ЖЕРТВА СВОЕГО ВРЕМЕНИ

№ 2007 / 2, 23.02.2015

Вокруг Константина Симонова бытует много мифов. Кто-то представляет писателя классиком советской литературы, а кто-то считает дутой фигурой. Да, не все сочинения выдержали проверку временем. Хорошим стилистом он так и не стал. Но ведь чем-то ему всё-таки удавалось зацепить читателей. А раз так, то значит, что-то он имел за душой. И, видимо, не только талант. Но если о степени мастерства Симонова как художника можно и нужно спорить, то вряд ли кто будет отрицать его влияние на развитие литературного процесса в двадцатом веке. Ему трудно было найти равных в аппаратных играх, умении выстраивать интриги, создавать общественные репутации, возвеличивать серость и развенчивать таланты…

 

Константин Михайлович Симонов родился 15 (по новому стилю 28) ноября 1915 года в Петрограде. Его мать – Александра Леонидовна Оболенская-Шаховская была княжной. Отец, как говорили, имел чин генерал-майора, он погиб в Первую мировую войну. С четырёх лет мальчишку воспитывал отчим, полковник красной армии А.Г. Иванишев, который за долгую службу сменил не один гарнизон. В молодости Симонов очень мечтал о карьере дипломата. Но родные быстро ему объяснили, что с его родословной лучше выбрать профессию попроще. Поэтому он после семилетки отправился учиться на токаря в саратовский фабзавуч тонкой механики. Но позже поэт убедился, насколько прозорлива была матушка: в это время из Ленинграда за принадлежность к роду Оболенских власти выслали всех его тётушек. Но, согласившись с матерью не испытывать судьбу и не пытаться стать дипломатом, Симонов проявил характер в другом: он самовольно поменял себе имя. Дело в том, что при рождении его нарекли Кириллом. Однако спустя несколько лет мальчик, подражая отчиму, решил побриться и неосторожно опасным лезвием чиркнул себя по языку. После этого ему трудно стало выговаривать звуки «р» и «л». В какой-то момент он начал стесняться произносить своё имя и в конце концов придумал себе другое, в котором отсутствовали злосчастные буквы. первые Симонов свои поэтические опыты опубликовал в 1934 году (писатели тогда включили в сборник начинающих литераторов «Смотр сил» фрагменты из его поэмы «Беломорцы»). В 1939 году Симонов в качестве военкора попал на Халхин-Гол. Впечатления от «малой» войны позже легли в основу его пьесы «Парень из нашего города», которая в 1941 году обошла чуть ли не все советские театры. Но вообще как драматург он дебютировал годом ранее. Его первая пьеса имела весьма бесхитростное название: «История одной любви». Премьера прошла в 1940 году в Театре имени Ленинского комсомола. Ещё в начале своего творческого пути Симонов успел всех поразить огромной работоспособностью. Даже его приятели порой не могли понять, что всё-таки для писателя было главным: талант или усидчивость. Здесь, наверное, будет уместным процитировать одно из довоенных писем Маргариты Алигер, адресованное Владимиру Луговскому. Алигер тогда прямо-таки по-детски изумлялась. «Ребята сидят в Переделкине, – сообщала она Луговскому. – Костя Симонов выдавил ещё одну поэму «Детство» – первую часть трилогии. Ему не надо, как нам с тобой, ждать «общего» настроения, взрываться в небо, носиться с какими-то даже ещё не строчками, а вздохами и задыханиями, которым суждено стать стихами. Если в его творчестве и участвуют активно какие-нибудь нервы, то только седалищные, и я не завидую ему в этом. Мне сладко мучиться, сладко дуреть от подступающих стихов». Война во многом изменила судьбу Симонова. Уже 24 июня 1941 года он выехал под Гродно в редакцию газеты 3-й армии «Боевое знамя». Затем его перевели в газету Западного фронта «Красноармейская правда». Но и там писатель долго не задержался. Очень скоро он получил постоянную должность военкора центральной