СОПЕРНИК ТВАРДОВСКОГО: ЯРОСЛАВ СМЕЛЯКОВ

№ 2007 / 11, 23.02.2015

Советская эпоха подарила нам несколько хороших лириков. Вспомним хотя бы имена Николая Заболоцкого, Леонида Мартынова, Александра Межирова, Давида Самойлова, Николая Рубцова… Но официальная критика долго считала, что первым в этом ряду должно было стоять имя Александра Трифонова. Если верить слухам, такое утверждение очень бесило Ярослава Смелякова. Ему казалось, что он мог соперничать с Твардовским на равных.

Ярослав Васильевич Смеляков родился 26 декабря 1912 года (по новому стилю 8 января 1913 года) на Украине, в Луцке. Отец много лет проработал весовщиком на железной дороге. Его сын раннее детство провёл в деревне. Позже семья перебралась в Москву. Окончив семь классов 48-й столичной школы на улице Герцена, Смеляков испробовал с десяток профессий. Он попробовал себя и в роли дворника, и в должности истопника, и в качестве помощника агента снабжения промкооперации. Однако нигде ему надолго задержаться не удавалось. Наконец, в начале 1930 года столичная биржа труда подростков направила его в Сокольники, в полиграфическую фабрично-заводскую школу имени Ильича. Однако толкового наборщика из Смелякова тоже не получилось. Эта профессия всегда требовала особого внимания. А у Смелякова очень рано на уме были только девчонки да рифмы. Единственное, что ему запомнилось от фэзэушной поры, это то, как он своими руками набирал для журнала «Октябрь» строчки собственных стихов. В 1932 году Смеляков выпустил сразу две книги: «Стихи» и «Работа и любовь», которые вдруг вызвали в столичных писательских кругах резкую перепалку. Так, Алексей Сурков решительно отказал поэту в чётком пролетарском мировоззрении. Спасибо Александру Жарову, который тут же выдал Суркову не менее яростную отповедь. Сам же Смеляков тогда бравировал тем, что якобы он – ударник, которого призвали в литературу прямо из цеха, и поэтому ему многое, если не всё, обязаны прощать. В этой связи весьма любопытны воспоминания Марии Белкиной, которая познакомилась с поэтом ещё в начале 1930-х годов. Она рассказывала: «Это было на катке. Ко мне пристал парень, на вид – рабочий. Когда я несколько раз упала, он поднял меня и сказал: «Слушай, ты мне нравишься, давай с тобой поженимся. Мне дадут комнату в общежитии, карточку. Я ударник, призванный в литературу, меня выбрали на собрании, мой роман ведёт сам Ставский. Ты грамотная?» Я сказала, что закончила десять классов, он ужасно обрадовался и сказал, что я ему буду помогать исправлять ошибки. А уже в 1937 году, в Литинституте, я сидела на собрании, за мной стоял парень, ногу он поставил на стул, прижав коленкой мою толстую косу. Я недовольно повернулась, что-то ему сказала и выдернула косу. Лицо у парня было похоже на того ударника, призванного в литературу. Он сказал мне: «Ишь ты, какие мы нежные». А кто-то сказал ему: «Эй, Смеляков, убери ногу со стула!» Я удивилась, что это Смеляков. Мне очень нравилось его стихотворение про Любку Фейгельман. Спустя время я или прочла, или мне рассказала Маргарита Алигер, что его действительно «призвали в литературу», однако он был очень талантлив. Поэтому всё равно бы рано или поздно туда попал» (цитирую по книге Н.Громовой «Узел», М., 2006). Стихотворение про Любку Фейгельман, которое так понравилось Белкиной, Смеляков написал в 1933 году. Для поэта он был ещё относительно безмятежным. Гром грянул летом 1934 года, после публикации в «Правде», «Известиях» и «Литгазете» крайне злой статьи М.Горького «Литературные забавы». Великий пролетарский писатель утверждал: «На характеристике молодого поэта Яр. Смелякова всё более и более отражаются личные качества Павла Васильева. Нет ничего грязнее этого осколка буржуазно-литературной богемы. Политически (это не ново знающим творчество Павла Васильева) это враг». Сразу после выхода горьковской статьи литературные функционеры собрали совещание, чтобы устроить молодым дарованиям ещё ту выволочку. Тон задал поэт Николай Сидоренко, который заявил, что главную вину за творческое и бытовое разложение молодых поэтов должен нести Павел Васильев, который попытался споить и Смелякова, и Долматовского, и чуть ли не всех их приятелей. Дальше настрой Сидоренко поддержал начальник