого дневного обморока. В этот час во дворе слышатся напоминающие бульканье крики горлиц. Они отдыхают на глиняном дувале перед броском на кукурузные поля, где их встречают чучела в драных халатах с вылезшей серой ватой, а иногда и выстрелы дробью, если мимо проезжает «Собачий ящик». Солнце опустилось в Каспийское море. Над крышами летит зелёный луч, в который зачем-то хозяйски втирается коршун, похожий на короткую чёрную, но с длинными рукавами рубашку. Позже Дима узнает, что астрологи, гадалки и прочие шарлатаны ловят этот загадочный, якобы летящий сквозь пространство и время, зелёный луч специальной хрустальной сферой, откуда он (луч) не может вырваться и где он выпадает в осадок в виде мгновенных картинок будущего. В своё время таких картинок насмотрелся знаменитый Нострадамус, сумевший каким-то образом подчинить себе загадочный луч. Присутствие же коршуна внутри зелёного луча первым отметил Леонардо да Винчи. Если верить его воспоминаниям, коршун прямо по лучу, как по нитке, спустился к колыбели, где лежал младенец-Леонардо и мазнул его (почему-то хвостом, то есть, как-то странно извернувшись) по внутренней поверхности щёк. С широко разинутым ртом, получается, лежал младенец, видимо, в ожидании кормёжки.

Преферанс начнётся позже, а пока дед принимает в узком без окон кабинете пациентов, точнее пациентку. Едва только Дима увидел её в окно, неслышно скользнувшую с улицы к Порфирию Диевичу в кабинет, неведомая сила повлекла его, неслышно ступающего, часто дышащего и почему-то сильно вспотевшего к замочной скважине в двери кабинета. Эта дверь, в отличие от обитой чёрной кожей входной, никогда не запиралась, а если и запиралась (когда-то), то огромным ключом, который был давно потерян. К этой скважине и приник Дима, смиряя тяжёлое, словно сердце превратилось в гирю, сердечное буханье.

«К свету», – дед включил чёрную на толстой гнутой ноге настольную лампу.

Дима увидел его обтянутую рубашкой спину. Дед повернулся к этажерке, где на полках стояли флаконы, пробирки, железные коробки, в которых он кипятил на плитке шприцы и другие медицинские приспособления.

Женщина тем временем нагнулась, спустила трусы, подняла белое в горошек платье. Под шапочкой волос Дима как будто увидел маленькое лицо – задумчивое, немного встревоженное и растерянное. Самое удивительное, что когда он поднял глаза, то увидел, что с точно таким же выражением лица женщина смотрит на деда – стыдясь, но с надеждой. Потом Дима увидел в руках Порфирия Диевича деревянную палочку. Такими палочками врачи давили ему на язык после того, как Дима по их просьбе широко разевал рот и неохотно выдавливал из себя: «А-а-а!». Дед быстро, так что Дима толком ничего не успел рассмотреть, махнул между женских ног палочкой, снова отвернулся к этажерке. Женщина подняла трусы, опустила платье.

«Я взял мазок, – сквозь шум льющейся воды (Порфирий Диевич мыл руки) расслышал Дима. – Завтра посмотрю в лаборатории, но думаю, всё будет в порядке. Впредь будьте осторожны и передавайте Георгию привет. Нет-нет! – отодвинул положенный на стол конверт. – Прошу вас, уберите! Мы с ним обо всём договорились. Позвоните мне завтра утром на работу».

Дед отомкнул входную дверь, выпустил женщину на улицу.

Дима отпрянул от замочной скважины, выбежал, пылая щеками, через гостиную, тёмную комнату и веранду во двор, где домработница Патыля раскладывала на блюде закуски для преферансистов…

Что ж, начнём писать историю России с чистого второго лица! – решил Каргин.

В продолжение литературной темы он вспомнил одного своего приятеля.