армейской газеты «Красная звезда». В ту пору Симонова прославили стихи «Жди меня, и я вернусь…», «Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины…», «Убей его!», баллада «Сын артиллериста», пьеса «Русские люди», повесть о Сталинградской битве «Дни и ночи»… Но это не значит, что все эти вещи сразу всеми были приняты на «ура». Это сегодня стихотворение «Жди меня, и я вернусь…» практически везде рассматривается чуть ли не как образец советской классики. Но в начале войны нашлись критики, которые считали, что поэт поддался упадническим настроениям и что надо писать совсем по-другому, что надо брать пример с Алексея Толстого, призывавшего «Убий!». Не повезло поначалу и симоновскому циклу «С тобой и без тебя». Сам верховноглавнокомандующий Сталин считал, будто цикл следовало издать в двух экземплярах – для автора и для его любимой женщины Валентины Серовой, а другим читать про чувства влюблённых вовсе было необязательно. Не повезло и некоторым другим стихам Симонова военного периода. Одна армейская газета даже как-то упрекнула фронтового поэта ни много ни мало в пропаганде проституции. Это не значит, что Симонов всегда создавал исключительно одни шедевры. Сколько из-под его пера выходило разной ерунды. Сошлюсь здесь на оценки хотя бы Давида Самойлова. В его «Подённых записях» можно найти немало весьма едких стрел в симоновский адрес. Я процитирую только одну запись, за 16 марта 1945 года. «Пьеса Симонова «Так и будет». Мне она показалась пошлостью и банальщиной. Я не умею разгадать этого человека. Кажется, и тема должна трогать, и в пьесе «не стреляют», и чувства у героев самые благородные, а между тем над всем этим есть неуловимый налёт пошлости. Даже солдаты это замечают, говоря: «Это пьеса уже устарелая». Уж очень много самодовольства во всех этих ненужных сентенциях, уж слишком сам автор навязывает нам своё собственное (герои – только повод) благородство; слишком ясно чувствуется, что писано всё это не с самозабвением проповедника, а с тонким (и умным) расчётцем. Да! Это то, что я возненавидел в своё время, – интеллигентская рисовка. И в нём это ещё противнее. Везде он любуется своим мирком и нигде не говорит об этом откровенно. «Те» хоть говорили». Однако Симонов неудачи терпел не только в драматургии. Илья Сельвинский, к примеру, считал, что писатель предал поэзию (так, он твердил об этом на всех углах всю зиму 1946 года). Хотя не исключено, что просто Сельвинский завидовал чужому успеху и чужим наградам. Впрочем, в первые послевоенные годы Симонова ругали в основном в кулуарах. Публично все его периодически расхваливали. Оно и понятно. Ведь писатель к тому времени успел шесть раз стать лауреатом Сталинской премии. Первый раз ему награду вручили в 1942 году за пьесу «Парень из нашего города». Спустя год его поощрили за пьесу «Русские люди». В 1946 году премией была отмечена повесть «Дни и ночи». Потом Сталин выделил пьесу «Русский вопрос». В 1949 году вождь высоко оценил стихотворение «Друзья и враги». И, наконец, в 1950 году писатель получил шестую премию – за пьесу «Чужая тень». Но главное – даже не награды. В первые послевоенные годы в руках Симонова сосредоточилась огромная власть: он стал одним из заместителей Фадеева в Союзе советских писателей и главным редактором журнала «Новый мир». Другой вопрос: как писатель распорядился открывшимися перед ним возможностями? Я думаю, что не самым лучшим образом. Как редактор, он, конечно, в первую очередь исходил из партийных установок. Хотя, безусловно, понимал, что партийный диктат и художественный вкус – вещи абсолютно разные. Сделав свой выбор в пользу власти, Симонов вынужден был совершать и компромиссы, и сделки с совестью, и более серьёзные подлости. Естественно, это не могло пройти бесследно. В 1947 году у