Главлита Волин, упрекнувший Смелякова за обилие в его стихах есенинщины. Если судить по стенограмме совещания, сохранившейся в архиве критика Валерия Кирпотина, Смеляков сначала бросился в атаку. Когда ему дали слово, он не стал отнекиваться от обвинений в пьянстве. «Всё это верно и честно – я пью, – сказал Смеляков». Но отчего? Поэт утверждал, что он устал жить в «атмосфере сплетен, склок, кражи строк – невозможно понять: то ли ты украл, то ли у тебя украли». Однако по ходу совещания настрой Смелякова резко изменился. И уже в конце встречи он фактически полностью отрёкся от Васильева. Смеляков согласился, что Васильев – это враг. По его словам выходило, будто Васильев – «это страшный, зверский человек, который мог бы и меня предать. Наша дружба прошла и через ссоры. Он мне чуть не дал по уху, а я ему – стаканом. Мне было обидно, как возились с Васильевым. Он, например, пристроился к покойному Луначарскому. Он много преувеличивал, но им всё-таки многие интересовались из крупных людей. А я не был вхож к таким людям. Это меня и злило» (цитирую по книге воспоминаний В.Кирпотина «Ровесник железного века», М., 2006). В конце своей речи Смеляков напомнил, что у него на иждивении оказалось восемь человек. Он думал, что этот факт вызовет у литературного начальства снисхождение. Но ничего подобного. Старшие товарищи жаждали крови. Новый акт драмы разыгрался на первом съезде советских писателей. Александр Безыменский, взбешённый докладом Николая Бухарина (ещё бы! Любимец партии назвал его поэтом по преимуществу «лёгкой кавалерии» в борьбе и труде), решил ещё раз вдарить по персонажам горьковской статьи. Он напомнил: «Смеляков представляет серьёзное поэтическое явление, выражая то поколение, которое не знало гнёта царизма. Он подвергается не только влиянию богемно-хулиганского образа жизни, <…> но и вредным творческим влияниям». Съезд писателей прошёл в конце августа 1934 года, а ровно через полгода Смеляков оказался на нарах. Он был арестован 22 декабря вместе с Леонидом Лавровым и Исааком Белым. При обыске чекисты обнаружили у поэта экземпляр книги Гитлера «Майн кампф», которая была издана очень ограниченным тиражом и которую выдавали в Кремле для недолгого ознакомления лишь особо проверенным людям по списку, утверждённому в ЦК ВКП(б). Помимо хранения запрещённой книги, Смелякову инкриминировали также антисоветские разговоры и антиобщественное поведение. Причём во время следствия особо и не отпирался от этих обвинений. Он говорил: «Статью Горького, направленную и против меня, и последующее потом вскрытие моих ошибок общественностью, выговор от московского комитета ВЛКСМ я воспринял как личную обиду и озлобился. В Союзе писателей и люди, руководящие литературой, – люди бесталанные, подхалимствующие, загоняющие всё в схему, губящие истинных писателей и не дающие расцвета творчеству. Горький не любит советской поэзии, его творчество выдохлось, он является пугалом для талантов, – это мои слова. Я также говорил, что… человек не может подгонять своё творчество всегда под радость, человек имеет право отражать в своём творчестве не только схему, навязанную ему, но имеет право на творчество слёз, а нас заставляют писать о машинах, газгольдерах, когда хочется писать о слезах…». Если верить воспоминаниям поэта Леонида Вышеславского, уже в тюрьме судьба вновь столкнула Смелякова и Павла Васильева. Вышеславский уже в 1998 году рассказывал на страницах киевской газеты «День»: «Восемнадцатилетним юношей, в самом начале 30-х годов я приехал в Москву, познакомился с уже знаменитым молодым Павлом Васильевым. Летними вечерами мы часто сидели в ресторане «Прага», на крыше, уставленной столиками. Павел – яркий, бурный сибиряк, которого по дару сравнивали с Есениным, рассказывает о литературных событиях в Москве. И тут в ресторане появляется другой известный поэт, Сергей Васильев. А Павел и Сергей давно «на ножах». У Павла раздуваются ноздри. Он подзывает официанта и заказывает яичницу на десять желтков. Затем незаметно подходит сзади к Сергею и со словами: «Не позорь фамилию Васильевых!» – опрокидывает содержимое сковородки тому на голову. Скандал, драка, посуда вдребезги. Появляется милиция и забирает Павла, Сергея и меня – как свидетеля и соучастника. Нас втиснули в тёмную камеру. А там уже сидел Ярослав Смеляков, надебоширивший в другом месте. Надо сказать, что песни молодого Смелякова, например, о Любке Фейгельман, тогда, в 30-х годах, распевала вся Москва. И что же делали три поэта, запертых в камеру в милицейском участке? Конечно, всю ночь читали стихи. Сергей и Павел забыли о своих распрях. Никто из них уже не позорил фамилию Васильевых. А Смеляков ещё и пел свои знаменитые песни. Я, восемнадцатилетний, был потрясён этим шквалом поэзии». Хотя не исключено, что в каких-то деталях память 84-летнему мемуаристу могла изменить. 