Они вместе учились в институте, но потом тот (ещё в благословенное советское время) сделался литератором, вступил в Союз писателей, издал несколько книг, получил какую-то важную премию. Этот приятель каждый год ездил в дома творчества в Крыму, под Москвой и в Прибалтике, приобретал в лавке писателей дефицитные книги, ходил, небрежно показывая на вахте красный писательский билет, в ЦДЛ на улице Герцена. Одним словом, жил не тужил. Каргину случалось перехватывать у него деньги в долг до получки.

Приятель никогда не отказывал, снисходительно принимал Каргина у себя дома – в кабинете, где стояли стеллажи с книгами и огромный письменный стол. Каргин, помнится, обратил внимание на картонную табличку с надписью: «Тише! Папа работает!» Жена воспитывает дочку, объяснил приятель. Он дарил Каргину свои книги с автографами, но тот так ни одну и не прочитал. Засыпал на первой странице.

В советские годы Каргин часто захаживал в Дом книги на Калининском проспекте. Там в отделе «Современная проза» он высмотрел полку, где, тесно сдвинув плечи корешков, стояли книги его приятеля. Вредный Каргин поинтересовался у скучавшей продавщицы, берут ли книги этого автора? При мне никто ни разу ни одной, зевнула та.

В постсоветские времена жизнь у писателя разладилась. От него ушла жена. Они разменяли квартиру, продали дачу и разделили деньги. Писателю досталась однокомнатная с микроскопической кухней на первом этаже «хрущобы» в Кузьминках. От тоски он запил. Вложил дачные деньги в «МММ». Ночью его избили и ограбили на улице. Чуть живой он выбрался на дорогу и… попал под машину. Наверное, то, что было известно Каргину, составляло лишь видимую (надводную) часть айсберга его несчастий.

Однажды поздней весной Каргин встретил его на улице. Писатель двигался, не обращая внимания на встречных (впрочем, те добровольно и шустро перед ним расступались), в распахнутом с драной подкладкой, как в ранах, пальто, на костылях, подогнув загипсованную ногу, за которой волочился грязный, в кровавой коросте бинт. Каргину стало стыдно за то, что он только что сытно отужинал в ресторане, за толстую пачку долларов в бумажнике, за то, что – плевать, что выпил! – он сядет сейчас за руль «мерседеса» и помчится в коттедж на Новой Риге, где только что установили новые с электронным замком ворота.

Он остановил приятеля, поинтересовался, как дела (глупый вопрос), сунул ему в карман пальто несколько стодолларовых бумажек. Каргин хотел спросить, почему он в пальто, ведь на улице тепло, но заметив за спиной приятеля плотно набитый рюкзак, промолчал. Похоже, всё своё тот носил с собой.

Приятель принял деньги равнодушно, рассказал, что пока лежал в больнице, в его квартиру в Кузьминках (он год за неё не платил) вселили дворника-таджика. Сволочь-соседка сказала участковому, что он умер. Собираю справки, продолжил он, поддёрнув на спине рюкзак, знаешь, оказывается в нашей стране не так-то просто доказать, что ты не умер.

Каргин спросил, что он собирается делать дальше?

Написал в больнице роман, сообщил приятель.

Как ужасен человек, написавший роман, подумал тогда Каргин, и как, должно быть, ужасен роман, который он написал! Слово «роман»противоестественно соединилось в его сознании с образом плохо пахнущего, опустившегося человека в драном пальто, на костылях, с подогнутой, загипсованной ногой в размотанных кровавых бинтах. В его квартиру вселили дворника-таджика. А он не может доказать, что не умер…

Нет, помнится, совсем в духе Шпенглера, обобщил тогда Каргин, это не автор, а его величество роман, свергнутый король, разжалованный властитель дум бредёт по миру – нищий, никому не нужный, неприкаянный… Миру – конец, если ему больше не нужен роман, потому что по большому счёту мир и есть роман!

Каргин угрюмо погрузился в «мерседес», поехал в свой коттедж на Новой Риге, а приятель в пальто побрёл на костылях дальше.

Каргин оглянулся. Рюкзак на его спине смотрелся как горб. Неужели там лежит… роман, который он написал в больнице? – удивился Каргин.