писателя на нервной почве даже появилась на руках экзема, которая не сходила вплоть до 1954 года. Наверное, самый трагический период в судьбе Симонова пришёлся на 1949 год. Увы и увы, но он принял весьма активное участие в кампании по борьбе с космополитизмом. Да, кого-то писатель тогда спас (например, Александра Борщаговского). Но сколько людей он в ту пору подставил?! Почему? Верил в их виновность? Или всё же боялся уклониться от генеральной линии партии и впасть в опалу? Во многом благодаря своему лавированию Симонов не только уцелел в мясорубке 1949 – 1950 годов, но даже пошёл на повышение. Вскоре он получил в свои руки «Литературную газету». Заменивший же писателя в «Новом мире» Александр Твардовский поспешил отдать в печать первый его роман «Товарищи по оружию». Новый крутой поворот в судьбе Симонова произошёл после смерти Сталина. Писатель впервые по-крупному ошибся в своих политических прогнозах. Он считал, что новые вожди продолжат старый курс. Именно поэтому Симонов поспешил со страниц «Литгазеты» призвать своих коллег к созданию своего рода Сталинианы. Но у партийной верхушки были совсем другие планы. В итоге Симонов впал в немилость. Нет, писателя не сразу стали ругать и обличать. Сначала просто по-тихому убрали из репертуара ведущих театров страны некоторые его пьесы. Так, МХАТ по звонку мелкого чиновника министерства культуры некоего Северина осенью 1953 года неожиданно отказался ставить симоновскую пьесу «Доброе имя». Только после того как писатель обошёл все коридоры ЦК КПСС, в театре взялись за репетиции. Когда же не получилось ущипнуть Симонова по творческой части, ставка была сделана на лишение его административных ресурсов. Известно, что, например, Тихон Сёмушкин осенью 1953 года обратился в ЦК КПСС с письмом, в котором потребовал убрать кандидатуру Симонова при рассмотрении вопроса о новом руководстве Союза писателей, считая, что Симонов будет отстаивать интересы лишь одной группировки. Но и в «Литгазете» политические силы не хотели оставлять Симонова. Ну а апофеозом стала речь Михаила Шолохова в 1954 году на втором писательском съезде. По мнению автора «Тихого Дона», Симонов за многие годы работы в литературе научился «разве только скорописи да совершенно не обязательному для писателя умению дипломатического маневрирования». В итоге Симонов в 1954 году вернулся в «Новый мир». Напуганный критикой, он повёл себя крайне осторожно. Сколько писатель тогда завернул хороших рукописей! Это ведь именно он не дал хода роману Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Он же отверг и книгу Константина Паустовского «Дым Отечества». А как Симонов повёл себя с Владимиром Дудинцевым?! Сначала он громче всех кричал, какую тот сотворил гениальную вещь, я имею в виду роман «Не хлебом единым». Но стоило партфункционерам усомниться в талантливости романиста, редактор «Нового мира» первым же от своего выдвиженца открестился. Только никакая осторожность ему уже помочь не могла. Новый советский вождь Никита Хрущёв Симонова явно не жаловал. Как в марте 1956 года писал в своём дневнике Корней Чуковский, «все стихотворные сборники… Симонова уничтожаются беспощадно». В этой ситуации писателю ничего не оставалось, как всё бросить и бежать из столицы куда-нибудь подальше, лишь бы не попасться на глаза новым вельможам. Симонов выбрал Ташкент. В Ташкенте писатель провёл несколько лет. Именно там он начал работу над главной своей книгой – трилогией «Живые и мёртвые». Первый роман, обращённый к начальным страницам Великой Отечественной войны, был закончен в 1959 году. Писатель очень рассчитывал на «Новый мир». Но вторично сменивший его в журнале Твардовский вдруг огорошил отказом. Ему новая симоновская вещь категорически не понравилась. И тогда Симонов отдал рукопись заклятому