4 марта 1935 года Белого, Лаврова и Смелякова Особое совещание приговорило «за участие в контрреволюционной группе» к трём годам исправительно-трудовых лагерей. Выйдя на свободу, Смеляков попытался вернуться к прежнему образу жизни. Правда, в поэзии у него появился другой кумир. В какой-то момент он явно стал подражать Маяковскому. Но потом, похоже, опомнился и продолжил поиск собственной интонации. Судя по всему, в 1939 году у Смелякова вспыхнул роман с Маргаритой Алигер. Они вместе взялись писать пьесу и повесть. Но их романтические отношения оказались недолговечными. Я, кстати, не исключаю, что одно из лучших своих стихотворений «Хорошая девочка Лида» поэт написал тогда под влиянием своих чувств именно к Алигер. Когда началась война, Смелякова забрали в армию и отправили в Карелию. Но уже через несколько месяцев он попал в плен к финнам. Естественно, после прихода советских войск поэта отправили в проверочный лагерь. Но в тот раз какой-то страшной крамолы против него не обнаружили. Проверка кончилась для него отправкой на тульские шахты. Вновь оказавшись на свободе, Смеляков растерялся. Он-то хотел писать прежде всего о любви и романтике. Ещё в 1946 году у него родились вот эти замечательные строки: В буре электрического света умирает юная Джульетта. Праздничные ярусы и ложи голосок Офелии тревожит. В золотых и тёмно-синих блёстках Золушка танцует на подмостках. Наши сёстры в полутёмном зале, мы о вас ещё не написали. В блиндажах подземных, а не в сказке наши жёны примеряли каски. Не в садах Перро, а на Урале вы золою землю удобряли. На носилках длинных под навесом умирали русские принцессы. Возле, в государственной печали, тихо пулемётчики стояли. Сняли вы бушлаты и шинели, старенькие туфельки надели. Мы ещё оденем вас шелками, плечи вам согреем соболями. Мы построим вам дворцы большие, милые красавицы России. Мы о вас напишем сочиненья, полные любви и удивленья. Но Смеляков понимал, что только «Милые красавицы России» его не спасут. От него ждали гражданскую лирику, но такую, какая бы могла усладить вождей. И он через силу выдавил из себя эту лирику. В 1948 году поэт издал небольшой сборник «Кремлёвские ели», сплошь состоявший из верноподданнических стихов. Ему казалось, что, воспевая революцию, будет легче отвести от себя новую беду. Оказалось, легче не стало. В третий раз Смелякова забрали в 1951 году. Одно время считалось, что он загремел в Инту якобы как «повторник». Но по другой версии, поэта подвела не просто его плохая анкета. К 1951 году стали известны некоторые подробности поведения Смелякова в финском плену. Как оказалось, он тогда нещадно хаял советскую власть. Теперь в Москву Смеляков смог возвратиться лишь в 1955 году. А уже через год он опубликовал, пожалуй, самую лучшую свою вещь – поэму «Строгая любовь». С годами о Смелякове возникла легенда, будто поэт, трижды отсидев в лагерях, до конца оставался фанатиком советской власти. Ярый сторонник этого мифа – Станислав Куняев. По его мнению, Смеляков всегда отличался «какой-то особой, совершенно истовой, почти религиозной верой в правоту возникающей на глазах новой жизни. Его поэтический пафос был по своей природе и цельности родственен пафосу древнегреческих поэтов, заложивших основы героического и трагического ощущения человеческой истории, с её дохристианскими понятиями рока, личной судьбы и античного хора. В его взгляде на жизнь не было ни раздвоенности Маяковского, ни покаянных метаний Твардовского, ни иронии Заболоцкого, ни мировоззренческого надлома Бориса Слуцкого. Рядом с ними – уже в шестидесятые и семидесятые годы – будь они кто старше, кто моложе его, он казался каким-то не желающим сомневаться, эволюционировать и пересматривать свои взгляды «мамонтом пятилеток» (С.