…Взгляд вдруг наткнулся на третий в кабинете (в добавление к флагу и красному гербу на стене) государственный символ – портрет президента. В начале года, когда хозяйственник показал ему имеющиеся в наличии образцы, Каргин выбрал застеклённую, в кедровой рамке цветную фотографию президента.

Он установил фото на стеллаже между красной кожаной Конституцией и тяжёлым, как кирпич, томом «Лёгкая промышленность СССР (1922–1972 годы). Спустя какое-то время в кабинете произошла перестановка мебели, фотография оказалась вне поля зрения Каргина.

Однажды, поставив в привычную – упор руками в приставной столик – (это называлось у них «производственной гимнастикой») позу секретаршу, он, оторвав взгляд от её разошедшихся (в прямом и переносном смысле) ягодиц, вдруг увидел прямо перед собой ободряюще обращённое к нему со стеллажа лицо президента. Это произошла так неожиданно, что Каргин потерял ритм и не смог довести дело до конца.

Двое в комнате, нервно перефразировал он знаменитые строчки Маяковского, но не Ленин фотографией на белой стене…

Выпроводив секретаршу, Каргин убрал фотографию с глаз долой, нисколько, впрочем, не обидевшись на президента. Он такой же, как я, с неожиданной теплотой подумал Каргин, как все русские мужики. Мы все хотим, чтобы у нас получилось, только масштабы желаний разные. У меня – секретарша, у него – Россия. Он не бог, следовательно, ничто человеческое, братски разделил с президентом личную сексуальную неудачу Каргин, ему не чуждо… Главное, не останавливаться, не сдаваться!

На фотографии у президента было умное, понимающее и немного ироничное лицо. Именно так, смахнул неожиданную слезу Каргин, и следует смотреть человеку (и стране!) в душу – понимая, прощая и… не требуя от него (неё!) невозможного.

Он достал фотографию в кедровой рамке со стеллажа, смахнул пыль, вгляделся в лицо президента.

Авторский коллектив учебника по новой (с чистого второго лица) истории России разрастается, подумал Каргин, но отвечать за неудачу придётся кому-то одному…

Лицо на фотографии в кедровой рамке вдруг задрожало, как если бы стекло превратилось в воду. Оно начало погружаться в эту воду, теряя очертания и уменьшаясь в размерах. Так, мерцая и переворачиваясь, исчезает в глубине брошенная на счастье монета.

«Куда ты? – растерянно уставился в осиротевшую белую картонку Каргин. – Кто будет отвечать?»

Ему вспомнился рассказ японского писателя Акутагавы Рюноске о том, как один крестьянин спасался от демонов-убийц, наводнивших провинцию, где он жил. У этих демонов не было лиц, точнее, они были, но гладкие и белые, как поверхность яйца. Крестьянин заблудился в горах, присел к незнакомцам погреться у костра, а они вдруг повернулись к нему такими лицами. Перепугавшись до смерти, он долго блуждал в темноте, пока, наконец, не выбрался на дорогу. Вдали уже мерцали огоньки деревни, и у крестьянина отлегло от сердца. Он увидел человека, идущего навстречу. Ты не поверишь, сказал он ему (человек производил впечатление добропорядочного и богобоязненного), я встретил в горах демонов! Вот как, искренне удивился прохожий, и как же они выглядели? У них такие лица, задумался крестьянин, не знаю, как объяснить… Наверное, вот такие, прохожий провёл рукой по своему лицу, и оно сделалось белым и гладким, как яйцо…

Шансов нет, поставил фотографию на стеллаж Каргин, отвечать придётся мне…

Вернувшийся в кедровую рамку президент смотрел на него с симпатией и не то чтобы с превосходством, а с едва ощутимой печалью. Так сам Каргин, случалось, смотрел на сотрудника, приказ о сокращении должности которого уже подписал, а тот ещё ничего не знал, занимался мелкими интригами, что-то планировал, прикидывал, какой будет квартальная премия.

В кабинет вошла секретарша с подносом.