оппоненту Твардовского – в журнал «Знамя» Вадиму Кожевникову. Второй роман из задуманной трилогии – «Солдатами не рождаются» писатель написал уже на излёте «оттепели», в 1964 году. В этой книге он рассказывал о решающей битве на Волге. Но, по-моему, ей не хватало человечности. Для писателя всё-таки важней оказалось пристрастие к хронике событий, но не к конкретным судьбам. Завершающая часть «Последнее лето» о боях за освобождение Белоруссии вышла уже в 1971 году. Но она не выдерживала никакой критики. После Симонов написал повести «Двадцать дней без войны» и «Мы не увидимся с тобой». Но и они, по большому счёту, не получились. Если первая повесть ещё как-то и прозвучала, то не из-за высокого художественного уровня, а исключительно благодаря экранизации. Кстати, о кино. Симонов уделял кино очень много внимания. Он большое значение придавал документалистике. И здесь я бы особо отметил его работы «Шёл солдат» и «Солдатские мемуары». Но ему нравилось заниматься и экранизациями своих вещей. На этом поприще стоит выделить двухсерийный фильм Александра Столпера по роману «Живые и мёртвые» и картину Алексея Германа. Герман вообще, мне кажется, лучше других понял Симонова. Когда-то писатель рьяно выступил в защиту его фильма «Проверка на дорогах», против выхода которого на широкий экран категорически возражал главный идеолог советской компартии Михаил Суслов. В конце концов партверхушка согласилась пойти Герману навстречу, но взамен поручила Симонову организовать над чересчур вольнодумным режиссёром этакое шефство. Речь зашла о том, чтобы следующую работу Герман делал по сценарию и под полным контролем Симонова. Герман тут же предложил оригинальный сюжет: историю вывоза в Москву в середине 1930-х годов испанского золота. Но тут уже истерика случилась с Симоновым. Он-то понимал, что история испанского золота сильно скомпрометирует советское руководство. А ему это надо было?! И писатель потребовал подумать о других вариантах. А дальше обращусь к воспоминаниям Германа. Как он уже в 2005 году рассказывал журналистам, к тому времени ему удалось прочитать повесть «Двадцать дней без войны», «и под визг и рыдания жены Светланы Кармалиты (она считала, что это ужасно и снять нельзя, хотя ранние лопатинские повести нам очень нравились) мы приступили к работе. Придумали, как скрестить «20 дней» с другими повестями, и южный город в снегу встал перед глазами. Мне всегда казалось, что один кадр в «Двадцати днях…» я украл из «До свидания, мальчики» Калика. Смутно помнил, что там девочка бежит за поездом. Меня это мучило. В Израиле, встретив Михаила Калика, признался, что, скорее всего, украл тот кадр. Он меня немедленно простил, сказав: «Бери ещё, если надо» – и мы выпили. Потом я посмотрел картину. Ничего я не украл. У него далеко-далеко бежит силуэт девочки вдоль моря. У меня на сверхкрупном плане девчонка догоняет своего курсанта, и звучит: «Ой вы кони, вы кони стальные». Константин Михайлович требовал эту девочку выбросить. Я завыл: «А кого же вставим?». «Пусть, – говорит, – Вячеслав бежит». Был у нас такой персонаж. Но тут я быстро нашёлся: «У Гринько только что инфаркт был. Он не может… за поездом». Так девочка и бежит, замечательная девочка» («Новая газета», 2005, № 89). Но никакое кино всё-таки не могло заменить Симонову другого допинга. Он продолжал очень любить власть и очень хотел на всё и вся оказывать влияние. Когда в 1958 году его заставили в очередной раз уйти из «Нового мира», писатель не терял надежды вновь получить какой-нибудь престижный печатный орган. И хотя никакого журнала ему уже больше никогда не давали, но в партийное руководство, пусть и формально, он всё-таки пробрался. Другое дело, Симонову статуса члена Центральной ревизионной комиссии КПСС и значка депутата