Куняев. Поэзия. Судьба. Россия. Книга 2, М., 2001). Но лично я думаю, что в реальной жизни всё обстояло несколько иначе. Фанатизм был скорее лишь маской. В душе-то он всё прекрасно понимал. Не случайно в декабре 1967 года у него вырвалось стихотворение «Три витязя», навеянное размышлениями о Павле Васильеве и Борисе Корнилове и о своей собственной судьбе. По младости или с похмелья – сдуру, блюдя всё время заповедный срок, в российскую свою литературу мы принесли достаточный оброк. Но Васильева и Корнилова быстро сгубили, им не дали договорить. А я вернулся в зимнюю столицу и стал теперь в президиумы вхож. Такой же злой, такой же остролицый, но спрятавший для обороны – нож. Если разбирать это стихотворение с художественной точки зрения, всё ужасно. А если посмотреть на него в контексте времени?.. О каком тут фанатизме или вере в идею можно говорить? В последние годы жизни Смеляков как поэт, мне кажется, сломался. Да, к нему пришло официальное признание. В 1967 году он за книгу «День России» получил Государственную премию, которая по иронии судьбы носила имя одного из первых его гонителей – Максима Горького. Спустя год ему в догонку дослали за очень слабую поэму «Молодые люди» ещё и премию Ленинского комсомола. Поэта стали в качестве свадебного генерала приглашать почти на все правительственные мероприятия. Но град наград никак не повлиял на уровень мастерства. Наверное, прав был Давид Самойлов, который считал, что «Смеляков – талант, убитый страхом и фальшью» (Д.Самойлов. Подённые записи. Том 2. М., 2002). Умер Смеляков 27 ноября 1972 года. Похоронили его на правительственном Новодевичьем кладбище. Уже в перестройку вокруг стихов Смелякова вспыхнула новая дискуссия. «Новый мир» решил тогда из наследия поэта опубликовать некоторые его стихи. И одному из стихотворения дали название «Курсистка». В «новомирской» редакции это стихотворение начиналось так: Казематы жандармского сыска, Пересылки огромной страны. В девятнадцатом стала курсистка Комиссаркой гражданской войны. Но знатоки-то знали, что у Смелякова это стихотворение называлось совсем по-другому – «Жидовка», и начиналось оно несколько иначе. Что произошло? Журнал испугался получить обвинение в несуществовавших грехах? Или в редакции не хотели вызвать у читателя каких-то других опасных ассоциаций? В итоге полемика о поэзии переросла в бурную политическую дискуссию. Станислав Куняев, обильно процитировав Смелякова, разумеется, вышел на обобщения политического плана. Сначала он повторил смеляковские строки: Брызжет кляксы чекистская ручка, Светит месяц в морозном окне, И молчит огнестрельная штучка На оттянутом сбоку ремне. Неопрятна, как истинный гений, И бледна, как пророк взаперти. Никому никаких снисхождений Никогда у неё не найти. …………………………………… Все мы стоим того, что мы стоим, Будет сделан по-скорому суд, И тебя самоё под конвоем По советской земле повезут… А потом пошли куняевские рассуждения. «Две женщины. Одна – русская работница («прямые черты делегаток, молчащие лица труда»), всё умеющая мать и жена, обутая в мужские ботинки, одетая в армейское бельё, – и другая – профессиональная революционерка, фанатичная чекистка в кожанке с револьвером на боку, не умеющая «ни стирать, ни рожать», а только допрашивать и расстреливать… Два враждебных друг другу лика одной революции… Какой из них был Смелякову дороже и роднее – говорить излишне. После смерти Смелякова это одно из лучших его стихотворений по воле составителей и издателей не вошло даже в самую полную его книгу – однотомник, изданный в 1979 году «Большой библиотекой поэта». Настолько оно было страшным своей исторической правдой так называемым «детям XX съезда партии». Впрочем, как и стихотворение о смерти Маяковского – о еврейских дамочках полусвета, о «лилях» и «осях», о «брехобриках», о «проститутках с осиным станом», которые, «по ночам собираясь, пили золотистую кровь поэта». Какой шабаш поднялся после его публикации! Как же! Смеляков замахнулся на святая святых – на нашу касту! Симонов бегал в ЦК и требовал наказания виновных, утверждал, что стихи