Я не член авторского коллектива по написанию нового учебника истории России, надменно посмотрел на неё, расставляющую на столе чашки, Каргин. Я – пластический хирург. Я сделаю лицо моей любимой Родины прекрасным! Никакие яйцелицые (или яйцеголовые?) демоны меня не остановят!

Юрий КОЗЛОВ

№ 2014/29, 23.02.2015

Следующий слой

Празднование в этом году Дня Победы, мероприятия, посвящённые Дню памяти и скорби и Параду Победы показали, что, к сожалению, Великая Отечественная война становится событием прошлого.

Нет, она не забывается, не заслоняется другим – наоборот, о ней постоянно вспоминают, напоминают, но тем не менее… Уходят из жизни участники войны, те, кто трудился в тылу, кто помнит 1941–1945, и та эпоха неизбежно становится от нас дальше и дальше.

Несколько лет назад меня поразила новость, что не осталось на Земле ни одного ветерана Первой мировой войны. Вроде бы всё понятно – столетие почти минуло, но тем, кому сейчас слегка за сорок (как мне, например) видели тех ветеранов, и некоторые из них были вполне ещё бодры, в годы позднего застоя даже носили гордо награды той войны. А ветераны Великой Отечественной так и вовсе были неотъемлемой и важной частью народа. И вот уже и этих ветеранов почти не осталось.

Да, Великая Отечественная всё дальше. И, как это часто бывает с грандиозными и сложными историческими событиями, лишь сейчас, спустя семь десятилетий, мы узнаём эту войну подробно, почти по дням и часам. Впрочем, больше становится и путаницы, яростнее споры тех, кто изучал документы, сопоставлял их, знает цифры, знаком с сотнями и тысячами свидетельств.

Полки в книжных магазинах забиты документальными трудами о войне. Огромные тома по каждой из операций, о том или ином роде войск, военачальнике, виде вооружения. А гипотезы… Существует с десяток гипотез, из-за чего всё же Великая Отечественная началась; есть несколько версий того, что случилось под Прохоровкой 12 июля 1943 года; историки, наверное, никогда не придут к единому мнению по Ржевской битве…

Чем дальше от нас событие и обильнее доступные документы, тем больше вопросов, версий и, к сожалению, откровенного вранья.

Например, накануне Дня победы я прочитал в газете «Аргументы недели» интервью Николая Нада (Добрюхи) с генералом КГБ Михаилом Докучаевым под названием «Хрущёв мстил мёртвому Сталину». Так вот главной, да и, по сути, единственной причиной мстить в интервью называется такая: старший сын Хрущёва Леонид во время войны попал в плен к немцам и стал «на них работать», потом был «схвачен, осуждён и расстрелян». За это, дескать, Хрущёв и мстил мёртвому Сталину, стал развенчивать культ его личности.

Причём интервьюируемый генерал КГБ «не вдаётся в подробности» (по его собственным словам), а Над (Добрюха) рассказывает о пленении и предательстве сына Хрущёва, как о неоспоримом факте.

Я стал искать подтверждение этого у историков, но ничего внятного не нашёл. Зато обнаружил, что в 2000 году поисковый отряд обнаружил на Брянщине останки лётчика. Экспертиза установила, что это Леонид Хрущёв. Его похоронили с воинскими почестями в Брянске…

С детства я слышал о том, что должна быть написана большая художественная книга о Великой Отечественной войне. Что вот есть «Война и мир» о войнах с Наполеоном, есть «Тихий Дон» о Первой мировой и гражданской, а о Великой Отечественной нет… После прекращения работы над очень спорными «Проклятыми и убитыми» Виктором Астафьевым и его смертью через несколько лет, – такую книгу, кажется, ждать перестали. По всей видимости, Великая Отечественная так и останется в русской литературе россыпью драгоценных фрагментов никогда уже не собранной мозаики. «В окопах Сталинграда», «Батальоны просят огня», «А зори здесь тихие…», «На войне как на войне», «Убиты под Москвой», «Сотников», «Обелиск», «Живи и помни»… И ещё много, много повестей, романов, рассказов.