Верховного Совета СССР оказалось маловато. Ему хотелось получить в свои руки реальную власть. Впрочем, не будем торопиться с выводами. Власть не власть, а определённое влияние в высших кругах Симонов сохранил до конца своих дней. Если б не его предисловие, то вряд ли бы Евгений Поповкин решился в 1966 году начать в журнале «Москва» печатать роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» (хотя справедливости ради замечу, что идея публикации исходила в большей степени не от писателя, а от его первой жены – Евгении Ласкиной, возглавлявшей у Поповкина отдел поэзии). Это одна сторона медали. А вот другая. Именно Симонов смог в середине 1970-х годов снять с должности помощника секретаря ЦК КПСС Михаила Суслова – Владимира Воронцова, которого в литературных кругах считал чуть ли не серым кардиналом советской политики. Воронцов, будучи одним из составителей и комментатором собрания сочинений Владимира Маяковского, снял в пятом томе со всех стихотворений поэта посвящения в адрес Л.Ю. Брик. Симонову удалось донести своё возмущение до самого Брежнева. Последней вещью Симонова стала книга «Глазами человека моего поколения». Первую её часть писатель надиктовывал всю зиму и весну 1979 года. Он потом собирался расшифрованные страницы выправить и уж после взяться за продолжение. Но врачи посоветовали ему прервать работу и на какое-то время уехать отдохнуть в Крым. Там Симонову стало совсем плохо. Он вернулся в Москву, лёг в больницу, где все планы пришлось отложить. Первая публикация надиктованных материалов состоялась уже после его кончины, в 1988 году, в журнале «Знамя». Сейчас одни критики говорят: лучше б эта вещь осталась в архивах. Уж очень неприглядным получился образ автора. То ли убеждённый сталинист, то ли просто приспособленец. Но другие критики возражают. Они считают, что Симонов по-своему был искренним человеком и сумел проделать огромную эволюцию. Я не знаю, кто прав. Для меня последняя вещь Симонова – это прежде всего свидетельство страшной драмы, которая произошла с целым поколением. У Симонова было немало бурных романов. Одно время он влюбился в Евгению Самойловну Ласкину (1914 – 1991). Она в 1939 году подарила ему сына Алексея. Но их отношения продолжались недолго. Окончательно они расстались уже в 1940 году. Как потом вспоминал его сын, Симонов «изначально был приходящим отцом. Если быть ещё более точным, то в войну и после войны достаточно долго не он был приходящим отцом, а я был привозным сыном. Меня к нему доставляли либо на дом, либо в ресторан куда-нибудь, либо в Центральный дом литераторов, где он на полчаса или на 45 минут устраивал мне праздник наряду с общением с другими присутствовавшими там людьми» («Известия», 2005, 25 ноября). Более тесно отец с сыном стал общаться уже после 1955 года (к слову, Е.С. Ласкина тогда заведовала отделом поэзии в журнале «Москва»). Главной причиной разрыва Симонова и Ласкиной стала, по всей вероятности, актриса Валентина Серова. Впервые судьба свела писателя с Серовой в 1939 году. Актрису тогда утвердили в Театре имени Ленинского комсомола на главную роль в симоновской пьесе «История одной любви». Но на одной из репетиций она якобы заявила молодому драматургу, будто и пьеса дерьмовая, и её роль плоха. Все ждали ссоры, а между ними вспыхнула любовь. Говорили, будто Симонов специально для встреч с Серовой весной 1940 года снял на Арбате комнату. Но потом грянула война. В декабре 1941 года Симонов посвятил Серовой одно из лучших своих стихотворений «Жди меня, и я вернусь…». Оно сначала прозвучало по радио, а 14 января 1942 года появилось в «Правде». Но через пару месяцев по Москве среди элиты поползли слухи, будто Серова завела новый роман, теперь уже с генералом Рокоссовским. Естественно, доброжелатели сразу постарались донести все эти сплетни до уха писателя. Однако Симонов сумел простить Серовой все её измены. В 1943 году они поженились. 