написаны Ярославом Смеляковым в невменяемом состоянии, что автор сам был против их публикации, что они были опубликованы помимо его воли. Борис Слуцкий звонил вдове поэта Татьяне Стрешневой и угрожал, что она не получит больше ни строчки переводов, что все «порядочные люди отшатнутся от неё», что копейки больше нигде не заработает… Хорошо ещё, что у Вадима Кузнецова, опубликовавшего стихотворенье в альманахе «Поэзия», сохранилась вёрстка стихотворения, завизированная Смеляковым. А сам поэт к тому времени был уже недоступен для гнева ничего не забывших и ничему не научившихся поклонников бриковского салона – он уже спал вечным сном под каменной плитой Новодевичьего кладбища». Но совсем по-другому воспринял смеляковское стихотворение «Жидовка» антипод Куняева – Станислав Рассадин. В своё время Куняев и Рассадин «не поделили» Владимира Высоцкого. Куняев считал, что Рассадин сознательно извратил его мысли и за это публично врезал обидчику пощёчину. А потом они разошлись во взглядах на Смелякова. Рассадин, когда изучил биографию Смелякова и проанализировал его творчество, пришёл к выводу, что драма редкого лирического дара поэта была определена не только страшной судьбой. Критик писал: «Вряд ли намеренно два смеляковских стихотворения 30-х годов контрастно аукнулись своими заглавиями: «Любовь» и «Любка». В одном – юный типографский рабочий (профессия самого поэта, собственноручно набиравшего свою первую книжку) ненавидит соперника, зрелого, сильного, знающего «дела и деньги», и предъявляет своё право пролетария-гегемона на любовь его жены. Зато в другом – не до младобольшевистских притязаний: «Мы ещё не жили, а уж нас разводят, / а уж нам сказали: «Пожили. Пора!» / Мне передавали, что с тобою ходят, / нагло улыбаясь, наши фраера. / Мне передавали, что ты загуляла – / лаковые туфли, брошка, перманент, / что с тобой гуляет розовый, бывалый, / двадцатитрёхлетний транспортный студент»… Двадцатитрёхлетний! Экое представление о заматерелости! Эта подделка под одесскую Любку, она же – Мурка, естественна потому, что идёт игра в трагедию поруганной любви, когда душе, ещё не испытавшей страдания, уж так хочется пострадать. Игра, освобождающая от угрюмой необходимости следовать морально-идеологическому канону. Не странным ли покажется сопоставление прелестных стихов юного Смелякова со стихотворением его зрелой поры, жёстко озаглавленным «Жидовка» (при первой, посмертной публикации стыдливо переименованным в «Курсистку» – видно, затем, чтобы избежать подозрения в антисемитизме)? «Прокламация и забастовка, / пересылки огромной страны. / В девятнадцатом стала жидовка / комиссаркой гражданской войны. / Ни стирать, ни рожать не умела, / никакая ни мать, ни жена – / лишь одной революции дело / понимала и знала она. / Брызжет кляксы чекистская ручка, / светит месяц в морозном окне, / и молчит огнестрельная штучка / на оттянутом сбоку ремне». Ужас нормального человека при мысли о фанатичке, кого неспособны переменить ни кровь посылавшихся ею на казнь, ни собственная гулаговская судьба, – вот что здесь до пронзительности явственно: «В том районе, просторном и новом, / получив как писатель жильё, / в отделении нашем почтовом / я стою за спиной у неё. / И слежу, удивляясь не слишком – / впечатленьями жизнь не бедна, / как свою пенсионную книжку / сквозь окошко толкает она». «Толкает» – глагол, выражающий неисправимость! Где лёгкая Любка и где мучительная Жидовка! Между тем они родственны своею свободой – пусть юношеские стихи свободны бесхитростно-первоначально, ещё не захотев, не успев уступить независимость установкам железной эпохи, а в стихотворении позднем прорвалось высвобождение из-под власти того, чему Смеляков, человек поколения, из которого равно шли в палачи и в жертвы, присягнул служить» (С.Рассадин. Советская литература: Побеждённые победители. СПб., 2006). Я сейчас не собираюсь вести речь о том, кто прав: Куняев или Рассадин. Я хочу подчеркнуть другое: Смеляков был очень сложной фигурой, и не надо пытаться вместить его в прокрустово ложе. Я уверен: к лучшим стихам поэта ещё много лет будут возвращаться и «правые», и «левые». Смеляков интересен всем.

В. ОГРЫЗКО

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.