Не так давно вышли две новые книги. Одна написана участником войны петербуржцем Даниилом Граниным, другая – сыном участника, но уже пожилым человеком нижегородцем Олегом Рябовым. Невозможно предсказывать, какова будет судьба этих книг, но в них есть нечто общее, они показывают нам войну не то чтобы с новой стороны, а так, как её до этого описывали редко.

Война, это не карта со стрелками на столе и не только сражения и бои, подвиги и атаки. Хотя долгое время именно так в нашей литературе и кинематографе войну в основном и показывали. В последнее время историки да и писатели (киношникам, правда, до сих пор необходимы выстрелы и взрывы) всё больше внимания обращают на то, что было не только на передовой, что позволяло вести войну, что давало силы не только солдатам, но и гражданским держаться.

Для многих поколений Гранин классик сначала советской литературы, потом русской. Во всех его биографиях упоминается, что он ветеран войны, и война присутствует почти во всех его произведениях. Правда, она в прошлом большинства его героев, хотя и жива, жжёт их изнутри. Но Гранин является соавтором (вместе с Алесем Адамовичем) одной из самых, пожалуй, страшных книг – «Блокадной книги», в которой есть и личные воспоминания Гранина, как раз оборонявшего Ленинград. Правда, воспоминаний этих немного

И вот девяностопятилетний писатель выпустил роман «Мой лейтенант», где война, по всей видимости, его личная война, – на каждой странице. Там есть бои, есть бомбёжки, пикирующие бомбардировщики, пленные немцы, но, на мой взгляд, главная ценность книги в том, что автору удалось показать человека, маленького, слабого, молоденького человека в шаге от смерти. Смерти не только от пули, но и от голода, холода, болезней.

В «Моём лейтенанте» много именно о быте. А ведь это очень важно. Бойцы, это живые люди, а не оловянные солдатики, которых можно расставить по местам, и они будут там находиться столько времени, сколько нужно.

Книга начинается динамично – главный герой с группой солдат выходит из окружения (впрочем, окружение ли это, где немцы, никто не знает; двигаются в сторону Ленинграда, уверенные, что его-то удержат). Затем он оказывается в Пушкине, происходит хаотичная оборона дворцов и почти паническое отступление:

«Д., хромая, очутился на Средней Рогатке у кольца трамвая. Он сел в вагон отдышаться. Подошла крашенная огненным стрептоцидом кондукторша, потребовала купить билет. Д. тупо смотрел на неё.

– Вы что, не видите, что творится? – сказала какая-то тётка.

– Если б он ехал на фронт, я бы с него не спрашивала.

<…>Такая попалась скандальная тётка. Какая-то старушка за него, бедолагу, заплатила...

Город за грязным вагонным стеклом выглядел странно. Вёл как бы мирную жизнь. Притворялся, что ничего не происходит. Новенькие ДОТы на Московском проспекте были пусты. Безлюдны баррикады. Бульвар, раскрашенный пылающей осенней листвой, старушки на скамейке возмущали его бесстыдством. Не понимают или сговорились? Какой-то неясный умысел чудился ему. Улицы должны бурлить паникой – беглецы, где горожане, поражённые страхом? Он подозрительно вглядывался в стоящих на остановках. Повсюду он видел маски обыденности. Безумная догадка мелькнула перед ним, он отбросил её со стыдом, но на площади перед Мариинским дворцом вернулся к ней: «Сговорились. Наши с немцами. Будут выводить всех из города и отдадут его». Единственный смысл происходящего, какой он увидел: немцы ждут, не входят, ведут переговоры. Не может быть, но ничего другого он представить не мог.

И весь сентябрь и позже они, немцы, не делали попыток прорваться в город».

Автор часто возвращается к тому дню 17 сентября, когда фронт под Пушкиным рассыпался, и пытается понять, почему гитлеровцы не воспользовались этим…

Действие большей части книги происходит на одном месте – это окопы на окраине Ленинграда. Перестрелки, обустройство быта, поиски дров, голод…

«Цингой болела большая часть батальона. Из полковой санчасти рекомендовали зубы, которые выпадали, обратно всовывать, они иногда приживались».