11 мая 1950 года Серова родила Симонову дочь Машу. Писатель надеялся, что это событие как-то склеит их уже давшие трещину отношения. Но его мечты не сбылись. Серова стала всё больше и больше пить. И Симонов в конечном счёте из этой семьи ушёл. Официально он развёлся в 1957 году. Спустя два года мать Серовой – актриса Клавдия Половикова добилась через суд лишения дочери родительских прав и забрала внучку к себе. Но она уже не могла переделать старшего внука Анатолия. Внук скончался от пьянства летом 1975 года в возрасте тридцати пяти лет. Серова пережила сына всего на несколько месяцев. Когда она при странных обстоятельствах умерла, Симонов находился в Кисловодске. Но он не стал прерывать свой отдых, лишь распорядился прислать на похороны 58 красных гвоздик. Третьей женой Симонова была вдова поэта Семёна Гудзенко – Лариса Жадова. Они познакомились в Кисловодске. В 1957 году Жадова родила писателю дочь Сашу. После романов, наверное, стоит коснуться быта писателя. Своё первое жильё Симонов получил в войну. Это была небольшая квартира в «ажурном» доме архитектора Бурова на Ленинградском проспекте. Но после войны писатель предпочитал свободное время проводить не в Москве, а в Переделкине. Он на свои гонорары построил там двухэтажный особняк и бассейн. Такой роскоши тогда ещё никто из советских литераторов не имел. В 1949 году Симонов и Серова решили, что они уже переросли квартиру на Ленинградском проспекте, и переехали на улицу Горького, в дом № 19 (где раньше на первом этаже располагался магазин «Наташа»). После развода писатель всё имущество оставил Серовой, а сам переехал к Жадовой. Позже, конечно, у него всё вновь обустроилось. Появились дачи под Москвой, на Пахре, и на юге, в Гульрипше. Не обидели его и с квартирами. Одну, большую, квартиру для проживания ему дали на Черняховского, 4, а другую, поменьше, для работы – на Черняховского, 2. Умер Симонов 28 августа 1979 года. Врачи поставили диагноз: обызвествление лёгких. Родные считали, что жизнь писателя можно было бы продлить, если б в Кремлёвской больнице строго придерживались рекомендаций швейцарских специалистов. Швейцарцы настаивали на очень сильных инъекциях гормонов. Но в ЦКБ рискнули колоть писателя не полными дозами, а лишь на четверть. Наши врачи предлагали подключить романиста к аппарату «искусственное лёгкое». Но писатель боялся, что тогда превратится в придаток к машине. После смерти Симонова власти два дня не могли решить, что делать. По когда-то заведённому ритуалу партийная верхушка собиралась похоронить писателя на престижном Новодевичьем кладбище. Но Симонов оставил завещание развеять его прах на Буйничском поле под Могилёвом. По этой причине официальный некролог появился в печати с задержкой. В писательских кругах по-разному восприняли весть о смерти Симонова. Одни очень огорчились. Александр Борщаговский, к примеру, когда узнал о случившемся, написал критику Валентину Курбатову: «А у нас утром сегодня большое горе – умер Симонов. Моя жизнь с 1939 года тесно связана с ним, и жизнь (и работа) моих старших детей (ленинградских) тоже. Как и всякая значительная, крупная фигура сорока минувших лет (с конца 30-х) – он и жертва, и трагическая фигура, и человек, не реализовавший свой большой природный талант, но работа его – беспримерна, а благородство и совестливость – их хватило бы на весь состав писателей… Совсем недавно я получил от него письмо о моих рассказах, полное честных и серьёзных размышлений, грустное, мужественное и смятенное одновременно. Видимо, он понимал, куда всё движется. Только сегодня я вполне могу оценить некую завещательную силу его письма» («Уходящие острова», Иркутск, 