Много страшных моментов, тёмных деталей, но нарочитого очернения, за которое некоторые читатели (отзывы в Интернете на книгу довольно бурные) ругают Даниила Гранина, я не увидел. Некоторые размышления нынешнего повествователя провоцируют на спор, хотя спор этот неуместен – как можно спорить с тем, кто помнит, того, кто, как ему кажется, знает.

Есть у книги технические недостатки, о которых сказать необходимо.

Повествование ведётся то от первого лица, то от третьего, и это правильно: автор словно бы раздваивается между собой,  молодым пареньком на войне, и нынешним, глубоким стариком, одним из последних участников той войны. Но всё же переходы произвольны, резки, и зачастую перестаёшь понимать, где он – «мой лейтенант». И эпиграф положение не спасает, не прибавляет ясности:

«– Вы пишете про себя?

– Что вы, этого человека уже давно нет».

Книга Гранина в очередной раз убедила меня, что редактор необходим, необходимо подсказать, посоветовать автору. Пусть и такому заслуженному. В случае «Моего лейтенанта» участия редактора незаметно (точнее, незаметно участие редактора), и книга оставляет ощущение переплетённой рукописи. Ценной, необходимой, но рукописи.

«Четыре с лишним года» Олега Рябова имеет подзаголовок «Военный дневник», и, если верить автору, действительно «основана на реальных записях, письмах и воспоминаниях» его отца, участника войны.

Долгое время считалось, что вести дневники на фронте было строжайше запрещено, и нарушающие этот запрет приравнивались к предателям. Но исследования историков показали, что запрет не был одинаково строг во всех частях, родах войск. В последние годы в печати появляется всё больше и больше солдатских дневников. И вот, вероятно, один из них, хоть и явно художественно обработанный, – «Четыре с лишним года». Впрочем, это может быть и череда писем, которые тоже своего рода дневник.

Дорога на войну для повествователя начинается в сентябре 1941 года путём из города Горького в Среднюю Азию – на курсы радиотехников. Потом снова на запад: Тамбовская область, Рязанская, Москва, Ярославская область… В феврале 1942 года он попадает на войну. Новгородская область, попытки прорвать кольцо блокады Ленинграда. Невольная параллель с защищающим Ленинград героем Гранина…

«Я в первые же дни явился свидетелем гибели двух пехотных полков с их командирами. Я сразу увидел войну. Война – это страшная штука, и запомни, она особенно страшна для пехоты. У нас в артполку убиты единицы. Я живу на НП полка и видел штурм, а теперь созерцаю поле, покрытое серыми шинелями. Долго они ещё будут лежать!»

И о пехоте снова буквально через страницу: «Запомните, рискует жизнью пехота, те наши знакомые, что летом ушли добровольцами в пехотные части».

Задача героя «Четырёх с лишним лет» – ремонтировать радиостанции. «…На душе тяжело из-за того, что радиосвязь работает из рук вон плохо. Станциям по 6-7 лет, какой-то хлам, рухлядь. А я обязан сделать так, чтобы они работали и в мороз, и в дождь».

В книге почти нет описания боёв, нет рукопашных, но всё равно это передний край. И психология человека на передовой, быт на передовой показаны подробно, детально. А главное – мы можем почти подённо проследить через жизнь одного человека движение наших войск на запад. Медленное, с откатами на восток, трудное, но упорное.

Думаю, подобных книг будет появляться всё больше и больше. И это касается не только Великой Отечественной войны. За последние семьдесят лет советские люди, россияне участвовали во множестве войн. Участвуют и сегодня. Наверняка есть дневники, письма, воспоминания. Всё это нужно делать достоянием читателей. Война не должна сводиться к сухим сводкам, картам со стрелками, схемам полков и дивизий. Настоящее воздействие может оказать следующий слой –человеческие документы. Уповать на то, что они в конце концов вытравят из людей способность убивать друг друга, конечно, наивно, но тем не менее…

Роман СЕНЧИН