2005). Другие эмоции эта печальная весть вызвала у Нагибина. Он 29 августа 1979 года записал в своём дневнике: «Вчера утром умер в больнице не то от рака лёгких, не то от хронического плеврита Константин Симонов, не дотянув до шестидесяти четырёх. Сказать, что я его просто не любил, было бы упрощением. Когда я с ним познакомился в 1935 году в Малеевке, я им восхищался. Он считался вторым поэтом Литинститута (первым был Шевцов, погибший вскоре в тюрьме; и тут Симонову повезло, если только он по-мичурински не помог стихийным силам), высокий, крепкий, полный победительной самоуверенности, хороший теннисист, прирождённый лидер. От него все, без исключения, многого ждали, и он не обманул ожиданий. Моё восхищение им всё росло. Мне нравилась его первая пьеса о любви, нравился его роман с красавицей Серовой (я встретил их в коктейль-холле в начале войны; Симонов был в военной форме, с огромным маузером на боку; Берсенев, приведший Серову, льстиво заглядывал ему в глаза); нравились многие его стихи, особенно «Жди меня», нравилось его поведение, несомненная физическая храбрость. Я не завидовал ему, что было бы простительно, а бескорыстно восторгался, радовался всем его премиям и наградам. Его образ – а с тем и моё отношение к нему – стал ломаться после войны. Из Лермонтова полез низкий советский карьерист. Романтический туман рассеялся, и предстал ловкий угадчик не больно сложных сталинских замыслов – националистических, антисемитских, антиамериканских. Окончательно рухнул он в космополитическую кампанию, став беспощадным проводником черносотенных идей Грибачёва – Софронова. И Фадеев, и Сурков, готовые на всё, и те отступились, а этот отважно пошёл вперёд и по горло измазался в крови и дерьме. Не остановился он и перед прямым доносом, посадив жалкого и противного Р.Бершадского. Я его возненавидел. Позже он вдруг обнаружил некоторый интерес ко мне, привлёк в «Новый мир», что-то хорошее говорил обо мне Антокольскому. И при этом гробил мои рассказы; как он сам однажды выразился: «кидался на них», обложил меня на съезде за какой-то фильм, делал и другие подпольные гадости. Но Бог с ним. Всё-таки он был целой эпохой нашей жизни. Словно огромный пласт отвалился. Умирал он на редкость мужественно. Он и жил мужественно, даже в подлостях им двигал не страх, как другими, а активное честолюбие. Оттого ему случалось и впросак попадать. Честолюбие разъело ему душу. Он был абсолютно аморален, начисто лишён сдерживающих центров, когда дело шло о его карьере. Провалился он, когда умер Сталин. Он был рассчитан на очень грубое сталинское время, и стоило обстановке усложниться, как он тут же влип. На траурном митинге он сказал, что на всё обозримое будущее писателям светит только одна задача – воспевать деяния товарища Сталина. «Что он несёт? – шепнул мне Я.С.? – Это же самоубийство». И не ошибся – Хрущёв запомнил симоновское выступление. Обернулось это лишением административных постов и недолгой ташкентской ссылкой, куда Симонов отправился добровольно. Падение Хрущёва вернуло его назад. Он получил весь большой джентльменский набор званий и наград, но к руководящей деятельности не вернулся. И вот это для меня загадочно, ведь пострадал он «по причине Хрущёва». Несколько раз возникали слухи о его высоких назначениях, но всё оказывалось липой. А хотелось ему занять пост, ох, хотелось! Он ничего так не любил, как власть. Даже самую эфемерную, например, председательствовать на собрании. Он не гнушался вести перевыборное собрание групкома РАБИСа, я сам видел написанное чернилами объявление в вестибюле ЦДРИ. А он уже был смертельно болен. И всё-таки ушла незаурядная личность. Фантастическая трудоспособность, громадный организаторский дар, широкая и прочная одарённость во всех литературных жанрах, решительность и волшебная необременённость совестью. И – редкий случай для много зарабатывающего советского человека: он был щедр, не жалел денег, умел жить. После своего большого провала он несколько утратил ориентировку, стал кидаться из стороны в сторону, как-то пожух, и у многих открылись на него глаза. А ведь прежде на нём сходились все, за ничтожным исключением чистых и неподкупных душ, – советские люди привыкли склоняться перед властью и успехом. Он завершил свой путь царским жестом, завещав «открытые поминки». Послезавтра весь СП будет жрать и пить за счёт мёртвого Симонова. (Опасаясь повторения Ходынки, секретариат СП крайне ограничил «свободные» поминки, нарушив волю покойного.) Я на поминки, разумеется, не пойду, но все эти дни волнами накатывала прожитая жизнь: Малеевка, теннисный корт и молодая Тэма, Маша – невеста Матусовского, Гудзенко с совсем юной Ларисой у меня на встрече Нового года в жалкой фурмановской квартиренке, Нина Кармен, только что расставшаяся с Симоновым и ещё полная им, и многое, многое другое» (Ю. Нагибин. Дневник. М., 2005). Как вспоминал его сын Алексей Симонов, «2 сентября мы получили урну с прахом, сели в две машины и направились в Белоруссию. Ехали Лариса Алексеевна – вдова Константина Михайловича, я, сёстры, ещё несколько человек – словом, родственники и те, кто фактически был членом семьи. Но возникла проблема. Про Буйничское поле мы слышали много раз. Однако – так уж сложилось – никто из нас там не бывал. Буйничи – деревня под Могилёвом, рядом – несколько полей. Которое «наше»? Решили свернуть в Кричев к Мельникову: он про Могилёвщину знает всё – должен знать и это. Но выяснилось, что и Мельников точно не знает. Зато он знает могилёвского военкома полковника Тихонова, который по долгу службы отвечал за военно-патриотическую работу. Николай Александрович Тихонов оказался на редкость симпатичным человеком. Встречался с отцом и, как выяснилось, в один из отцовских приездов в Могилёв с ним на Буйничское поле ездил. Более того! Тихонов, оказывается, незадолго до смерти отца отыскал участника тех боёв, тоже был с ним на поле и всё надеялся; приедет Симонов снова – познакомлю. Так что теперь сомнения отпали. Дальше всё просто. Приехали на место около восьми вечера. Достали из машины урну. Прошли в глубь поля. Когда я стал рассыпать прах – Мельников и Тихонов опешили, они ничего про наш замысел не знали. Мы постояли, помолчали… Тихонов – лицо официальное – улучил момент, извинился, сел в машину, съездил куда-то позвонить (власти знали, что в Могилёв приезжает семья Симонова, мы через горком заказывали номера в гостинице, но зачем – никого не волновало). Вскоре вернулся. Все выпили по пятьдесят граммов за помин отцовской души и поехали в город ужинать – усталые были, намотались… За ужином разговор шёл путаный, Мельников и Тихонов вспоминали приезды отца, каждый из нас – что-то своё, это в памяти не осталось. А что осталось:.. Когда уезжали с поля, на краю его, над лесопосадками, занимался закат. Небо было невероятно густого алого цвета, и мысль о перекличке событий – зарево 41-го года и сегодняшнее прощание с отцом – возникала сама собой. А ещё я помню своё ощущение: мы сделали то, что отец завещал. И никто нам не помешал. Хорошее было ощущение. Облегчающее» («Известия», 2004, 28 августа). В заключение сообщу, что о Симонове теперь существует целая библиотека. Так, в 1984 году в Москве был издан сборник «Константин Симонов в воспоминаниях современников». Кроме того, в разные годы выходили следующие книги: И.Вишневской «Константин Симонов» (М., 1966), С.Фрадкиной «Творчество Константина Симонова» (М., 1968), Л.Финка «Константин Симонов» (2-е издание вышло в 1983 году), А.Караганова «Константин Симонов вблизи и на расстоянии» (М., 1987).

 

В. ОГРЫЗКО